Очень краткое описание: автобиографический роман в трех частях. Музыка, литература, бухло, истории из прошлого, философские рассуждения и т.д. Стилистика скомканная. В основном циничная, злая и желчная книга, изредка забавная и смешная, в общем как и моя жизнь...

Часть первая

1. Комната
Вот он я – корчусь на стеклышке под микроскопом.
Ричард Хелл, Погнали

Три часа ночи. Или даже больше. Сижу один в комнате, где темно и воняет какой-то сранью. Я скрутил два косяка и теперь думаю что я самый крутой во всём мире. Но я не буду их курить. Они будут лежать, как лежат сейчас на грязном, засаленном и обблеваном столе еще долгое время. На том же столе стоит бутылка итальянского шампанского. Ее я тоже не буду употреблять. Ну, разве что один бокал не больше. Я один и это чертовски хорошо. Еще примерно двести сорок комнат находятся в опасной близости от моей. Это значит, что я могу послать куда подальше примерно девятьсот человек, но здесь их гораздо меньше. Они все вымерли или еще что-то...
Вспоминается как я заходил вчера в эту долбаную общагу. Реплика охранника: «Пропуск». Моя реплика: «Пошел на хуй». Его величество тугодумие пытается сообразить, что бы такого ответить, но видимо его словарный запас иссяк так быстро, как доза у наркомана. После он записывает данные моего пропуска в свой ничтожный журнальчик, упиваясь своей мизерной властью, думая что он сможет что-то сделать, но он ничего не сможет сделать. Такие дохляки как он способны только на протирание жопы на потертом кресле изо дня в день.
К черту его. Стены давят на меня и я не знаю как от них скрыться. Два косяка смотрят на меня словно глаза акулы на морского котика. Как водится, морские котики весьма успешно справляются с нападениями акул, так что пусть себе лежат и смотрят на меня сколько влезет.
В комнате по-прежнему темно. Даже не столько из-за отсутствия света, сколько из-за того, что темно у меня внутри. Пепельница с миллионом окурков орёт на меня, требуя жертвоприношений. Врата Валгаллы скоро откроются и я разнесу черепичные крыши домов до того как на них сядет твой вертолёт в жалкой попытке спасти оголтелых человечков. Я курю медленно, даже слишком медленно. Кольца дыма просят взорвать завещание Чаплина, а потом утопить все книги мира в Ганге. Наверное, я почти сошел с ума. Убивая окурок в воняющем трупосодержателе, встаю желая облегчиться, но не желая тратить двадцать с хуем секунд на поход к параше и столько же обратно. Поэтому я ссу в пустую бутылку пива и выбрасываю ее за окно. Настроение улучшается. То ли пустой мочевой пузырь причина тому, то ли письмо которое она мне прислала и которое я читаю одновременно стряхивая на пол капельки мочи. Дьявол, думаю я, какая разница! Главное что мне до отвращения хорошо. Можно даже сделать кофе, а бутылка шампанского будет смотреть, как я пью кофе и мне становится все лучше и лучше. Еще сигарету. Полный кайф. Я наркоман!!! Грязный, хиповый нарк ширяющийся своими мыслями себе же в мозг. Меня начинает трясти – настолько реальными кажутся образы, настолько реальными кажутся слова, которые шепчу я сам себе в этом безмолвном мраке.
Остатки настроения двухчасовой давности. Эта потаскушка, сидящая на кровати и курящая свою тонкую сигарету, такую же тонкую как она сама. Она говорила нечто непонятное. Зашла в комнату и начала говорить. Я сказал ей вали, сука. Она свалила. Надо было закрывать двери, тогда всякие потаскухи не заламывались бы в мое святилище похуизма. Мне так хорошо одному. Этого просто не передать.
Все та же ночь, всё тот же я. Думаю, надо бы разбавить чем-нибудь тягучую как ириска обстановку в комнате. Врубаю DevilDriver на половину мощности колонок. О да! То что нужно. Я трезв, необкурен, необколот, ненанюхан, незакинут. Это чудесно. Теперь Carcass. Отлично. Может немного старого хардовского драйва? Нее. Не то настроение. Всё и так зашибенно.
Прости меня, за то что я такая сволочь. Знаю, что тебе тяжело. Мне тоже. Я хочу просто обнять тебя и заплакать. Зарыдать и высушить себе глаза. Но зачем слёзы? Обнять крепко и не отпускать никогда, улыбаясь этому чудесному мгновению. Не могу сосредоточиться даже на желаниях, что уж говорить о мыслях.
Вихрями возвращаются судорожные, спазматические перипетии короткого отрезка времени. Бросаю взгляд на переполненное мусорное ведро и мне кажется что если срочно не предпринять решающие действия, вещество в нем начнет аннигилировать, пространство и время порвутся как нитки и всё погрузится в ничто. Великое и всеобъемлющее ничто.
Тишина. Одиночество. Вот ты, прусак, скажи хоть что-нибудь. Он бежит по деревянному полу держа курс на Гору Мусора. Он немного похож на Кафку в молодости. А я похож на него. Это старый добрый замкнутый круг. Мы ничего не меняем, предоставляя изменениям самим находить нас. Каждый день суицид символизирует банальную Opus Dei – ты будешь миропомазан говнюк, карявые ноги Армстронга улыбаются нам с Луны, а термоядерные бомбы поют свою песню судного дня малышам на ночь, электромашины говорят НЕТ выхлопам, а вирусы в сети говорят ДА ублюдки, Сикстинская капелла еще помнит славного Микеланджело, а дворовые псы по-прежнему гадят на газон соседу, черные дыры все еще пожирают беззащитные звезды, а e=mc2 так и равняется e=mc2. Это то что более всего не похоже на жизнь.
Разговоры людей кипят согласием, когда для ненависти уже не остается места. Притворство заглушает стоны механической самовлюбленности в тщетных попытках познать равновесие мира. Один культ сменяется другим, слава инакомыслящих – как длань простертая навстречу изменениям, подвергаться которым невмочь закостенелым скелетам. Первобытные желания и траур обреченности – они лежат на алтаре освещенные дьявольскими свечами и педагогикой зла.
Мир стальных законов и режущих их как масло пил, красоты видимого и адский жар потайного, прелести сочных женских тел и вылупляющиеся из них мутанты – все это живо, хотя должно было сдохнуть, как только появилось на свет.
Моя комната, мои мысли, моё одиночество. Как Вы надоели мне, Ваше сиятельство, Ваше высочество. Не хотите ли пойти в Жопу, Ваше благородие? Я стараюсь быть культурным, говорить правильно, не употреблять плохие слова и так далее. Но Вы видите Многоуважаемый сер, что у меня не очень то получается. Вы видите, милая, как я класть хотел на Ваше шикарное свадебное платье и на Вашего прекраснейшего жениха. Прошу, не судите строго, не употребляйте героин, не посылайте друзей, не делайте близким больно, не пинайте голубей и... ах, да – съешьте дерьма и пошли Вы на хуй. Как трудно быть обособленным пребывая в гондоле плывущей по каналу откровений…
Исповедь черствых людей, приправленная перцем, подаётся на стол для грандиозного обжиралова мнимых святых. Да кто ты такой, чтобы так усердно работать вилкой, запихивая за обе щеки? Уверен что сможешь выйти из-за стола живым? Может ты и не загнешься от обилия употребленной маразматической эктоплазмы, но точно сдохнешь от потери крови, обильного внутреннего кровоизлияния и переломов всего чего только можно – потому что я сделаю так и никак иначе. Ты даже не пытался быть добрым, понимающим, любящим. Вот и возмездие. Ты не можешь исправиться, чтобы ты там ни скулил. Умри, тварь. Вот и все. Забыли. Проехали. Жизнь идет своим чередом.
Энтропия как мера внутренней неупорядоченности системы понятна разве что физику или фантасту. В моей комнате она становится символом независимости и воздвигает высоченный шпиль на котором реет черный стяг, похожий на пиратский. Вот это да! Думаю, я мог бы собрать всю волю в кулак и разбить к чертям собачьим какую-нибудь хрустальную вазу на голове прохожего. Но в чем его вина? Он станет жертвой моего гнева, а может и я стану жертвой, кто знает. Лучше разбить тостер или микроволновку об голову ненавистной провидице предрекающей раскаяние. Я знаю, что не должен так думать, ведь это неправильно. Исповедаться, очиститься, раскаяться – ну же! Смеюсь противно и притворно. Сам себе хозяин и в то же время заключенный, отдавший миру свою жизнь, не взяв в замен его. И что теперь? Вышел на свободу, дышу новым воздухом, смотрю новыми глазами… хотя чувствую старым сердцем.
Хочу послать всё куда подальше. Что именно всё? В прямом смысле – всё и всех. Заебали. Хочешь сказать я плохой? Ничтожный, мелочный, наивный, пошлый, вульгарный? Прежде всего реши – это я сам себе – к кому ты обращаешься. Вывод приходит сразу же – к самому себе. Обстановка накаляется. Я рычу что-то в пространство. Хрип, вырывающийся из горла похож на скрип заржавелой стальной двери. Включаю Disturbed, слушаю, повторяю «fuck you, fuck you». Кажется, что я сижу на стуле и высасываю мысли из пальца. Действительно сижу на стуле. Насилую себя так, как только истина может насиловать ложь. Это самое кровавое противостояние в мире. Я хочу жрать. Не кушать, не есть, а именно жрать. В холодильнике темно и пусто. Ухмылкой я даю холодильнику понять, что я так и знал. Говорю с неживыми предметами так, будто они меня понимают. Это уже слишком. Открываю окно настежь, хочу чтобы стало холодно, может тогда я почувствую хоть что-то! Начинаю замерзать, дрожу. Это хорошо. «Hold back the day» рвёт мои барабанные перепонки, вспоминается «Мастер и Маргарита», голова отрубленная трамваем, вспоминаются «Цветы зла», вспоминается до хрена всего. Зачем оно мне надо. Забей, говорю сам с собой. Это самая светлая мысль за весь вечер. Пожалуй, так и сделаю. Через минуту я забиваю на всё.

Утро. Настроение как раз для «Die, die my darling» металлики. Эта тема просто рвёт меня на куски. Особенно с утра – моё состояние не передать словами, это надо видеть. Прыгаю в одних трусах по деревянному полу, играя на воображаемой гитаре и ору во все горло слова песни, подпевая Хетвилду. Мотыляю башкой как истый металюга и корчу подобающие рожи. Раз пять слушаю эту тему, пресыщаясь. Ну вот, хватит, пожалуй.
Забираюсь обратно под одеяло, закуриваю. О-о-о... как клёво. Включаю нирвану, совсем тихо. Будто психоделический кайф накрывает меня. О чем поет Курт я не знаю, да мне и все равно. Главное – создаваемое настроение. Думаю выкинуть окурок из окна не вставая с кровати, но не уверен попаду ли. Огонь! Черт меня дери, я хорош. Попал с первого раза. Да теперь мне есть чем гордиться, день прошел не зря.
Смотрю на вчерашние косяки. Лежат, как лежали. Отвожу взгляд, нечего на них пялиться. Природа откровения такова, что желание выразить, высказать самое глубокое начинается с нелепых и бесполезных, подчас совершенно ненужных слов, которые все портят. Оставшийся осадок, груз который давит изнутри, со временем становится опухолью, которую уже не удалить словесными излияниями, остается только хирургический путь – скальпель повседневности, без анестезии. А повседневность эта как твоя собственная больничная палата. Ты в ней и хозяин, и раб. Дороги ведут во все концы света, и на какой-то из этих дорог идешь ты, в мокасинах или в кандалах.
Они отнимают у меня жизнь. Отнимают любовь. Они делают разрезы прямо на моих зрачках и впрыскивают туда яд. Разве я могу справиться с ними? Начинается апатия. Почему я заговорил об откровении: да потому что гребаному подоконнику легче излить душу, чем такому же как ты бесполезному куску мяса. Я все сказал. Снова пора забить на всё. Я засыпаю тяжелым алкогольным сном.

Опять утро. Оно чудесно. Даже похмелья нет. И этим всё сказано. Что можно добавить к тому, что я чувствую? Банальность суждений о посылании всех куда подальше надоела мне самому. Остаётся только осознание моей власти над самим собой. Моя сила в том, что я знаю слабости других – шепчу я себе на рассвете, пытаясь убедиться что это действительно так. А если нет? Тогда ничтожесто коим я являюсь начнет криво ухмыляться подразумевая пророчество оракула времён. Да пошло оно...
Моя комната – мой мир. Я тут властелин пустых бутылок, куч всякого дерьма и моих мыслей являющихся продолжением моей ипостаси. Что думае мир по отношению ко мне? Абстракционизм – это убожеское начало конкретного менталитета. Я действительно так думаю и не пытайтесь мне противоречить. В моей власти сказать о животном начале эрудированных подонков вроде тебя, обращаюсь я к какому-то выдуманному чуваку, так же как в моей власти трахнуть гиппопотама. Я – вершина мира! О ком мы вообще говоирм? Я обращаюсь к пустоте вокруг. Мне импонирует фрейдистское толкование сексуального начала, хотя я вообще не читал этого психа! Ты понимаешь о чём я. Утверждая данность, очную так сказать, становится понятным подоплека кавер версии альтернативных реальностей. То есть желание высказывать идет вразрез со всеми остальнми желаниями и ты прото говоришь. Тебя прорывает! Похоже на миллеровский диктующий голос. Никаких забот относительно попыток понять тебя со стороны других организмов, начиная с заезженной инфузории и заканчивая такими же как ты сапиенсами. Вот где настоящая жизнь! Там где ты становишься самим собой и тебе похуй на остальных. Лови волну! Не бойся испачкать руки или расшибить задницу, ведь в этом всё торжество и ликование твоей физической оболочки. Больно – значит хорошо, значит ты еще жив, значит ты не ходячий параноидальный труп. Кто-то писал о прелести фильма «Рассвет мертвецов». Суть в человеческой трактовке мертвеца как вида. Отчасти верные рассуждения, а с ругой стороны – что за хуйня! – пронзает меня мысль. Но не мне судить. Старая поговорка: не суди и несудим будешь. Это верно, бешеные собаки именуемые людьми, это верно!
Полдень. Я все еще валяюсь на нестиранной полгода постели. Моя нечистоплотность не вызывает у меня смущения. Иди и переночуй со мной на засранной кровати – какого хрена? Меня это не волнует. Главное это мое Эго. Оно непереносимо, эгоистично и вульгарно, но меня устраивает. Так я и живу секунда для секунды. У меня нет дорогих часов потому что я хотел класть на них. Зато у меня есть зажигалка Cricket которая полностью меня устраивает. Не Zippo конечно, но что поделать? Это не моя философия.
Часто меня спасают тяжелые гитарные рифы, бесноватый вокал и бешеные барабаны. Создание определенного пространственно-временного паралича – вид музыки имеется в виду – помогает забыть всякий отстой и настроится на мусорный бак в который можно затолкать данный отстой.
Вечер. Вот и день прошел. Что я сделал за это время? Очевиден ответ – ни**я. Две звёздочки вместо букв символизируют насмешливый тон контекста повествования. Какие могут быть вуали перед лицом жизни! Никаких! Антология мирового творческого соития в безумном танце меня немного напрягает. Можно потеряться в огромном количестве красок. То они слишком яркие, то слишком тусклые. Рябит в глазах. Античные мастера – виват вам, браво! Современники – что за кал на ваших полотнах? Давайте будем честны перед самими собой.
Ad astra – но это только если хватит сил.
Я не читал Сенеку. Но очень хочу. И что я для этого делаю! Роюсь в мусоре википедии выгребая оттуда крупицы мужества. Стоицизм для меня загадка, потому что я слабовольное хуйло. Это даже не самобичевание и не сопли для ублюдков способных утешить. Это издевка, злая и надменная, отчасти правдивая и громкая как death metal. Так легче. И гонево типа всяких там слов – мне это нах не упало. Говори, не говори – один х*й.
(Заметили звёздочку?)
Продолжаем серфинг на волнах охрененного настроения. Там где собирается всякая нечисть (козы в носу) ковыряется мой палец. На свет божий появляется отвратительного вида комок соплей, грязи и наверное еще чего-то. Под стол его, там самое место для такого рода вещей. Настроение для текстов DevilDriver. Хотя я их все равно не перевожу, а значит, не понимаю. Но меня это не колышит. «What does It take (To be a man)» рубает на всю. Такой тяжёлый металл заставляет (буквально впивается в твои мозги) почувствовать себя таким, каков ты есть. Без обиняков. Настраивает на позитив. На силу. На мощь. Подключайся! Насрать на культуру, цензуру, аббревиатуру и прочее «ру». Больше жизни! Больше острых ощущений! Мои засаленные волосы нравятся мне больше всего в этом мире. Вот так надо говорить! Давай, сдуй пыль со своих маринованных мозгов! Хватит уже прозябать в шелухе телесной! Выплесни наружу своё «пошел в пизду!» или «добрый день, моя милая, моя любимая, дорогая, сладкая…». Зависит от тебя, что ты там скажешь. Только не молчи, чурбан ржавый. Ну же, время пришло.
Ночь. На моем лице гримаса отвращения ко всеобщему благу. Приди и возьми меня! Кто? Все равно! Ангел, бес, дракон, человек – хоть кто-то! Спать значит отключиться от реальности. Мне хватает тридцати секунд для сна. После я становлюсь невменяемым. Полминуты мало для сна… зато много пива – как раз самое то.

Новый день. Начинаю его с молитвы. Молюсь о надоевшем мире во всем мире, о всякой херне, о любви, розах и пистолетах и так далее… короче, на молитву это едва ли похоже. Ты где-то рядом. Я чувствую… забери меня отсюда, прошу. Ты такая добрая, а я дурак. Я напился в очередной раз. Хватит. Хочу быть полезным и хорошим, не хочу быть подонком… Вот так выглядит моя нескладная молитва. Опротивело… Забудь, отморозок несчастный. Ложи на всё. Настолько тошно.
Ну ладно. Хватит уже скулить и ныть. Пора браться за дело. За настоящее дело. Пора уже сказать «я тебя люблю» или «я упился в говно». Может это одно и тоже? Я не знаю и знать не хочу.
Проходит час. Два. Три. Никаких изменений. Я зол. Гнев. Судорога. Апатия.
Потом – умиротворение. Все дело в том, что я человек настроения. Секунда – и я бросаюсь в пропасть. Другая – я лечу на крыльях свободы.
Уже и добавить нечего. Кажется я всё сказал. Два косяка лежат, как лежали. А мне надоело тут сидеть. За дверью целая пропасть, где я могу отыграться.
Четыре часа утра.
Я в последний раз посылаю все нахер и выхожу в холодную осень, чтобы насладиться листьями, мелким моросящим дождиком и субтитрами к вяло текущей жизни.

2. Улица
Истеричность окружающего мира мне претит, и нигде я не чувствую себя так одиноко, как в толпе, охваченной бурным весельем или столь же бурным горем.
Сомерсет Моэм, Подводя итоги

- Сигаретки не найдется?
Что за урод. Посмотри на свои зубы, они же желтые как обоссаный снег. Впрочем, мне какое дело. Раннее утро. Город просыпается, на улицы выползают сонные отбросы цивилизации. Моя любимая общага, созерцай мой зад, я больше не вернусь к тебе. Так я говорю и это правда. Я буду ходить по темному городу, по темным улицам глядя себе под ноги пока не свалюсь от усталости на какой-нибудь лавке. Все вокруг похоже на дешевенькую мелодраму. Мокрый от дождя асфальт, вялые и будто неживые деревья, свежий ветер с привкусом пота который обычно обильно выделяется у человека вот-вот готового обосраться от страха. Попса.

Ну вот что. Каждый из нас пропитан ядом и меланхолией. Взять хотя бы меня: правый глаз – вот всё что осталось от меня прежнего. Танталовые скобы и штифты, искусственная кожа, и синтетические органы стали теперь мной. Посмотрите на мир – он так же уродлив, как я думаю? Если смотришь на раннюю весну глазами завзятого циника – тогда подснежники становятся церберами спустившимися с цепи, а теплый ветер не приносит утешения…
Один из нас спрятав однажды голову в песок, уже никогда не вытянет её оттуда. Как правило, мы боимся сделать что-то, в результате чего тебя не поймут, отвергнут, повесят и т.д. Страх – это определяющий фактор в попытках познать сущее. Результат же – либо твоя голова на блюде приправленная перцем, либо чья-то…
Однажды мы уйдем навсегда, ну а пока – каждый день мы куда-то уходим и каждый день возвращаемся оттуда. – Ей, - говорю я однажды первому встречному, - слышал ли ты когда-нибудь о жизни без жизни? Он шарахается от меня в сторону как от прокаженного и уходя быстрыми шагами прочь, опасливо поглядывает назад, будто я побегу за ним. Вот и подтверждение – это жизнь без жизни. Но, скажешь ты, какое я имею право делать такие громкие выводы? Тот кусочек вселенной спешит в своих лакированных туфлях к себе в лачугу к ласковой жене и детям; по дороге он зайдет в супермаркет и купит конфет, мандарин, шампанского ведь сегодня же новогодняя ночь… еще он купит цветы и милый подарок своей любимой и они будут все вместе смотреть на салют и загадывать желания. А с самого утра детвора побежит под ёлку предвкушая классные подарки от Деда Мороза. Они с визгом будут разрывать упаковки вопя от радости…
Ну что? Та ли это картина, от которой уголки рта обычно поднимаются вверх? Возможно, я допустил фатальную ошибку в своём уравнении, отчего все стало вверх дном. Но тогда я сам являюсь выродком. И в этом случае вот что интересно: намного ли я хуже того урода, который сидит сейчас в кафе перед аквариумом полном разнообразных рыбок и жрет у них на глазах их жареных сородичей? Ладно. Надо двигаться дальше. Проходим универ, нечего задерживаться у этого храма всемогущему богу долбоебизма. На шулявке как всегда яркие черные краски сливаются с тусклыми белыми и еще какими-то грязно-серыми и дурно пахнущими. Почему-то этот район всегда напоминал мне запущенные трущобы и клоаки с обитающими в них диабловскими персонажами...
Знаете какой самый большой недостаток в теории Дарвина? Или в таблице Менделеева? Или в эксперименте Шрёдингера? Или, или, или… все они думали что открыли нечто, даже знали, после чего это нечто стало частью мира и только! Вы скажете, а чего еще желать? А я в ответ пошлю вас куда подальше, потому что сам не знаю. Такая вот больная логика.
Очень интересно наблюдать за поведением незнакомых тебе людей на улице. Сладкая парочка идущая в обнимку (отморозки, психопаты, может даже нормальные, хотя последних все меньше и меньше) или мертвецки пьяный старикан медленно шагающий вдоль стенки в подземном переходе, или какой-нибудь малыш весело резвящийся на льду и больно падающий на попу, заливающийся слезами горланя: «мама! мама!»… все это совершенно обычные и обыденные явления в постылом и скучном мире наполненном миллиардами нас. Но, иногда, заглядывая поглубже в одно из подобных, рядовых явлений, тебе открывается целый, неповторимый мир чужой жизни. Например, тот синий чувак в переходе. Ему, как говорится, грош цена. А если и дальше будет так пить то ему, как говорится, крышка. Ну так вот. В большинстве случаев то, что исторгает его язык можно смело называть говном. Но в одном случае на миллион его слова могут затмить солнце, а взгляд расколет китайскую стену пополам. В этом случае он станет центром мироздания и покажет где раки зимуют всем, даже самим ракам. Он всемогущ. Он источает восторг и перегар. Такое впечатление, что он прямо сейчас силой мысли поставит на колени все армии мира и возвестит начало новой эры – эры пьяного Старика. На следующий день он умирает. Я видел, как скорая поднимает с грязного асфальта его бездыханное тело и кладет на носилки. Может он умер еще ночью? Хотя какая разница. Может это вообще другой старик-бомж. Я немного постоял и погрустил после чего направился в ближайший бар с намерением выпить за упокой Старика. Мир тебе. От твоего тела останется один только прах, сохнущий в могиле, а душа – если она у тебя есть – отправится пёс знает куда. Я неторопясь нализался и выполз в холодный воздух на задеревеневших ногах. Мне было жарко, на улице было холодно и кто-то (может даже я) кричал застегнуть куртку и натянуть шапку. Но я его/себя не послушал и шатаясь побрел сам не зная куда. Наутро проснулся от холода, треска заиндевевших веток и беспощадно светящих прямо под веки солнечных лучей в парке на одной из многочисленных лавок. Больше не буду так напиваться, обещаю я себе в очередной раз. Что за прикол засыпать на улице, да еще в мороз, когда есть площадь в несколько десятков квадратных метров полная тепла и уюта? Над этим я еще подумаю. А пока у меня дикое похмелье, я сижу на той же лавке, на которой заснул. Достаю блокнот и ручку. Записываю цели на сегодня. Их только две:
1. Спасти мир.
2. Не забыть спасти мир.
Видимо алкоголь всё еще бушует в моих венах, потому как я конкретно туплю. Думаю написать стих, но руки так трясутся, что я вынужден капитулировать перед этой затеей. Я написал его в голове. Вот теперь победа. Через пару минут я его забываю. Поражение? Отнюдь. Каждый день пространство вокруг нас открыто для разнообразных свершений и подвигов. К слову, у Геракла их 12, а у тебя сколько? Давай для начала будем придерживаться классического варианта: попробуй посадить дерево. Это на самом деле великий поступок. Если осилишь, можешь даже считать его своим Немейским львом. Какое дерево посадить, где и как… выясни это и действуй. После можешь приступать к более серьёзным вещам, например, кончай курить как паровоз и бухать по черному, презирать все и всех, прятаться под маской желчного безразличия и так далее. Сможешь? Да, да риторический вопрос. Но все же. Приведи себя в порядок, выйди в свет, протяни ближнему руку помощи, переверни висящий вверх тормашками крест, скажи «спасибо», в конце концов.
На просторах города пустые и безлюдные улицы поздней ночью. Остановившись посередине одной из таких улиц, я слушаю тишину, слушаю ночное дыхание пронизывающее насквозь мои кости. Мне кажется я дышу синхронно со звездами, с небом цвета индиго, с застывшими в выжидании деревьями, с пульсирующим холодным воздухом, с самим земным нутром. Эти моменты длящиеся считанные секунды наполнены тягучей вечностью являющейся неотъемлемым компонентом бытия. Вот, время отведенное этой вечности истекло и я начинаю неторопливо передвигать конечности по зеркальному асфальту, бездыханному, неживому асфальту. Везде куда ни брось взгляд – стены. С каждым днем их все больше и больше, они сдавливают и вытесняют живой воздух так необходимый для нашего существования, которое в свою очередь необходимо вовсе не понятно для чего. Невероятное умиротворение сменяется паническим страхом (может немного наигранным мной самим). Сейчас все эти стены сойдутся на мне, раздавят, сотрут в порошок, после чего станут на свои места как ни в чем ни бывало и никто не узнает о жестоком убийстве недолговечной плоти, а моя душа будет навеки запечатана в камень, в бесконечный и вездесущий камень, агонизируя она станет вечным пленником в памятном монументе человеческой жестокости. Я специально развожу внутри себя огонь, раздуваю пламя напыщенного, безумного страха. Будто литания звучит в моём мозгу отпечатываясь огненными буквами в каждой извилине: «Спасайся! Беги! Они уничтожат тебя! Не дай им сделать это! Сохрани свою жизнь, сохрани, сохрани… спасайся…». Я бегу по необычайно длинной улице, наверное, она никогда не кончится. Страшно оглядываться назад. Орды воинственных теней, топот тысяч копыт, кони цвета воронёной стали, ядовитый пар вырывающийся из их широких ноздрей…
Стальные коробки несущиеся влево и вправо по проспекту возвращают меня в реальность. Я смотрю на них как зачарованный. Понемногу успокаиваюсь. Там, в этих коробках, – люди. Такие же как я сгустки плоти, крови и костей. Уже нет бездушных и бесплотных монстров моего воображения. Люди. Люди. Они спасут меня если что. Я не доверяю им, но в критической ситуации сгодятся и они. Торможу попутку. Мягкое кресло, молчаливый водитель – то что нужно. Я еду домой.

Недолгий предрассветный сон – уникальное состояние сознания. Можно проникнуть в такие глубины самого себя, что исчезновение «Элдриджа» покажется всего лишь детской шалостью по сравнению с загадками таящимися в куске материи весом всего 1,5 килограмма. Без пятнадцати шесть утра. Суббота. Думаю что горячий кофе, легкая сигарета и Плутарх – это всё что мне сейчас нужно. Но думать не значит делать. По-утреннему темно. Теперь думаю о суициде. Вернее о теме суицида. Суицид «похож» на мороженное. Столько видов и форм, столько вариантов приготовления, исполнения, поглощения… Далее – геноцид, содомия, некрофилия, убийства – весьма поверхностно, не напрягая извилины. Дискуссии на подобные темы с самим собой не очень-то приятны, но у меня не было цели доставить себе удовольствие. Взбодрившись столь негативными рассуждениями, занявшими у меня 15 минут я решаю приготовить лёгкий завтрак после чего сесть и написать пессимистичное, желчное, раздражительное, циничное письмо другу с целью ухудшить ему настроение и просьбой вправить мне мозги.
- Спрячь скальпель подальше, я просто хочу поговорить, - ухмыляюсь я.
Он выучился на хирурга. И я иногда думаю, что ему больше по душе оперировать мысли чем тела.
- Ну, тогда говори.
Его глаза пробивают насквозь, они холодны и горячи одновременно. Он неторопливо курит, неторопливо потягивает пиво и – будь я проклят – так же неторопливо слушает меня. Тот диалог я помню как сейчас. Он отпечатался в моей памяти незамысловатым узором, наполненный, однако, значимого смысла и какой-то притягательной энергией слова, незримой, но ощущаемой каждой клеточкой моего тела. Вот как это было.
Танцор неторопливо перебирал струны своей любимой бас гитары и напевал что-то о языках пламени, несъедобных бобах и испанских кастаньетах. Его неизменная широкополая шляпа с пером какой-то экзотической птицы благополучно покоилась на голове как всегда чуть сдвинутая на затылок. В его квартире как-то уныло и пасмурно.
- В чем заключается твоя ненормальность, друг? – спрашиваю его.
- Ну, может мне слишком нравится красный.
В окна неторопливо пробирался свет заката озаряя обстановку апокалипсиса и грозя воспламенить хрупкие сферы бытия. В это время город умирал, давая начало новой жизни, которая казалась болезнетворным выкидышем вырвавшимся из чрева по собственному желанию. Степенное существование прекращало свой напыщенный и даже торжественный пир уступая место огнедышашей увертюре к дальнейшим часам бесплодия. В этом вечном хаосе загнанном в рамки биполярной однообразности человек подчас пытался нарушить оную предъявляя свои права сразу на весь цикл жизни.
- Ты лучше отбрось свою бренчалку и давай поговорим.
- Не могу. Эта бренчалка есть символ трепещущей мысли на грани утопии. Только так и можно выразить картину выжженного клейма на заднице.
- Скорее на бетоне, чувак.
- Нет. Проникнись – этот бетон и ставит клеймо. Это выглядит как симбиоз, но является скорее болезнью. Если ее не контролировать она разрушает тебя. Но контроль проецируется на болезнь – а от этого смерти. Следует смотреть на причину.
- Это слишком очевидно, а поэтому недоступно. Там на улицах никто не хочет об этом слышать. Замкнутый круг. Но ты ведь здесь.
- Могу показать задницу, на ней ничего нет.
- Саль и бетон – твой дом.
- Ошибаешься.
- Тогда что?
- Прогресс всегда учится у древних. Есть слишком много всего что было предано забвению. Сейчас свобода возведена в рамки культа. Большинство забыло о ее истинном значении. В будущем манипуляции с рабством достигнут своего наивысшего апогея – тотальной свободы.
Что за бред.
- Через восстание? – ляпнул я чтобы раззадорить его.
- Черт, конечно нет! – Глаза Танцора засветились каким-то торжественным светом. – Через саморазрушение системы! Вспомни что стало с динозаврами – один фактор диаметром в милю о котором они и не подозревали и от которого не могли защититься.
- Ты скидываешь на случайность.
- Совсем нет. Восстания и революции давно в прошлом. Уникальный динамизм истории повторяет старое и рождает новое. Суть в том что агония не целенаправленна, но ее психологический эффект конкретен. Сам смысл уничтожится в безумии.
Продолжая свою вязкую игру на инструменте и подсвеченный заходящим солнцем отлично видным из большого окна, Танцор надолго замолчал. По его устремленному вдаль взору можно было бы решить что он обдумывает нечто такое что не доступно обычному так называемому разумному человеку. Хотя по мерному штилю его сознания плыла только одинокая лодка Мечты неся в себе исповедь о глубоком трагизме существования. Я видел это отчетливо... или быть может чувствовал?
Не слишком церемонясь я залез в холодильник своего приятеля за выпивкой.
- Захвати сюда чего-нибудь, - послышался голос Танцора.
Этим «что-нибудь» оказалась tequila, потому что больше ничего не было.
- У тебя небогатый выбор, но я не буду спрашивать почему.
- Почему?
- Боюсь получить слишком апокалипсичный ответ.
- Знаешь, когда-то бытовал взгляд, что художник должен быть бедным.
Я открыл бутылку и стал ждать что будет дальше. Но Танцор молчал.
- Современные картины не заставят раскрыть рта даже ребенка, - продолжил наконец он. – Вокруг их мишурного блеска столько шума, но это всего лишь помпа. Откровенно говоря это отстой. Настоящие художники повывелись… и их полотна.
- Дело вкуса, – снова ляпнул я, зная что Танцор так не думает.
- Нет, здесь дело в другом.
- В чем же?
- Дух времени. Лондон, кажется, упоминал об этом... Короче, в этом ключе эпоха располагает к напыщенной экзальтации чередующейся с апатичным безумием.
- Это всего лишь искусство.
- Вот именно. Теперь «всего лишь». Оно лишилось былой значимости.
- Не понимаю к чему ты ведешь.
Танцор неторопливо добавил несколько струн к своей гитаре в то время как я с интересом ждал объяснений. Вновь зазвучал густой и вязкий бас прервавшийся на несколько секунд пока Танцор раскуривал давно потухшую сигару. Царившая на улицах беззвездная ночь окрашивала в свой цвет подвластные ей пространства. Врываясь в окно она мерялась силами с желтым пламенем нескольких свеч.
- Видишь ли, искусство в своих наивысших проявлениях, когда оно теряется в каждодневной незавершенности трехмерного бытия дает начало очень медленно проистекающей цепной реакции суть которой вырождение самой идеи творческих натур откуда, собственно, и гибель самого восприятия что в конечном итоге ведет к неким атавистическим проявлениям, разумеется на уровне инстинкта, а не физиологии. Таким образом формируется смерть в ее самой поэтической форме. Это, чувак, и есть тот выводок материи который зовется человеком. Ты можешь подготавливая свое место ко сну просто кинуть подушку, а можешь кинуть ее как кусок дерьма. В это все дело, приятель.
- В подушке?
- Ей, пес тебе не стоит так сильно налягать на текилу. Ты хочешь узнать почему, но для этого необходимо отринуть все мировоззренческие концепции потому что они только отвлекают. Заглядывая в суть вопроса нужно стать его воплощением а не быть наблюдателем.
Мы надолго замомлчали. Как можно описать наступившую тишину с заходом солнца? Наверное, эта тишина стала еще громче, еще похотливей, еще беспредельней. Словно пробуждение извечных инстинктов охотника, с наступлением темноты взывающих и ревущих много громче чем днем... жаждущих чего угодно, только бы растерзать это в угоду желаниям своей плоти. Мерзопакостные сочленения разномастных улочек, бульваров, проспектов, переулков и прочего дерьма являли собой паутину низменности и давлеющей перспективы пустоты. Они были кровеносными сосудами города, больными, потому что несли в себе зараженную кровь. Она была везде и все созданное ею было инфицировано грехом. Эта кровь текла по улицам, в зданиях, машинах... Она утекала под землю, била фонтаном в атмосферу, преодолевала силу притяжения и несла свою заразу во все измерения пространства. Кровяные тельца столь разнообразные по своим формам и сопутствующим им инкарнациям, были до невозможности едины по своей сути. Эффект этой сути был слишком очевиден и доступен пониманию, что просто принимался как должное. Только закрыв глаза на истину, становился доступным сладкий и искушающий плод, непостижимым образом дарующий забвение от причасности к и так обреченной действительности. Только опустив руки и перестав грести против течения становился доступным мутный водоворот из бесконечных канализационных отходов воняющий такой едкой фальшью, которая дарует возможность не думать, не познавать, не любить принося в дар существование которое безропотно принимается без траты сил на банальные телодвижения, практические мысли и утопические мечты. Там за окном, во власти экзистенциального бреда причудливым образом переплетающимся с безмерной жаждой все более изощренных безумств гнили слепые толпы, рабы городского хаоса, больные частички всеобщей незримой агонии.
- Всего несколько слов, - молвил после долгого молчания Танцор, - могут вдохновить на целый подвиг, могут спасти жизнь, разжечь войну... или просто утонуть во множестве других.
- Да. Что есть откровенный разговор между нами?
- Это продолжение жизни, основа всего.
Мы надолго замолчали.

Дешевые прилавки с дешевыми бакалейными товарами. Вот это отстой. Я подхожу к толстухе возвышающейся над всякими крупами с достоинством самого сатаны. Бесцеремонно разглядываю ее и крупы. Она смотрит на меня зло и не делает никаких выводов. Я смотрю на нее безразлично и делаю вывод о ее беспощадной толстоте основываясь на визуальном контакте и оглашая вывод вслух. Она кроет меня токсичным матом заставляя пространство в ужасе распадаться на атомы.
- Хорошо она тебя, а?
- На ремонт моей психики уйдут годы.
- Больные на голову психиаторы вынуждены сами посещать себе подобных. Звенья биологической цепи, знаешь ли. Один за другим, один за другим... Видишь брежь в скалах иллюзии?
- Ага, последний из них, видимо, отец науки.
- Истинно, чувак.
Я надолго задумался.
- Ты, похоже, задумался.
- Так и есть.
- Внимаю.
Рассказы о детстве, отрочестве, юности, взрослении, зрелости, старении и наконец смерти раздражают меня больше всего.
- Я расскажу тебе.
- Лады, приятель.
Я медленно начал говорить, почти шепотом, глядя куда-то вдаль.
- Весь этот мир – это пристанище для мира ярости и роскоши дешевых, сочащихся ядом ядерных отходов развлечений. - Мы неспеша брели по клоакам царства Аида, замечая утонченную безысходность на каждом метре пути. - Это естественная жизнь: нарки в темных переулках, грязные потаскухи влекущие в свои липкие сети, вонючие бродяги утопающие в Озерах Блевотины, банды отчаянных ничтожеств пытающихся самоутвердиться в их собственном жалком мирке, да и просто пропащие души у которых за пазухой нет ничего кроме, пожалуй, ржавого ножа, так, на всякий случай. Утопия действительности состоит в её непосредственной данности, как таковой. Прощаясь с жизнью ты не оставляешь ничего после, разве что никому не нужные останки, тлеющие на мостовой в кровавом отблеске заката. Падальщики слетаются обирая тебя до нитки, а то и до костей. Суровый закон выживания – на самом деле это убогое подражание идеалу, совершенству которое недостижимо в прозаичном мире материи и времени. Пытаясь стать сильнейшим, занять высшее звено пищевой цепи, человек достиг главенствующей позиции в джунглях эволюции на микроскопическом серо-голубом/приторно-черном/безжизненно-пустом шарике именуемом Земля. Но выпусти его нагого, каким бог сотворил в открытый океан и его тотчас сожрет белая акула, искромсает на куски разъяренная баракуда, выпустит кишки кальмар-убийца и, наконец, сам Посейдон утащит целого и невредимого в свое водное царство заставив медленно помирать от нехватки кислорода или даровав быстрое избавление от разрыва сердца – являющееся острой реакцией на инстинктивный животный страх. Сбрось его с вертолета в африканскую саванну и он быстро станет сочным обедом для прайда Короля Льва или пятнистого ночного охотника, в конце концов он просто сдохнет от обезвоживания и жары. Отправь на северный полюс в костюме Адама и посмотрите что с ним будет через некоторое время. Поправь меня если я ошибаюсь, но не станет ли он кроваво-красной ледышкой в пустыне белого безмолвия с выражением недоумения на глупом лице, взывающего к небесам превратить снег в вино а сдохшего рядом тюленя в сочный ломоть хрустящего бекона? Никто не простит тебе единожды совершенной фатальной ошибки, зато Ты Само Прощение. Твоему благодетельному лику не хватает только нимба над головой и распятия на грудях миллионов. На самом же деле ты язычник, жаждущий поджарить на костре только что убитую дичь и принести ее в жертву всемогущему богу войны. Ты – это тень всего земного стада, твой спасительный ковчег – ежедневная драмма в театре комедии. Роль шута не прельщает, но и короли давно повывелись.
Долгая пауза.
- Кто же как ни ты, ублюдок, спасет этот порочный, погрязший в грехах удивительный мир? – молвил Танцор, после чего закурил сигарету, хлопнул меня по плечу и оставил наедине с самим собой.

Отрывок из письма Танцора «Черная книга твоего ада».
Откровенное презрение избавляет от тягучей причасности. Но выхода все равно нет, его нужно отыскать. Ты говоришь о самоубийстве, суициде, ты думаешь о нем. Зачем, приятель? Ты должен решить сразу, прямо сейчас. Одно из двух. Либо ты остаешься, либо уходишь. Промежуточное состояние между этими крайностями это для слабаков. Никто не собирается давать тебе время для раздумий. И если уж ты решишь отбросить копыта, ради всего святого не топись где-то в реке на краю земли и не травись химикатами в одиночестве, а сделай это красиво. Ну не знаю, спрыгни с небоскреба на мостовую в час пик что ли. Характерный треск, лужа крови и толпа зевак – что может быть лучше? А вообще лучше подумай хорошо – чего ты на самом деле хочешь.
P.S. Знаю, последняя строчка просто бред.

3. Матрица
Больной человек говорит, что болен не он, а мир; больное общество утверждает, что нездорово не оно, а гражданин.
Анатолий Гудов, Последний замок

Я есть непостоянство. Блестящие грани философского камня и подобных ему химер возглавляют нашу параноидальную империю. Да и как иначе, коль скоро всё видимое пространство человек пытается заполнить собой. Отсюда вывод о самоуничтожении. Не приняв на себя ответственности, нельзя выстроить процветание. Но всё это становится неважным, ведь завтра во что бы то ни стало я должен сесть на диету или, быть может, мне нужно обязательно купить корицу потому что без нее торт получится совсем не таким, а, возможно, мне следует всё же посетить ту выставку окаменелостей... Черт. Мне начинает казаться, что я уже выдохся в попытке осознать для себя беспорядочную структуру мирской озлобленности. Спекся.

Мне мерещится огромная толпа людей. А может это правда, может они на самом деле вокруг меня. Гигантские скопления рук, ног и голов. Их слишком много чтобы полюбить и достаточно, чтобы ненавидеть. Я сижу на грязной деревянной лавке глядя на распростертую передо мной площадь Отчаяния. Туда-сюда снуют непонятные существа, которые сами себя назвали людьми. Рядом сидит Танцор и курит.
- Вдохновение не приходит по заказу,- молвил он. – Оно настигает тебя как коршун бегущего кролика. Ставит перед фактом, хочешь ты того или нет. И все же у тебя есть выбор: пренебречь этим или воплотить в жизнь.
- К чему это ты?
- Старые олухи не могут принять созданную течением времени реальность. Непонятное становится для них неизбежностью которую не нужно утверждать.
- А-а... Твоя речь так же непоследовательна как и ты. В этом твоя прелесть.
На его лице отразилась самодовальная и в то же время ироничная ухмылка.
- Я бы хотел воскресить Да Винчи и посмотреть на то как он отреагировал бы на существующий мир.
- О. Но ты же предполагаешь наличие в глубокой древности людей, мысли и мечты которых могли создавать нечто подобное в своем воображении, пусть даже они не нашли место в их времени ни на бумаге ни в обществе. Я имею в виду простых людей, память о которых отсутствует в анналах истории?
- Еще бы, - последовал краткий ответ.
- И почему именно Да Винчи? – но Танцор не ответил.
Подобные мысли меня всегда увлекали и завораживали. Кто-нибудь живший тысячи лет назад создал в своем воображении мир на планете подчиненный законам железных машин и людей находящихся бок о бок с ними. Мир где стальные птицы летают вокруг земли, где наконечник стрелы несет разрушение целым континентам, где есть новые боги и новые атоллы...
- Наш разум таит в себе бессилие и наши боги явное тому подтверждение, - задумчиво протягиваю я.
- Не могу с тобой не согласиться.
Некоторое время мы молча наблюдаем то, что творится вокруг, после чего решаем отправиться в оперу. Это довольно убогое представление о том, как должна выглядеть настоящая трагедия для массового вдохновения простых обывателей на самое что ни на есть банальное самоубийство. Выходишь оттуда с непреодолимым желанием сыграть в ящик. Вот театр совсем другое дело. Там не чувствуешь себя живым среди мертвецов. После прослушивания суицидального голоса засаленного бедняги на сцене, Танцор отправился восвояси бормоча нечто неопределенное о глобальных катаклизмах.

Он никак не может закончить свою мысль. Что-то бормочет хотя отдельные слова вполне можно понять. Но срываясь с его языка они никак не могут выстроиться хоть в какую-нибудь последовательность. А остальные молчат. Наконец подходит моя очередь. Дурацкая лавка и товары в ней дурацкие.
- Зажигалку,– говорю я и протягиваю несколько монет.
Дурацкая зажигалка но выбора нет. Я закуриваю от дурацкой зажигалки и иду прочь.

- Сигареты вредны для здоровья... наверное,- говорит мне Танцор.
- И не только сигареты,- говорю я.
Он закуривает и пускает дым кольцами.
- Это больной город и люди в нем больные,- говорит он мне.
- О чем это ты?
- Посмотри на них. Они похожи на ходячие горы дымящегося дерьма. Понимаешь о чем я? Вот, посмотри хотя бы на них – он указал на парочку зеленоволосых существ лица которых были утыканы разного рода металлическими предметами торчащими под самыми невероятными углами – это символ совершенно определенной обреченности. Или вон, глянь-ка туда – он протянул руку указывая на молодую женщину держащую одной рукой бутылку пива, а другой лупящую мальца лет четырех неистово вырывающегося от этих побоев – как тебе такая сцена семейной идиллии?
- У тебя дар замечать все… ммм… ненормальное.
Явно довольный собой он принялся обозревать панораму царящего городского хаоса.
- В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность,- задумчиво протягивает он.
- О. Генри.
- Да.
Еще немного мы стоим и смотрим на город. Потом уходим каждый в свою сторону, думая о чем-то своем.

- Посмотри на них. Неужели это правда?
Я пожал плечами.
- Есть ведь и другие города. И страны.
- Страны? – недоуменно переспрашивает он.
- Ну да. Это просто территории очерченные определенными границами как правило неправильной формы.
- Ах да. Там еще говорят на других языках.
- Что-то вроде того.
Он достает пачку “LUCKY STRIKE” и предлагает мне. Я вытягиваю две сигареты и закуриваю одну из них.
- Мир это всего лишь безумие.
- Старые традиции нарков и отшельников кичащиеся безудержными цветами, плащами и обязательно дождем?
- Убедись в этом посмотрев вокруг.
- Эти времена уже прошли. Сейчас другой стиль.
- Мой стиль неподражаем.
- Да ты просто псих.
- Я знаю.
- Тогда причем здесь безумие?
- Все что ты видишь – это плачь грешника на эшафоте. Топор палача – не безумие, а вот сам палач и жертва – суть одно и тоже.
Танцор с интересом глядел по сторонам. Еще некоторое время мы бесцельно блуждаем в пространстве, после чего решаем разбавить наше скучное существование стриптизом и пивом. Так заканчивается день.

Сначала было то, что не являлось сном. Реальность, вид которой будоражил, поднимая из глубины души самые сокровенные знаки, значение которым я предавал позже, наслаждаясь в тот миг их таинственностью и значимостью. Да, именно значимостью! Я был в этом уверен. Квинтэссенция чувств и образов, границы видимого мира – то был самый первый знак, чистый звук, звучание которого было подобно пению арфы в умелых руках музыканта.
Я запутался в хитросплетениях безликих, до боли однообразных улиц. Бесцельно брел по кровеносным сосудам города, залитым то ли недостаточно мягким, то ли слишком резким светом фонарей и укутанным холодным ночным сиянием. Иногда мне становится неясно, обусловлено ли существование живущих каким-то незримым законом или тайной, подчинено ли оно некоему таинству бытия, быть может, Идее? Или это просто данность - вне пространства, вне времени, вне бога?
Домой идти не хотелось. Я иду. Я просто иду... Сажусь на лавку рядом с каким-то бродягой. Пахнет от него так себе, но ничего, терпимо. Он то ли спит, а может… Да нет, точно спит. Вокруг – странная тишина, нарушаемая изредка моторами проезжающих машин да храпом моего соседа по лавке. Наверное, что-то должно произойти, думаю я. Но ничего не происходит. Бродяга спит, машины ездят, дома стоят. Я сижу. Глаза слипаются, мне чертовски хочется спать. Но я встаю и иду. По-прежнему ничего не происходит.

Новый день. Новые люди. Новый мир. Миллионы, миллиарды людей бороздят пространство неведомо по каким причинам. Встав, думаю о том, что пора и мне бороздить тоже пространство по той же неведомой причине. Вы никогда не замечали прелесть и красоту в паре, идущем из канализационного люка, подсвеченным светом луны? Днем мне это снилось, а я стоял на этом самом люке и думал о причине, по которой я на нем стою. Меня всегда завораживали канализационные люки и поэтому, наверное, они мне снятся. Есть в них нечто откровенное и таинственное... Я иду куда глаза глядят и думаю о канализационных люках, в каком-то полубессознательном состоянии. Ноги сами меня несут.
Целый день я провел на ногах, скитаясь просто так, наблюдая за окружающей действительностью. Скажу честно, интересного в ней немного. Я по-прежнему думаю, что что-то должно произойти. И вот наконец, ближе к вечеру, до моих ушей донесся звук аккордеона, нахлестывающего какой-то веселый французский мотивчик. Иду на звук, как собака идет на запах съестного. Вижу довольно потрепанного вида человека, сидящего перед витриной серого и абсолютно ненужного магазина, задорно притоптывающего ногой в такт извергаемой инструментом мелодии. Проходящие мимо люди изредка бросали монетки и купюры в лежащую у ног кепку. Довольно долго я стоял и слушал, просто слушал, не думая ни о чем. Чувствуя, что нужно заплатить за концерт, я кинул в его кепку несколько бумажек, устроился в партере и продолжил слушать. Нет, не слушать, а слышать. Слышать музыку, чувствовать ее вибрации и вибрировать вместе с ней. Я надеялся, что это будет длиться вечно. Но нет, это не длилось вечно. Через пару часов он встал, взял свой аккордеон и пошел прочь. Мне ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. Через какое-то время он дошел по-видимому до своего дома. Зашел в подъезд обветшалой кирпичной пятиэтажки. За ним я не пошел, а двинулся обратно. Ночь постепенно заполняла всё своей иссиня черной сутью. На исходе двадцать четвертый час моего уличного брожения. Зачем мне это? Не знаю. Полночь. Засветло прихожу домой. Сплю без сновидений.

Половина четвертого утра. Нескладный грохот трамвая и монотонный вой машин разбудили меня потому что вчера я оставил окна открытыми. Теперь я стою и мерзну глядя на голые ветви тополей с мыслью о неизбежном давлении на социум со стороны отдельно взятого индивида. Подобные глупости в качестве разминки для мозгов очень даже работают, особенно когда хочется отогнать сон. Ветки тополей за моим окном трещат и шумят под порывами ветра, просят, чтобы их заметили. Но кажется, что их никто не замечает... а они всё просят, молят. Надо бы выйти к ним. На улицах пусто. Думаю, что все нормальные люди спят сейчас под теплыми одеялами. Кроме бездомных собак и кошек. У них ведь нет теплых одеял, да и домов тоже. Еще птицы. Раньше я никогда не думал о том, что птицы могут быть бездомными. Наверное, их дом – всё небо.
Наматываю круги вокруг дома, размышляя о поэзии. Поэты и поэтессы чаще всего используют в своем творчестве тему любви, луны, боли, смерти, деревьев... и ведь не скажешь что темы избитые – скорее вечные.
Мне нравится идея темных окон и огонька сигареты в одном из них. Виден только огонек, дыма не видно. Это ведь тоже поэзия. Ее можно заметить даже в старом куске шлакоблока – это лишь пример, но все же. Если бы вместо воздуха была поэзия многие просто задохнулись бы. Она слишком густая и вязкая, ею трудно дышать и именно такой она должна быть, а если она легко дается, значит разбавлена. Не знаю чем точно. Может рифмой или соплями. Я хочу больше поэзии в своей жизни. Оттого я и задерживаю надолго дыхание, рискуя схватить гипоксию мозга, но зато приобретаю надежду ощутить поэзию. Глупо так говорить: «приобретаю надежду ощутить поэзию». Она жива, она во мне и она повсюду. Ее только нужно заметить. Прочувствовать. Ею нужно жить. А остановиться на кожаном кресле или какой-то херне типа «ну, таков мой выбор» - просто безвкусица. К месту будет добавить и о ее неотъемлемых спутниках – сигаретах и алкоголе. Какая там поэзия без них? Сколько стихов написаны под градусом и в клубах густого сизого дыма – просто не счесть.
Я весь внимание. Да, целиком и полностью. Читаю Бродского и Ахматову, впитываю Бодлера и Элиота, пытаюсь проникнуться поэтами эпохи возрождения и даже до этого, никак не найду Миллера, а читать стихи Буковски все равно что сесть задницей на на вершину башни Си-Эн Тауэр в Торонто и съехать до самого низу... ну и так далее. Пишу когда вздумается, не обращая внимание на строфы написанные до меня. Многочисленные, почти бесконечные строфы чего-то абсолютного и как бы обязательного. Но все они уходят вдаль и я остаюсь наедине с самим собой, пытаясь лишить девственности бумагу своими карявыми строками, может и с долей некоего равновесия с окружающим миром, а то и вовсе посылаю его куда подальше. Стихи пишутся в тесном и потном метро – пишутся грязными ботинками, безразличными взглядами, невольными прикосновениями; они пишутся и за партами, и на улицах в двадцатиградусный мороз, и в парашах между приступами рвоты. Они вплетены в жизнь так же как след от медицинской нитки вплетен навеки в кожу. Такой поэзия и должна быть: она должна оставлять шрамы, она должна жечь и сжигать дотла, должна бросать из огня да в полымя не оставляя ни секунды на размышления так чтобы был выбор – либо сдохнуть посреди стиха оставив свои кости гнить в пространной материи воображения либо дойти до конца и умереть с достоинством на поле битвы автора – его цельном творении. Не думай что у тебя есть какой-либо иной выбор. В любом случае ты труп. Или позорно убитый острой как бритва строкой, или сраженный объемным гением образа.
Но так или иначе мы все погрязли в говне ироничного безумия именуемого рабочим днем. И случайно услышанная тема Led Zeppelin у кого-то в наушниках или по радио или еще где-нибудь все еще радует слух и вдохновляет – это спасение на самом деле. От этого становится легче. Сам начинаешь искать музыку везде куда ни посмотришь. Иногда находишь её, а иногда нет.

Никто не ждал скорого прихода смерти. Действительность наполненная однообразной повседневностью просто была как она всегда есть. Я медленно смотрел как медленный огонёк поедает мою сигарету подбираясь – это было очевидно – к неимоверно медленному фильтру. В какой-то момент моё понимание мира замедлилось, а может и остановилось вовсе. Или это было понимание моего мира? Город утопающий в утреннем тумане побуждал утопить его полностью, в чем бы то ни было: в крови, в воде, в слезах... Лишь бы он сгинул навсегда, захлебнулся сам собою. Я смотрел на постепенно пробуждающуюся жизнь, которая не заслуживала пробуждения. Заснув однажды, всё это не должно было проснуться, но оно просыпалось, изо дня в день, целую вечность.
Жизнь и смерть – вечное противостояние. Впервые я столкнулся со смертью в тринадцать лет. Банальнейшее инфекционное заражение, подробностей протекающей болезни я не помню, помню только тишину и покой больничной палаты, изредка стоны какой-то умирающей женщины на соседней койке, угрожающего вида капельницу и прочую атрибутику «красных крестов». Диагноз врача прозвучавший как приговор: «ему осталось несколько дней» поверг меня в шок, а потом в панику (она выражалась в том, что я беззвучно рыдал в подушку, проклиная всё на свете). После того как отведенные мне дни истекли, я начал понемногу успокаиваться и думать, что раз не умер, то уже никогда не умру.
- Так-так, - сказал подошедший доктор.
И что вы думаете он ляпнул следом?
- По всей видимости он протянет еще около суток.
Я был готов взвыть от отчаяния и одновременно всадить ему в глаз самый здоровенный шприц. Прошли сутки и меня выписали. Напутствием было что-то типа: «ты особо не радуйся, в любой момент можешь склеить ласты».
До сих пор я жив здоров, а заурядная некомпетентность одного провинциального долбоёба стала мне интересным уроком. Да и на мир я начал смотреть по другому, это уж точно.

4. Безумие
Серая мышь с черными усами предприняла последнее усилие, и ей удалось-таки пролезть. Позади нее потолок одним махом воссоединился с полом, и длинные червячинки инертной материи хлынули, медленно извиваясь, в промежутки швов. Мышь поспешно выкатилась через темный входной коридор, стены которого, подрагивая, приближались друг к другу, и сумела протиснуться под дверью. Она добралась до лестницы, спустилась по ней на тротуар и остановилась. Минутку поколебалась, сориентировалась и пустилась в путь по направлению к кладбищу.
Борис Виан, Пена дней

Как только она вошла, я сразу сказал ей раздеться, чтобы не было никаких неловкостей и недоразумений. Вульгарное и пошлое воплощение сюжета в жизнь – с неподдельной и всеобъемлющей игрой актёров, полностью отдающих себя действительности и проникшимися одухотворённой тайной, интригой, обманом и жизнью в целом – вот тот идеал к которому стремился я, охваченный в своё время экзальтированным экстазом своего ничтожного (как мне тогда казалось – и так и было) творчества.
- Чего ты хочешь? – несколько надменно спросила она, сидя обнаженной на потертом диване.
- Всё, что ты можешь предложить, - сухо ответил я.
Никаких достойных эмоций возведенных в культ тотальной морали. Никаких этических соображений и сентенций которые смогли бы объяснить или хотя бы дать нужные предпосылки к ответу на вопрос что мог бы быть задан теоретическим сторонним наблюдателем. Никаких философских объяснений из разряда животного начала, пошлого Эго или устаревших понятий о сексуальном начале. Происходящее в комнате в течении ночи – диктатура новой эпохи, нового поколения отвергающего старые принципы и первопричины. В изменившемся мире на извечные вопросы будут даны новые ответы. Постепенно интерес к старому будет сходить на нет и новое лицо смотрящее на мир новыми глазами сможет дать новое объяснение вечному контексту бытия. Ничтожные попытки наполнить жизнь эфемерным смыслом давно должны были пасть костьми перед хаотичным существованием. Только лишь в силу природы мятежного, ищущего незыблемых пределов духа человека еще и происходят события которые с течением времени история окрашивает в ненужный серый цвет. То что в начале вызывает трепет и восторг на поверку оказывается злободневной мелочностью, ничтожной, хотя и кичащейся своим глупым фарсом фабулой. Фабула эта – идея, должна бы символизировать зарождение новой жизни, оплот чистых надежд, формирование слова… То, что развиваясь становится мыслью, а позже – делом. Но нет. То что терпеливо взращивается девять месяцев в конце концов оказывается мертвым комочком плоти. То что с вдохновением лепят, рисуют, пишут, строят, сочиняют некие творцы – на середине пути становятся ненужными отбросами. Дело в том, что вектор упомянутого мятежного и ищущего духа человека направлен не в ту сторону, отчего пункт назначения изначально недосягаем из-за абсурдности самих путей. Нетерпимости будет дано новое название, прикрытое вуалью озабоченности завтрашним днём. Манифест циника надгробной эпитафией будет свидетельствовать о жалкой жизни живущих.
Я думал об этом на рассвете, когда уже не на что кроме мыслей не оставалось сил. Девиз «дозволено всё» постепенно начинал укореняться в умах людей, а это грозило разрушением и без того шаткого равновесия царившего повсюду. Утренние лучи ненавязчиво пробирались сквозь полузадёрнутые шторами окна озаряя своим девственным светом незатейливую обстановку обители Танцора.
Он написал со шлюхи две картины, очень даже талантливые. Её время закончилось на рассвете, но пожелав остаться она все же получила то, что обычно и подразумевается под такими визитами.

Крепкий кофе со сливками и сигарета. Они – мои лучшие друзья… наверное. Презирая мы выдвигаем на авансцену свой эгоизм. Отгораживаясь от сильных чувств, пиная под откос привязанность, становишься обособленным, наплевательски относишься практически ко всему. Это презрение делает тебя нравственным кастратом в глазах других. Но есть ли тебе какое-либо дело до этого? Нет. Твоя жизнь – это вызов. Это крик, вопреки шепоту тысяч индивидуумов сплоченных и спаянных в безликом месиве толпы. Твой выбор – это камень преткновения в системе жизнепредставления других людей недостойных того масштаба который выбрал ты.
Неподвижный бал деревянных крестов – торжественный венец жизни всех смертных. Большинства, следует добавить. Некоторые выбирают кремацию желая по-видимому чем то отличиться, выделиться из толпы. Хотя и таких хватает. Как по мне, так будешь ли ты тлеть в земле или сгоришь в печи – суть одно и то же: унизительный конец твоего бренного тела. Некоторые считают это освобождением… Что ж, может они и правы. Время покажет. Некоторым счастливчикам жившим в далёкой древности которые погибли в море повезло быть похороненными прямо в открытом океане; сброшенные за борт они отправились на дно морское. Как поэтично, не находите? И всё же этот вариант не идеален. Безусловно лучше первых двух, но и он лишен того монументального величия которое доставалось египетским фараонам. Огромная пирамида-гробница – разве не чудо? И опять таки один недостаток. Ничтожность человеческой натуры (возможно другие назовут её пытливостью ума) помешала этой великой задумке. Покой мертвеца нарушен, его сокровища разграблены, а его тело стало объектом исследования учёных на предмет удивительно хорошо сохранившейся плоти благодаря мастерам бальзаматорам…
***
Вы замечали когда-нибудь как люди в метро двигаются, во время часа пик? Переваливаются из стороны в сторону, как пингвины. Не дай бог наступить одному из этих пингвинов на ногу.
- Ах ты дрянь!
Вот это цыпочка, думаю. Разноцветные волосы, из под множества металлических штук еще виднеется лицо, жопка как две спелые дыньки…
- Прошу прощения, мадам, - говорю я как можно более лаконично, пытаясь выглядеть как можно более элегантно в этой толчее.
- Смотри под ноги, урод!
Был бы у меня цилиндр, я бы снял его и отвесил ей нижайший поклон… а потом достал бы свой монокль, посмотрел на антикварные часы на цепочке и как настоящий старый пердун и сноб заковылял бы к выходу бормоча под нос маразматические бредни. Но так как я молод, довольно привлекателен, без цилиндра и антикварных часов я просто послал её на хуй. Бушующая тирада мата казалось сейчас выплеснется наружу и раскроит мой череп на множество мелких кусочков. Но она сдержалась, а когда мы вышли наружу бросила мне вслед: «ублюдок долбанный». Ну, как и полагается долбанному ублюдку я закурил сигарету, пнул попавшегося под ноги щенка, смачно плюнул в стаканчик нищего, от души обматерил какого-то типа задевшего меня плечом и еще насрал под ближайшим деревом… Поверили? На самом деле я вышел наружу и не обращая внимания на слова разноцветноволосой шлюхи, помог старушке спуститься по ступенькам, купил стакан кофе, сигарет, пирожок с картошкой, присел на бордюр и уставился на здание вокзала. Просто сидеть и наблюдать за людской суетой, за разнообразными лицами, фигурами, походками… Ровно в 21:04 пребывает нужный мне поезд. Из вагона выходит Дюна. Странное у неё имя, но об этом она никогда не рассказывала.
- Танцор не смог тебя встретить.
- Ничего, это в его стиле. – Она само совершенство. – Слушай чувак, ты ведь давно знаешь Танцора?
- Да уже много лет. А что?
- Что он, черт его дери, за фрукт такой?
Я аж прыснул от такой постановки вопроса.
- Он просто немного необычный, так сказать нестандартный.
- М-да, как, собственно, и вся ваша шайка, - это она о тех, речь о которых пойдет позже.
- Ты ведь тоже часть этой шайки.
- Угораздило, - смеется она.
- Так что ты хочешь узнать о Танцоре?
- Не знаю, хоть что-то, он ничего о себе не рассказывает.
- Да, знакомо.
- Как вы познакомились?
- На автобусной остановке. Он напился как черт.
- Вот как! Интересно.
- Что?
- Увидеть его пьяного.
- Жалкое зрелище…
Мы смеёмся.
- Ты не поверишь, что он у меня спросил после траха в параше.
- Думаю, поверю. И что же?
- Он спросил: «хавать хочешь?». И стоит смотрит на меня. Я сказала что хочу и он повёл меня в сомнительную харчевню, где запах перегара и сигаретного дыма быстро отбили у меня аппетит, зато он уплетал как слон.
- Да, это на него похоже. Что было дальше?
- Он спрашивает: «ты чего не ешь?», я ему: «хочу нормальной еды, а не помойной», он: «помойной?», я: «да помойной… пошли в кафе!». Он посмотрел на меня так, будто я свалилась с Юпитера, но согласился. В кафешке мы неплохо поужинали, причем он съел чуть ли не столько же как в том отстойнике. Ну а потом сел на свой мотоцикл и уехал, бросив на прощание: «я найду тебя». Естественно я подумала, что он псих. Подумала, что он такой же болван, как большинство парней… без обид?
- Всё норм, ты в общем права, - рассмеялся я над её железными рассуждениями.
- Ну а потом, когда он позвонил в дверь моей квартиры, я чуть не обделалась от удивления. Сколько же квартир он обошел до этого подумала я тогда и окончательно убедилась, что он таки псих, но хороший псих.
- Это лучший комплимент для него.
Мы сели в маршрутку. Судя по выражению лица Дюны, она раздумывала над тем, что же все-таки представляет из себя ее приятель. Я же просто пялился на неё.
- Чего пялишься?
- Соскучился.
- Нихрена ты не соскучился, - с улыбкой произносит она.
- Да, ты права. Где здесь ближайший туалет?
- Ха-ха.
Интересно слушать беседы людей в маршрутке. Некоторые говорят в пол голоса, чтобы не смущать собеседника или себя самого, некоторые не стесняясь тараторят всё что ни попадя. Однажды я так увлёкся беседой двух молодых людей сидящих впереди меня, что не встал на своей остановке, желая дослушать, чем кончится спор. Речь шла о каких-то философских понятиях аристотелевских времен. Кончилось тем что «Метафизика» была разгромлена в пух и прах, а я вышел на конечной и побрел домой пешком размышляя о совершенно невозможных вещах.
Мы с Дюной вышли на конечной и побрели ко мне домой. Вечером, посмотрев фильм и выпив по бутылке вина, мы пошли спать. В разные комнаты.
***
Время теряет свой смысл. Пространство становится похожим на жвачку. За огромным столом собрались лучшие игроки в покер во вселенной. Они играют не на деньги, а на жизни. Пройдите ривер и поставьте на кон всё… или пасуй и беги от летящих в задницу стрел. Цена жизни взвешивается на судейских весах. Она (жизнь) такая же легкая как воздух. Она не может перевесить пустую чашу весов. С беспощадной точностью песочные часы отсчитывают отпущенный для вынесения приговора час. Где мы люди пропадали тысячи лет? Из какой бездны мы восстали дабы вершить свои судьбы? Кто дал нам наши имена, олицетворяющие наше право на несколько кило плоти? Пусть огненный поезд сойдет с рельс и въедет прямо к нам в томящиеся извилины… обугленные тела обреченных пассажиров валятся под откос, их забывают и не вспоминают больше. Скоро их кости будут белеть на солнце, а дух блуждать в поисках пристанища и покоя. Всё может встать вверх дном в один момент. Звёзды перестанут греть, на их место придут обезглавленные стражи хаоса. Из глубин воображения восстанут мифические существа и боги тем самым заменяя устоявшуюся реальность своей собственной. Все краски сливаются в коктейль из психоделических цветов, образуя мутацию восприятия. Подобно тому, как сорок лет не просыхающий чувак своим дыханием может дезинфицировать рану, слова теряют структуру и становятся похожими на желе, новое значение приобретает небо и земля, устоявшиеся парадигмы рушатся как карточный домик. Наркоман всаживает иглу в вену ожидая скорого кайфа, обычно накрывающего его сразу. Но кайфа нет. Нет привычного тепла в теле и тумана в голове. Он пытается найти хоть что-то. Он нюхает фен, глотает колеса, курит план… но мир не двигается с места. Ничего не меняется. С приходящим желанием почитать книжку, из орбит вываливаются глаза и падая на раскаленный асфальт поджариваются как яичница. Паника будто девятый вал бьёт по мозгам, лёгким, кишкам… Запахи тюльпанов и лилий витают где-то в атмосфере и сквозь забитый дерьмом нос благоухание цветов не может пробиться. Это похоже на войну. Это похоже на джихад. Это похоже на красную лампочку, висящую в пустой комнате на фоне голых бетонных стен. Ещё попытка. Попробовать откусить кусочек от воздушного кремового торта. Зубы ломаются, дёсны кровоточат, ты кусаешь гранит который точно твёрже эмали на твоих зубах. Но ты ведь не знал этого. У тебя была надежда! Ты думал ею можно наесться и напиться, но она не принесла ни утешения, ни отрады. Липкий страх обволакивает как кокон. Может это немного банально, но музыка Вагнера была бы сейчас весьма к месту. Только из-за паутины прочной как титановый сплав и вязкой как текущая у тебя изо рта пена ты ничего не услышишь. Мечтая о спасении в блаженном сне, помни: там остались одни кошмары. Не тешь себя зря. Засыпая, ты встретишься с миром еще более ужасным и жестоким, чем окружающее безмолвие. Ты встретишься с пустотой собственного Я. Безумные созвездия будут сочиться напалмом и ядом, разъедая податливую плоть. Бесплотный же дух будет предан еще более страшным мучениям: томиться в бесконечности и адских муках своих, наблюдая за агонией своих близких вечность. Где-то совсем близко маячит спасительная звезда, дотянуться до которой ты жаждешь всей душой. Приближаясь к ней на сантиметр, она отдаляется на милю. Это сводит с ума. Сдирая руки в кровь ты продираешься сквозь колючие кусты, впиваешься ногтями в землю лишь бы ощутить благую твердь под собой в этом разреженном мире. Когда на смену удушью приходит апатия, кажется что еще не всё потеряно. Всё новое не уникально, оно взаимозаменяемо. Кислота времени сделает из новинки почерневшую память прошлому, поставит обелиск настоящему после чего сметёт всё в едином порыве ярости. Виноградная лоза будет пузыриться гроздьями гнева источая отраву и давая чуму вместо плодов. Грядёт затмение, которое станет последним. Смотри внимательно. Смотри на столетия проносящиеся перед твоими глазами. Что ты видишь? Это знаки новой эпохи, где всю оставшуюся жизнь ты проведешь на коленях. Таков был приговор. Теперь мы попытаемся построить Вавилонскую башню и будем наказаны языковым барьером. Мы засунем голову крокодилу в пасть и по неосторожности коснёмся его сверхчувствительного языка. Мы будем взлетать всё выше и выше, пока наши крылья не воспламеняться и мы рухнем вниз навстречу могиле выкопанной заранее. Мы будем повторять старые ошибки и придумывать новые… Но как исправить всё? Наверное, это глупый вопрос…
Предельная концентрация внимания, натянутая как струна решимость и конечно же сумасбродный, по дьявольски гениальный план. Лучше выплеснуть наружу всё своё коварство, всю дерзость и расхлёбывать последствия, чем держать в себе, упиваясь возможной вероятностью. Когда кошмар пройдет, вернее, если он пройдет, не жди отдыха и облегчения, не жди сладкой жизни. Раны будут затягиваться болезненно и долго. На твоей памяти навсегда останется выжженное огненным клеймом отчаяние. Серебро будет чернеть, а золото будет втоптано в землю и забыто. Разрушение… смутное время без каких-либо амбиций и мечт. Восставшие из ада, война ангелов и демонов, апокалипсис для людей – всё это напыщенный и суеверный бред. Реальный ад, самый страшный кошмар таится в наших черепных коробках и вылезает оттуда через глаза, уши, рот, жопу и так далее. Слова убивают, разрушая камень, землю и небо. Взгляд похож на медицинскую иглу, готовую искромсать артерии и вены. Снесённая с плеч голова ещё бормочет проклятия в адрес палача и системы. Ломаются традиции, ломаются кости… Заходящее солнце совсем не уверено в том, что завтра оно взойдет снова.

5. Мразь
Для полного завершения моей судьбы, для того, чтобы я почувствовал себя менее одиноким, мне остается пожелать только одного: пусть в день моей казни соберется много зрителей и пусть они встретят меня криками ненависти.
Альбер Камю, Посторонний

Мы отрекаемся от всего. Мы ставим свои интересы выше чьих либо. С одной стороны весело резвящиеся в песочнице дети, а с другой лазерные прицелы на из маленьких черепах. Я смотрю на секундную стрелку своего скелетона, задумавшись о природе времени. Доля секунды и курок спущен. Доля секунды и смерть еще на шаг ближе к победе над жизнью. Где-то между лезвием ножа и пульсирующей на шее вене крутится терзаемый сомнениями вопрос: «что же делать? Неверное движение и я труп!». Мир это страшное место. Ужасы бесконечных войн, новорождённые выброшенные в мусорный бак, бесконечные катастрофы, предательства, измены и все это на фоне личной трагедии каждого. Рядом с этим мороженное уже не такое вкусное и небо не такое синее. Это не пессимистические взгляды, а просто факты. Как будто это кино, а я зритель, заплативший за билет своей душой. Хочу уйти от этого. Куда-нибудь. Сейчас ночь, проснувшись от кошмара, я вглядываюсь в темноту за окном, пытаясь загрузить мозги чем-то полезным. Мне уже не заснуть. Я вспоминаю кошмары моей жизни. И тогда все что происходит в мире меня уже не волнует. Вспоминаю свою мать. Потеряв её в девятнадцать лет я думал что это конец. Что сейчас обязательно произойдет нечто и весь мир рухнет в пустоту. Но мир никуда не делся, все как было так и осталось. Я рыдаю в подушку поздней и холодной ночью думая, что это все неправда. Только это правда и утром я иду за билетами. Все вокруг пустое и ненужное; оно проплывает мимо меня размытым узором нечеловеческой жестокости и человеческого горя. Остается лишь смотреть на все это и скалить зубы. Скалить зубы и пускать изо рта пену, рвать на молекулы воздух, чтобы сама вселенная кровоточила... Никогда не забуду той обреченности с которой мне пришлось заснуть после того как ночью раздался звонок и отец надрывающимся голосом сообщил о трагедии. Вокруг меня мерно посапывало четыре тела и это добило меня окончательно. Что за дикий контраст? Я думал что не засну и заснул, наверное, только потому что думал когда настанет утро произойдет какое либо чудо и весь мир преобразится или сгинет вместе со всем и вся куда-нибудь нахуй – что-то вроде того. Прошло уже несколько лет с тех пор. Уровень моей ненависти к мирозданию возрос многократно.
Теперь ты, мразь, должен вырезать сердце у мира.
Утвердительный кивок из зазеркалья.
***
Макаю сухари в чай. Танцор делает тоже самое.
- Она уехала, - это он мне.
- Я знаю.
Мы оба курим, пьем чай на кухне и, видимо, оба грустим. А может это и не грусть вовсе. Просто утро, голые деревья нагоняют тоску, небо покрылось свинцом... Танцор скорее всего думает о ней, без сожалений и прочей сентиментальности, а я думаю о совсем посторонних вещах. Так проходит один час за другим, чай сменяется на кофе, сизый дым оседает под потолком, шуршат страницы запечатлевшие на себе слова мировых классиков. Сижу листая Ремарка со все возрастающим желанием отведать кальвадоса. Это так круто – читать о дожде и боли, когда за окном скоро польет, а в душе неспокойно. Я долго читаю; из страниц течет кровь; она сливается с моей и моя закипает от напряжения. Уже стемнело. Внезапно обессилев, я лег, по-прежнему держа в руках книгу. С какой-то опустошенностью, не чувствуя своего тела я испарился на несколько мгновений из этого мира и отправился в другой – дикий и чуждый человеческой натуре, весь в белизне, убран пустотой и отрешенностью. Что это было? Что это за мир? Наверное, он находится на высоте двух с половиной метров – где-то под потолком, в углах комнаты, где обычно собирается паутина с налетом безысходной пыли времени. Почудилось... Видение, мираж, химера... Я просто уснул и не осознавая своего бодрствования во сне продолжал размышлять о ноябре и дожде, о мокрых улицах и фонарях, о погребках с водкой и женщинами и густых клубах сигаретного дыма... Проснувшись (или продолжив бодрствовать?) я обнаружил предрассветную мглу за окном. Рядом лежала книга. Никогда еще я не набрасывался на страницы с такой жадностью: в пасмурном свете надвигающегося утра процесс чтения казался мистическим откликом семи вековой давности; я читал напряженно, мне было страшно оторвать взгляд от черно-белых листов бумаги будто если я это сделаю то обнаружу призрака всего в цепях и струпьях стоящего рядом с кроватью. Как это обычно и бывает когда страшно – я покрылся холодным потом, по спине забегали создания именуемые мурашками. Не в силах больше читать я отбросил книгу и вышел на улицу. Хмуро, уныло и холодно. Это отрезвляет, приводит в себя. Людей на улицах почти нет, город еще не проснулся. Я захожу в круглосуточный супермаркет и резкий контраст между полчаса назад и сейчас колет меня пиками абсурда. Абсурд – странное слово. Мысленно читая его обнаруживаю, что если прочитать его наоборот, заменив букву «с» на «ж» то получится «дружба». Вот уж действительно абсурд... Необычность ситуации в том что полчаса назад я покрылся инеем от страха читая Ремарка, а сейчас стою у кассы и неестественно бодрая кассирша спрашивает есть ли мне восемнадцать не замечая двухнедельной щетины и злого взгляда кричащего что мне уже давно не восемнадцать. Вот вам и абсурд. Это конечно не «мой бунт, моя свобода, моя страсть», но все же... Иногда мне кажется что весь мир пропитан этим «но все же». Но все же, мы продолжаем…

Мне трудно засыпать. Почти каждую ночь я долго лежу без сна, думая о чем-то ненужном. Сегодняшняя ночь не исключение. Все та же заезженная пластинка о том как устроен мир людей и почему он так несовершенен. Хотя может это и к лучшему, ведь совершенство совсем не для нас. Слишком уж постыло оно по своей природе. А мы либо «пере» либо «не до» - и так постоянно... не в этом ли прелесть?
Я бегу от всего. Мне трудно примириться с судьбой заключенной в клетке. Она трепещет там как загнанная дичь истекая кровью что испаряясь проливается вновь. А я будто астральное тело этой судьбы – парю в сторонке наблюдая за агонией рвущейся на волю птицы и ничего не могу поделать. Бегство. Оно в итоге. Не в течении жизни как может показаться, а в самом конце. Это результат всего того что было сделано. Или не сделано. Какая разница.

Я сижу один дома. Уже довольно долго. Из оцепенения меня выводит бесцветный телефонный звонок. Звонит Дюна из другого города. Из какого я не спросил.
- Что делаешь?
- Сижу посасывая джин без тоника и курю время от времени.
- А. Ты говорил с Танцором?
- Странный вопрос. Мы ведь часто беседуем.
- Он скучает?
В этом весь женский пол.
- Вряд ли.
- Так я и знала.
- А чего ты ожидала?
- Хоть какой-то отдачи!
Снова: они же.
- Ты же сама уехала.
- Да, но я здесь и мне больно, а он там и равнодушен.
- Так обычно и бывает.
- Чушь.
- Нет.
- Ладно. Не знаю что делать.
- Выпей чего-нибудь. Обычно помогает.
Она отключилась. А я некоторое время смотрел на трубку будто она мне еще не все сказала.

- Давай помечтаем. Давай помечтаем о чем-нибудь прекрасном.
- Потому что его так мало осталось в этом мире?
- Да, именно поэтому!
- Знаешь, а может не так уж и мало прекрасного осталось... Вся штука в том, чтобы замечать его. Просто не зацикливаться на прагматике общественного строя.
- Ладно. Но все же мне хочется помечтать. Давай помечтаем.
Я соглашаюсь, но без особого энтузиазма. Хотя сам мечтаю большую часть своей долбанной жизни. Но мечтать о прекрасном значит поддаться видениям о идеальной жизни. Мне больше нравится мечтать о борьбе за неё. Всё сосредотачивается на борьбе. Всегда. Бороться за прекрасное или, наоборот, за ужасное и мерзкое – нет особой разницы. Суть в противостоянии, оно повсюду и всегда. И все ему следуют, противостоят друг другу.
Ей нравится мечтать о прекрасном. И на этом всё.
- Как тебя зовут? – ненавижу задавать такие вопросы. Они обезличивают и в то же время придают некой конкретики и индивидуализма.
- Роза.
Она смотрит затуманенными глазами, кажется, алкоголь уже добрался до ее крови и слился с ней в одно целое.
- Тогда можешь звать меня Тюльпан, – говорю чтобы сказать хоть что-то; в голове совершенно пусто. Я смотрю на нее и вижу стену. Кирпичную стену которая за ней.
- Очень приятно познакомиться, - произносит она, с трудом выговаривая слова.
Все это происходит на завышенных тонах, потому что музыка очень громкая. И к тому же отстойная. Я на удивление трезв учитывая количество выпитого. Мне настолько скучно, что выпивка не дает нужных результатов. Надо валить. Я делаю знак Танцору.
Вот так, уже лучше.
Холод на улице пробирает до костей.

Я заебался говорить и думать. Иногда хочется чтобы на тебя снизошло такое отдохновение чтобы ты со своими здоровенными яйцами уместился в такой кошелке в которой обычно спят коты в мультфильмах... чтобы ты заснул так крепко и сладко что проснувшись захотел бы обратно... чтобы любой говнюк когда-либо получавший от тебя пизды и любой говнюк когда-либо дававший тебе пизды провалились все разом в адский котел твоего «мыслящего тела» и сгорели там дотла... чтобы весь этот пиздаватый мир на секундочку заглох и дал насладиться звуком бурлящей в венах крови... чтобы... чтобы... я так могу до самой, блять, бесконечности. И гораздо важнее из всего этого апофеоза несбывшегося «чтобы» вынести не нагромождение матов, а еле заметную, проскальзывающую между строк мораль. Смею судить что такая же мораль присутствует во многих баснях Крылова. Кто не читал, тот не поймет.
Но вот что еще хотелось бы добавить: а не заебылся ли мир говорить и думать? Весь наш чокнутый мир. Я имею в виду людей, потому как мир природы это святое. Мы тоже ее часть, но мы скорее болезнетворный, гнойный прыщ на ее идиллическом лоне. Не заебались ли мы трепаться о всякой хуйне со своими ебаными понтами? Человеческий детеныш... ты свят и неподкупен, взращенный волками. Тогда кто превращает тебя в урода?
Мразь.
Дешевка…
***
…грязные улицы киева затоплены ржавой человечиной… скрежещут кости медленно перемалывая суставы и ткани… насмерть замерзло уже несколько человек, что является показательным примером того как устроено многоликое и в чем-то отвратное чудо жизни здесь на улицах… впрочем как и везде на улицах… отсюда видимо и этот кислый запах мочи пополам с запахом квашеной капусты из привокзальных забегаловок…
…мне это не нравится… все должно быть не так… я как видавший виды демиург комкаю все окружающее меня наполнение пространства и разглаживаю его в первом попавшемся текстовом редакторе не скупясь почаще кликать backspace и del… в итоге забавная картина слишком красного мира без вокзалов, но с поездами, без идиотских длинных ногтей и пластики, без цен типа 5.99 за что-то, без излишнего гламура, без, без, без еще много чего, я думаю суть ясна, озаряет мое лицо… получившийся мир меня радует и в качестве сюрприза для его граждан я объявляю двухдневную рабочую неделю на ближайшие сто сорок лет… они устраивают фейерверк в мою честь из всех кранов течет шампанское все довольны и счастливы… мне предстоит решить еще много вопросов, но так как коррупция, гедонизм, эгоцентризм и прочие ингредиенты аморального кодекса братоубийц отсутствуют, я решаю все довольно в сжатые сроки в результате чего жители города дарят мне ключи от сейфа… я не знаю что в нем заперто и где точно он находится, поэтому мой интерес зашкаливает и я отправляюсь на поиски... но вот дремотное состояние заканчивается… я отчаянно пытаюсь ухватить его за уносящиеся призрачные хвосты и терплю поражение… это был не сон… это было полусонное видение-мечта осуществление которой как и многих других нереально, ведь прольется еще больше крови на пути достижения этих мечт… прольются неистовые реки крови потому что мелочные себялюбцы будут сеять жадность и кровожадность в попытках остановить благие намерения и так далее… в конечном счете подавленное стремление к неким идеалам будет гнить в земле разлагаясь на отчаяние и слезы, которые много позже созреют для бунта и восстания… древо возмездия разрастется неудержимой силой и тогда уже будет не важно кто и когда, что и где - оно сметет словно смерч все вокруг себя и крови будет еще больше... но пока еще асфальт и бетон не впитали в себя жертвенные подношения на алтарь ежедневной слепой жестокости нашего вида... пока все спокойно и тихо... будто зловещее затишье перед надвигающейся драмой колоссальных ошибок истории... тысячи раз они повторялись и еще повторятся…
...мечты гниют в затхлом ребусе наших убеждений… нам не нужно страдание но мы творим его на каждом шагу… превосходство обреченное на прозябание в безвестности... искусство втоптанное в грязь… паяцы шутящие со смертью… о, люди… последние выродки эпохи остаточных явлений… вы катитесь ко всем чертям так стремительно что вас уже не остановить… и на каждом метре вашего пути лежат кости предшественников… наверное, в самом конце многие осознают чудовищность своих поступков… наверное, они покаются, хоть это уже не поможет… может быть произойдет чудо... может быть всё вернется на круги своя в самый последний момент... я не верю в это…

Более красноречиво чем всякий пафос и любые громкие слова человеку всегда отвечает тишина. Ее незримые увещевания подцепляют на крюки истины и нам уже не внять отголоскам блуждающего в нас буйства. Тишина заволокла всё своим туманом безбрежья... она застлала наши души мгновениями прозрений. Услышав её, мы должны были познать пустоту, увидеть её сквозь громкие крики нашего кровожадного естества. Но этого не случилось. Слепые убийцы идут навстречу своим плахам, а музыкой тризны для них станет чавканье червей, пожирающих плоть...
Узнаешь себя, говнюк?

- Ну что, ты готов?
- А что еще остается?
Значит готов. Все готовы. Все – это мы двое; два засранца которые от нечего делать делают что попало. Когда не пытаешься наполнить жизнь смыслом или чем-то значимым, великим то становится так просто и открываются такие дали которых ты не заметил бы и у себя под носом будь ты законсервированным куском офисного кала.
Старенький опель вагон, дребезжащий и разваливающийся на части был начищен до блеска и накормлен под завязку. Его стекла покрылись узорами ледяного прикосновения январской ночи. Две одинокие фигурки, два огонька сигарет. Две пропащие души, затерянные на безбрежных просторах времени. Оторвав свои ленивые задницы от привычного суетного мирка, мы отправились куда-то, не доверяя дорожным указателям, но веря своей интуиции. Не знаю почему, играет Pantera... может потому что ночью в машине это не дает заснуть и врезаться в столб, а может потому что я наугад достал диск. За стеклом пролетает Земля, стремительно несутся чьи то жизни, небо как фейерверк вспыхивает звездами.
- Ты едешь слишком быстро, - медленно проговаривает Танцор роясь в бардачке. – Для такой езды лучше подойдет Iron Horse. Это кантри.
Он не спеша меняет диск. Я жду пока он уснет и ставлю все как было. Смотрю на проплывающую подо мной дорогу. Ни думаю ни о чем.
Остается только добавить, что это была длинная дорога, хоть отрезок пути был не таким уж и длинным. Многочисленные остановки на обочинах, на полях и речках, в лесах и на пустырях – вот что важнее и самой дороги и даже того что будет в конечном счете.
А в конечном счете будет только груда костей и лысая голова стервятника, парящая над скелетным убранством огромного кладбища, высматривая кусочки гнилого мяса.

Часть вторая

6. Убежище
Ибо когда опустошение нагрянет в мир «истории», и Апокалипсис феллахов снова возвратится – уже в который раз, – люди будут все так же неподвижно глядеть теми же самыми глазами и из пещер Мексики, и из пещер Бали, где все начиналось, где нянчили Адама и учили его знать.
Джек Керуак, На дороге

Комната темная до невозможности. Без света. Без мебели. Только кровать и тумба. Резко зажигается настольная лампа. Такая лампа которая прикручивается к столу, а не ставится на него. Только она прикручена к тумбе. Противный, тошнотворный желтый свет шестидесятиватной лампочки накаливания. Он ослепляет потому что лампа направлена прямо мне в лицо. Как она включилась, мать её. Как она, блять, включилась. Я её вырубаю. Она разбивается о голый бетонный пол. Так всегда когда проснешься – невозможно контролировать свой гнев.
На полу кусочки стекла, немного вольфрама и меди, в воздухе стало чуть больше аргона… Это новый вид искусства, который можно заметить в таких вот комнатах как эта ебучая хуевина без обоев, штор, ковров... На голом бетонном полу умирают части лампочки дававшей мне свет целых три или четыре секунды. Вот оно. Вот в этом много натурализма смешанного с истеричным сюром. Как я мог ждать целых четыре секунды? Четыре секунды стискивания зубов, сужения зрачков, хруста костей? Конечно такого дерьма еще больше в этой пиздоватой комнате. Но с ней еще можно смириться.
Я лежу и курю в темноте. Ничего больше не нужно делать. Все остальное делает ночь. Как алчная шлюшка толчется в этих стенах и заполняет всё своим похотливым естеством. Мои глаза снова привыкли к темноте. К этому наркотику жизни. Лампочка отлучила меня на некоторое время от зависимости, но теперь её труп на полу будет хрустеть у меня под ногами как мертвый символ освобождения.
Но пока еще я не встал со скрипучей кровати. Пружины скрипят. На потолке поет свою песню северное сияние. Это блики. Отраженный и преломленный свет проезжающих машин или еще чего-то. Из одной части комнаты в другую и растворяется... Вот дерьмо, как я скучаю по ящику. Сейчас бы заснуть под его тихий гомон и хаотичную пульсацию света електронной трубки. Без всяких там жидких кристаллов и холодной плазмы. Хотя на самом деле я не хочу засыпать чтобы проснувшись увидеть безнадежное и повторяющееся бесконечное число раз утро. Смотрю в темноту, оттягивая сон. На моих раздолбанных часах ровно 5:17. Это замечательнейшее время суток, как по мне. Глядя то на предрассветную мглу за окном, то на мерное движение стрелок я думаю о том, как это – ничего не делать. Как это мне подходит. Сидеть и стукать по клавишам – вот все что мне, пожалуй, нужно. Черт, а гусиное перо и чернильница? А старая, дребезжащая машинка? Было бы еще круче. Но этого нет, поэтому из под скрипучей кровати я достаю свой небольшой и ни на что кроме клацанья по кнопкам не годный комп. Даже не открывая его я понял что ничего у меня не выйдет. Еле сдержался чтобы не размозжить его об стену. Да, такова природа вдохновения: изменчива и ненасытна. Изменчивость вдохновения это сезонное явление, как правило накатывающееся на тебя в ночи, ненасытность же его – повсюду.
Не знаю чего точно мне не хватает. Ровно в 5.49 я понимаю что мне не хватает пятизвездочного отеля. Такой дорогой громады из всего что будет тебе угождать за деньги. Они (отели) как наркотик. Побывав в одном из таких уже трудно избавиться от навязчивого желания отведать его еще раз. Но проходит еще восемь минут мечтаний и до меня доходит что сейчас отель это последнее чего мне может не хватать. Даже обычный, безо всяких удобств.
Пишу сообщение.
Что делаешь?/Читаю О.Генри, а ты?/А я курю сигару и смотрю на дождь./Так ведь дождя нет./Да, я его придумал./А что пьешь?/А ты уверена, что я что-то пью?/На все сто!/Вермут с лимонным соком./Из лимона или купленный?/Из лимона./Это кайф./О да.
На эту переписку ушло полчаса. Теперь уже утро сверкает во всей своей первозданной красе, с жиденькой надеждой на исцеление дня. Но день приходит с неумолимо надвигающейся силой, со звуком барабанов и ветром угрозы. Он приходит в ту же секунду, когда открываются биржи, начинают работать банки, заводятся машины, собираясь в свой пробковый рейс; когда тысячи лиц напялили на себя маски чудовищной покорности судьбе, этой изнасилованной наяде наших морей крови и рвоты, когда звуки пробужденного города затмили неистовый вопль утренней тиши. Так что пока этого не случилось, я должен выбраться на свет божий, где адепты тьмы уже строят козни против реликвий приверженцев света и разрази меня гром если я произнесу хоть слово в это чудное, холодное утро.
Трансцендентальное время откровений.
Пора сваливать.

Каждый день я спрашиваю себя: зачем оно, то далекое прошлое? Ответом грохочет крик пересмешника словно с того света; и не ответы на вопросы, а гонку за ужасом получаю. Как будто миллионы разных фобий настигают в момент и ты оказываешься лицом к лицу с продавцом кошмаров, состряпанных в аккурат для тебя. Зачем они до сих пор существуют, те былые призраки минувшего? Или это призраки настоящего? Ко всем чертям их. О, это самый настоящий зверинец нечистой силы получился.
Я иду по костям своих химер. На каждой улице они лежат предаваясь тлену. Я помню каждую из этих ебаных улиц. Каждую, сука, улицу я нутром чую. Да, этот клоачный город, возможно, и не самое гиблое место на земле... хотя нет, самое гиблое, ублюдочное место. Зачем я сюда вернулся. Почему я топчу эту гнидскую местность, пропитанную кровью и смрадом. Съебывая отсюда несколько лет назад я думал что это правильно(!), вернувшись сюда я стал понимать что все совсем не так.
- В этом городе я существовал, до начала своей жизни, похожей на вымышленную.
- Уу. Я предчувствовал что мы едем куда-то в конкретное место.
- Да. Теперь мы здесь отравляем себя ничтожным чувством отчуждения. Зря мы сюда приперлись. Поехали.
- Нет, не зря. Тебе просто необходимо разобраться с этим. Ты должен вынести отсюда новое понимание своих противоречий. Если же нет, ты можешь просто вырезать ножом сердце, но от этого будет только хуже.
- Я еще в здравом уме. Я знаю чего хочу.
- Ну тогда действуй.

Снова эта говеная комната. Ладно, это не выше моих сил, потому что раньше она была обителью защищенности и счастья. Теперь это не так. В этом городе и в этой комнате все вымерло. Это не та комната без света и мебели, это другая. В этой все есть, пожалуй. Все что нужно: книги, диван, стол... только все это уже давно пусто и забыто. Именно здесь мне и нужно вобрать в себя осколки действительности. Мне нужно собраться с силами чтобы не разнести тут все в хлам и не сигануть с двадцатиметровой высоты. Нет, это хорошая, приятная комната. Зачем я так? Столько воспоминаний... Но теперь здесь страшно. И больно. Новое понимание... Как оно возможно. Я должен, я обязан справиться с самим собой. Черт, воццековские муки и скрюченные в судорогах мозги становятся похожими на существующий уклад жизни в некоем социуме, в котором я отщепенец выставивший напоказ своё нутро, готовое превратиться в чрево оборотня.
Здесь мне уже не место. Вернувшись в бывшую общагу химиков я поднимаюсь на девятый этаж в дребезжащем лифте, захожу в комнату где только кровать и тумба. Сажусь на пол посреди комнаты и смотрю в окно. С такой точки видно только небо. Только безмерная пропасть голубого с белым океана полного ласточек. Но их нет, они улетели туда где тепло. Поэтому я не назвал свою книгу «полёт ласточек», потому что холодно и мерзко повсюду, кроме неба. Кроме неба, такого далекого и всё понимающего. Долго я так сижу, пытаясь простить и понять, проникнуться музой и избавиться от злых наваждений.
За окном панорама безнадежной разрухи и степенного вымирания. Пустырь, расчлененный на объекты якобы социального значения... старая песня. Только деревья живы по-прежнему неподдельно. Тополя, ивы и орехи все так же прекрасны, как и раньше. Чахлые пни на которых сидит посасывая пиво молодежь все еще более живы чем каменное сословие пятисоттысячного вымирающего населения. Неужто я слишком строг и по-предательски равнодушен? Может и так. Мне похуй.
А дальше наступает ночь, которая оскверняет взгляд тем что твориться в подворотнях и в темных закоулках. Надевай же скорее амортизированный плащ и отправляйся в свой спасательный полет, мой друг. Ты же не пройдешь мимо старика которого грабят в переходя два скина? Ты же поможешь таксисту, машину которого только что отделали по полной программе, да и его тоже? Ты же встанешь на защиту правого дела, не опустишь глаза тихо удаляясь в даль? Что ж, я просто в восторге от тебя, мой вымышленный герой. Твоя суперсила вплетена в ночные улицы города, как снежный ком нарастает она когда ты гордо шествуешь в темноте, жаждущий справедливости в том его неиспорченном современностью значении.
Я покинул общагу химиков и снова стою под моим бывшим домом. От него часа два-три пешком до моря. Наверное, оно замерзло, отчего стало еще заманчивей в такую пору. В три часа ночи я уже сидел на широкой полосе песка перед замерзшим морем глядя на россыпь далеких небесных светил освещающих этот дивный пейзаж своим мистическим светом. В прибрежных домах кое-где еще горел желтый свет, изредка во тьме возникал огонёк сигареты, слышался лай внезапно проснувшихся собак, будто глашатаев предрассветного времени, возвещающий о новой полосе событий грядущего дня. Казалось, только они и знают что он с собой несет и чего от него ждать. Я же не знал ровным счетом ничего за исключением замерзшего моря, холодного песка и чистого неба. Трио, наполняющее душу возрождением и вожделением. Желанием вобрать в себя эту ноту природы, эту сонату горько-сладкого привкуса преображения. Я лег на песок, желая отрешиться от всей вселенной кроме этого печального уголка. Лежал я так, продрогнув до самых костей, всю ночь и утро. Дрожа как старый пес на северном ветру, я поднялся и уехал с первой же маршруткой.
В комнате все преобразилось. В той, что моя бывшая, а не в «химичной». Я уже могу дотронуться к своим книгам, сесть за стол. Могу включить ящик, залипнув перед ним на целые сутки, могу задержаться здесь на какое-то время чтобы окончательно проститься с былым, проститься хладнокровно и стойко, без ножей, крови, презрения, пуль и ненависти.
Сделав это, я закинул в багажник свои книги и пару вещей особенно мне дорогих, после чего отправился в одинокий заезд по этому кладбищу провинциального безумия. Днем – озабоченное выживание. Ночью – брутальное жертвоприношение. Осталось только заехать в пустую комнату, в убежище, выкурить в ней свою последнюю сигару, выпить бутылку рома или виски, вина или вермута и больше никогда не возвращаться в город мертвых – место обрезания моих крыльев, место падения моей души, место вырождения чувства человечности, место втоптанного в грязь фарша из плоти и духа насквозь пропахшего смертельным тленом оборотной стороны жизни...
- А все-таки, почему убежище? – недоумевает Танцор, сидящий на полу и уставившийся в голый бетон противоположной стены. За несколько дней в дьявольском захолустье он не разгадал этой загадки.
- Налей-ка выпить.
Танцор налил один стакан жуткого пойла.
- Я поведу.
- Хорошо. Сюда я приходил почти каждый день на протяжении лет пяти-шести наверное, начиная с десятилетнего возразста. Тут творились и вершились разные судьбы, одни оставляли это место навсегда, другие впечатывали свои жизни прямо в эти стены. Мне был обеспечен постоянный доступ сюда благодаря основному завсегдатаю этой комнаты – работяге с завода. Не знаю почему он тут жил и как вообще ему досталась эта комната но у него я был постоянным гостем. Каждый вечер я сидел рядом с ним и слушал всякие истории: тяжелые и горькие, веселые и саркастичные, вульгарные и откровенные. Короче, всю подноготную существования видавшего виды человека. Часто рядом с ним сидели пропойцы, философы, труженики, шлюхи, вольнослушатели, друзья... но все они в итоге уходили, уходил и я, только возвращался снова и видел новые лица, слушал новые истории, впитывал чужие судьбы. В мой последний день, когда я гостил у него он сидел на этой же кровати попивая холодное пивко, курил сигарету и смотрел в окно. Наш последний разговор запомнился мне лучше других, да это и не удивительно. Такие вещи всегда запоминабются. Хотя говорил только он... Он сказал мне вот что.
«Всё это хуйня. По известным причинам отправишься ты в другой город ну и что с того? Какая разница где ты и что ты делаешь или будешь делать. Все эти и подобные им телодвижения от нехватки места внутри. Нехватку этой внутренней местности мы затыкаем бутылками, шприцами, фанатизмом, похуизмом, мародерством, и прочей хуйнёй. Говна всё больше, а желающих его разгребать всё меньше. И лучше вместо бокала чей-то крови, налить себе бокал вина – эдак ты хоть будешь святую кровь пить, а не отравленную. Так что иди с миром и спи с открытыми глазами». После он пожал мне руку, допил бутылку пива и задрых. Я был в состоянии которое экзистенциализм трактует как постановку и решение проблемы о свободе как выборе из множества вариантов – что-то вроде этого. Ты знаешь что получилось.
Танцор ухмыльнулся и сложил в сумку нашу выпивку. До темноты просидели мы там, пока я хорошенько набрался. К машине мы спускались по лестнице, а входную общую дверь оставили открытой – её все равно никто никогда не закрывал. Дверь же комнаты я просто прикрыл, бросив в темную щель прощальный пьяный взгляд.
~~~
Проснулся в разгар утра, солнце било в боковое стекло. Черепушка трещит. Дорога.
- Куда едем?
- Не знаю. Я специально не смотрю на указатели.
- Это круто. Надо бы раздобыть где-то тоненьких, хрустящих бумажек.
- Проблема всего человечества. Я бы даже сказал что каждый из нас завернут в огромную хрустящую бумажку как в кокон и иногда вылезает из нее чтобы выбить требуху из своей жопы и засунуть ее в анал кому-нибудь еще.
- Да уж.
Похмелье. Танцор включает какую-то из токкат Дебюсси, черт как он угадал. Улыбка озаряет мое лицо и похмелье как будто проходит... Я вспоминаю чаек. Сотни серебристых горланящих птиц кружащих над морем в поисках пищи. Кажется, только они и сохранили свою чистоту и неприкосновенность там, в городе смерти. Но он позади. Я сбросил на него нейтронную бомбу своего сознания. Конец недолгой войне и начало старой зависимости впрыскивания в кровь наркотика реальности. Той самой которая начинается в девять утра и заканчивается поздно ночью. Я вспоминаю время полугодовой давности. Злые силы в лице костюмов, блузок, галстуков, запонок, рубашек которые ощетинивались лоском и, мать его, приличным видом. О, эти рубашки! Меня тошнит от них. Они заправлены в брюки и джинсы, они так аккуратны и изящно помяты, лаконично проглажены и дерзко выставлены напоказ... они правят офисным пространством, провозглашая себя королями и позиционируются как неотъемлемая часть важного вида. Как они меня бесят!
С такими мыслями и такой музыкой уже за полночь мы въехали в мир где оттенок настроения присущий «классике» с успехом вытесняется нотой кровавых испражнений и отравленных пьяным угаром социальных низов «Сектора Газа». Так что поменяв диск, поменялось и настроение.
Уже через пару минут я открываю старые зеленые ворота, облупленные и ссохшиеся. Красная социалистическая звезда на них сияет своим кровавым светом и поныне... Над воротами виноградник – он уже перестал плодоносить и теперь навевает только тоску. Натужный скрип петель. Я во дворе. Неподалеку от, непонятно каким чудом, стоящего дома на старом колесе от трактора сидят двое.
- Я хочу пісяти!
- Дідько.
- Це все та шалена курва. Її розповіді про інтелектуальне життя Польщі, про довбаний Краків щоб його! Вона напевно гадає що така талановита, така незвичайна дівчина... Шльондра!
- Заспокойся лялечко.
- Тобі легко казати.
- Знаю. Тому і кажу.
- Бляха муха. Стерво.
- Ти в ударі. Забудь вже про це.
- Муха це-це.
- Так, краще подумай про муху це-це.
- Але я ніяк не розумію як можна бути такою…
Даже жаль что я не услышу продолжения. Завершив подобающие церемониальные приветствия и знакомства я все-таки спросил:
- Ты знаешь, что с домом будет?
- Оказалось, никому нет дела до него. Мы теперь живем здесь.
Что ж, лучше Разбойник, чем какой-нибудь забулдыга и пьянь. Осталось совсем немного времени. Даже здесь я чувствую как оно летит сквозь нас, не оставляя шансов на выживание. В холодной ночной тьме виднеется силуэт пристройки и сарая. Слева, как и раньше, лежит нетронутая, огромная куча угля.
- Приютишь нас на одну ночь? – спрашиваю я Разбойника, хотя прекрасно знаю ответ.
- Что за вопрос друг, - он широко разводит руки для истинно мужских, коротких объятий которые завершаются обоюдным похлопыванием по плечу. Именно такое радушие и предполагает встреча двух людей, не видевших друг друга больше шести лет. А он мало чем изменился с нашей последней встречи. Те же торчащие во все стороны черные, чернее самой ночи, волосы, смуглая кожа, весь обтрепанный и всегда в каких-то обносках, но с яркой и чистой душой – весьма редкое явление.
Все вчетвером мы сидим на земле подстелив по задницы шерстяной плед, облокотившись спинами об бревно на участке в десять соток. На небе чертовски много звезд. Казачка выносит из дома глинтвейн, на который мы дружно налегаем. Разбойнику пришла светлая мысль – распалить костер. В сарае так много дров, что хватит пережить ядерную зиму. Мы смотрим на пламя без слов, впитывая его разливающееся по эфиру единение.
~~~
Однообразные дома и пыльные улицы. Воздух незримой пеленой расчленен на витающие останки флюсовых известняков и человеческой покорности влачить здесь свое существование. Сама жизнь, как великое вселенское явление ничего не отвергает. Любая форма исполнения доступна ей. Ну а мы, как одна из этих форм, почему то важничаем и кривим нос, считая себя венцом всех произведенных на свет творений. Мы позволяем себе делать то, что в итоге нас убивает и сводит на нет всякое проявление нашей мнимой свободы. Наши титанические усилия по созданию изощренной смертельной машины из века в век всё совершенней и реальней. Однажды, человек таки добьётся своего и сотрет самого себя с лица мира на всех уровнях.
- Даун с нашей улицы по-прежнему играет камнями и смотрит исподлобья на прохожих.
- Я знаю, Разбойник, знаю. Может, кроме сочувствия, еще что-то должно быть?
- Может. Но больше ничего нет, да и не нужно.
- Нет?
- Нет. Всё целесообразно единому образу происходящего. Уже давным-давно. Все что в наших силах мы ведь сделаем. Не так ли?
- Да, сделаем.
Во двор вышла Казачка, закуривая на ходу папиросу.
- О чем речь?
- О наномонстрах и радиоактивных червях-мутантах, - отвечаю я.
- А чего Танцор еще спит?
- Ну, он редко встает в шесть утра и кроме того он допил вчера все ваше пойло.
Мы долго говорили о наномонстрах и червях-мутантах, о страницах книг и доминиканских сигарах, о пражской дефенестрации и касталийском учении, о космических экспансиях и фисташковом мороженном, о дырках на джинсах и пицце с двойным сыром, о бешеных электрогитарах и позднем меловом периоде... я уже не припомню о чем еще. Квинтесценцией нашего общения стало то самое единение (в его кристально-истинном, может даже утопическом социальном значении) которое позволяет группе людей, будь то два человека или триллион людей, находиться рядом пребывая в состоянии похожем на буддистскую нирвану с той лишь разницей что не в абсолютной покое ты пребываешь, но в абсолютном понимании и в полнейшем молчании.
Прощай Разбойник, прощай Казачка, прощай старый рушащийся дом. Вряд ли я увижу вас еще когда-либо, но не забуду это уж точно.
Звук шуршащего гравия под шинами. Люблю этот звук.
- У нас охрененная подборка дисков, - задумчиво протягивает Танцор. - Что подойдет под настроение?
Я выжимаю из машины все что можно. Полуразвалившийся мир отходит в сторону смазанную скоростью.
- Врубай Mudvayne или Dope, - рычу я глядя вперед.
Магнитола пожирает блестящий кружок.
- Мы на грани сюрреализма и отречения, - рычит в ответ Танцор.
Мы действительно на грани.
- Между ржавыми велосипедными спицами и обглоданной собакой костью.
Я постоянно вижу это во сне.
- Значит, в мире камня остались лишь пустоты.
Пустоты...
- Скоро мы в этом убедимся.

7. Разрушение
Так кто же я такой? Тот, из тестов на личность? Но они просто разрезают меня на узкие ленточки фотопленки. Судя по ним, в разные моменты у меня то одна личность, то другая. Однако наш внутренний мир — не альбом с фотографиями. Мы — не объекты, а процессы. Я есть, в конце концов, поиск самого себя. Я существую, потому что ищу себя. Я ищу себя не для того, чтобы найти: сам факт этого искания есть знак, что я уже найден.
Мирча Кэртэреску, Кто я такой?

Они сидели в разных комнатах, в разных домах, так далеко друг от друга. Оба они молчали, оба были одиноки. Он сидел на кухне, за пустым столом, пил черный кофе без сахара, горький до отвращения и курил сигарету, тяжелую как тяжелая сигарета. Смотрел он в окно, за которым шел унылый дождь. Она тоже смотрела за окно, где шел тот же дождь, лежа в своей спальне в нескольких километрах от него. Он думал о ней. Без каких-либо желаний, просто как о чем-то незыблемом. Она же думала о завтрашней вечеринке в клубе своего второго приятеля. Думала, что не хочет туда идти, но если не пойдет то… Ничего не изменится в любом случае. Шелковые одеяла наводили тоску, подушки в бархатной тесьме раздражали; нужно было выпить. Встать и пойти на кухню. Открыть мини-бар. Достать бутылку джина. Выпить. Одной. Лучше от этого не стало. О нём она не думает. Возвращается в спальню. А он по прежнему пьёт кофе и курит. Медленная сигарета. Тяжелая. Медленные и тяжелые мысли о чем угодно, но уже не о ней. Их разделяют сотни световых лет, преодолеть которые может разве что такси. Он докурил до фильтра. Горько. Тяжело. Это о сигарете, не о душе. В душе покой. Хочется ей позвонить. Для этого нужно встать и пойти в спальню, телефон там. Ещё сигарету. Как хорошо. Теперь почти всё в порядке. Идти за телефоном. Глубокий вдох. Не спеша. Может быть ещё кофе? Нет, потом. Хватит пока и сигареты. Он садится на кровать. Он ждёт. Половина бутылки джина. Можно чувствовать себя достаточно пьяной. Желудок то пуст, а ещё утро и дождь. Впереди целый день. И полный мини-бар… Нет, не нужно этого. Ей противно от самой себя. Она думает, что она дрянь. Может, так и есть. По крайней мере сейчас. Ну а вообще она довольно оригинальна. Симпатична. Даже очень. Это она так думает. И так и есть. Но всё равно тошно, особенно глядя на себя в зеркало. Ведь зеркала отражают душу… Что за чушь. Надо бы ему позвонить. Может он не хочет с ней говорить. Ну, выяснить это можно только одним способом. Для этого нужно снова пойти на кухню, телефон там. Еще глоток. Как противно и тошно. Нет уж, хватит, черт бы побрал это всё. Она идёт к телефону, быстро. Судорожно хватает трубку и сжимает её в руке, глядя то на серебряный кофейник то за окно, но только не на трубку, как будто это чем-то может помочь. Она думает о нём, уже спокойней, сдержанней, чем на пути от спальни до кухни. Она ждёт. Телефон прямо перед ним. Взять трубку и позвонить. Это так просто. Ложь, это тяжело. Он не думает о ней. Вспоминает веселые и беззаботные деньки с его лучшим другом. Сейчас он может быть где угодно. Так что звонить может только он. Ну же, звони. Звони. Он не позвонит, наверное, сейчас он где-то в джунглях. Там нет связи. Всё дело именно в этом. Проклятые джунгли. Но лучше уж они, чем эта квартира. Он не думает о ней. Завтра очередной турнир по снукеру. Нужно не пропустить, потому что больше ничего не остаётся. Он курит и смотрит на дождь. Серебряный кофейник, подарок её предков. Предков не в смысле родителей, а в смысле давно ушедших поколений. Как странно. Она не думает о нём. Сжимает трубку, но не думает. Быстрее бы уже завтрашняя вечеринка. Это только повод. Повод к чему-то отвратительному. Как мизерны человеческие желания. Она только оттягивает неизбежное. Трубка в руке раскалена до предела. Нужно звонить. В её мыслях он. Сигарета докурена. Как кстати рядом есть пепельница. Не думать о ней невозможно. Да нет, не о пепельнице, а о ней. Позвонить просто необходимо. Он звонит. Она звонит. Сердцебиение. Сердцебиение. Занято. Сердцебиение. Занято. Сердцебиение. Наверное, болтает с кем-то. Со своим милашкой. Черт бы его побрал. И её тоже. Да пошло оно всё к дьяволу. Он швыряет трубку на постель, берет куртку и выходит в дождь. Она думает, что нужно позвонить ещё раз. Через время. Что у него там? Сейчас утро, суббота. Где он может быть? Ясно. Спит где попало после очередной пьянки. Наверняка с какой-нибудь дешевой шлюхой. Ну и пусть. Пусть горит в своём аду. Она швыряет трубку на кухонный стол, берёт куртку и выходит в дождь.
Откуда я знаю что все было именно так? Ну, я довольно проницателен.
Что к этому добавить? Разве что: он – это Ролик, я знаю его давно. Мы почти синхронно гадили в памперсы и делали пакости вышестоящим органам судебной администрации. А она – Персефона, но только при условии что он – Аид. Не то чтобы он украл её у её же предков, но увез далеко и на долго это точно, да и решение это было обоюдное... так что может они и не похожи вовсе на древнегреческих персонажей…
Как зовут её я не помню, видел ведь только раз. А рассказал я впервые эту маленькую историю одному режиссеру короткометражек который так и не снял по ней фильм. Оттого ли что она так ничтожна или, быть может, он подумал, что я ее придумал? Ладно, думаю мы можем послать его ко всем чертям, а я тем временем расскажу что было дальше.
Сквозь монотонный грохот музыки он не слышит жалобный плач телефона, но чувствует его настойчивую вибрацию. Он волнуется. Не телефон. Он достает его и смотрит на номер. Это я. Он заходит в туалет, где творится что-то непонятное. Но здесь тише.
- Ну как?
- Отстойный клуб.
- Клуб действительно отстойный. Но я не об этом.
- Мы еще не встретились.
- Значит, ты хочешь сказать, что позвонил один раз утром, услышал что линия занята и после этого ни разу не звонил бродя по улицам и барам?
- В точку.
Вот тут меня впервые и посетила идея о короткометражке. Тому начинающему режиссеру я рассказал целостную картину много позже, но он, объектив ему в зад, отказался над этим поработать. Но я отвлекся.
- Ладно, едь ко мне, может мозги проветрятся…
- Уже в пути.
Воскресный день прошел уныло. После разговора со мной ему вдруг захотелось бросить все и бежать к ней, но он не знал где она, так же как и она не знала где он. Только телефонный номер. А ведь этого достаточно, просто нет сил звонить. Просидеть полдня в каком-то пабе, пропитавшись перегаром и дымом из многочисленных глоток - далеко не лучшее что он мог придумать. Откладывал звонок на вечер придумывая всякие отмазки. Вот и пришел этот вечер. Они оба поселились в этом городе, живут в своих квартирах, что-то делают. Остаётся набрать лишь номер… Ему не хотелось идти домой. Так что я снова появляюсь в кадре.
Я тут подумал: зачастую то что происходит за кадром ничуть не менее интересней того что на виду. Учитывая это, я мог бы рассказать, как выиграл в бильярд тушу африканского страуса, пока Ролик набирался пивом, но это уже совсем другая история так что…
Она шла одна по темным, ночным улицам. Снова одна. Домой идти не хотелось. Обстановка угнетала. Нужно что-то новое. Тебе же все равно где быть, думает она. У тебя все есть и нет ничего. Тогда почему так паршиво? Телефон в её кармане просит, чтобы его заметили. Она судорожно достает его и смотрит на номер. Это я. Странный был разговор. Я спросил её о треволнениях насчет Ролика и рассказал ей его. Ролику тоже рассказал о звонке. После этого я стал ждать, что же из этого выйдет.
Он был слегка подавлен. Что за чушь. Он должен быть рад, но нет. Странное ощущение. Медленно идет по улице. Что же делать? Что же черт возьми делать? Он улыбается. Она хочет его видеть. Ведь это… это… Не находя слов, что бы выразить самому себе свои же чувства, он поднимается в свою квартиру, достает их холодильника виски и наливает себе двойную порцию. Что-то подобне умиротворению снисходит на него. И еще усталость. Огромная усталость. Он ложится и засыпает. Во сне ему снится она, но на утро он этого не вспомнит.
Ранее утро. Город начинает просыпаться и вместе с ним всё новое находит свое место в реальности. Настроение на удивление прекрасное. Нет, оно просто восхитительное! Она думает обо всем на свете, она чувствует все на свете. В квартире так мало места, чтобы взмахнуть крыльями… Это было самое чудесное утро в его жизни. Он думал, что возможно все. Можно даже закурить сигару. Осталась последняя. Это прекрасно. Он закурил. Пожалуй, виски не помешает. Совсем хорошо. Он решил, что нельзя больше медлить. Выйдя на свежий воздух, она достала телефон. Она улыбается, волнуется. Не торопясь он набирает заветный номер. Он звонит. Она звонит. Сердцебиение. Сердцебиение. Занято. Сердцебиение. Занято. Сердцебиение. Он смеется. Волнуется. Решает, что позвонит через пару минут, как только выйдет на улицу. Она улыбается, смешно топает ногой. Решает, что позвонит через пару минут, как только купит себе мороженного. Непременно белого. Безо всяких орехов и шоколада. Это её любимое. Он знает об этом.
~~~
Темная конура. Клубы дыма и запах застоявшегося гноя смерти. Предубеждения как стена из костей с останками еще свежей плоти. Ирония стоит рядом насвистывая слащавую мелодию злорадного торжества. И над всем этим витает непонятно откуда взявшееся чувство вины. Не хватает только томика избранных сочинений Георга Тракля да алтаря на крови для полного завершения и без того мрачной картины. Может меня подсознательно тянет в такие места, пронзает вдруг мысль. А если да, то что дальше? А дальше ничего. Ржавый поезд несущийся со скоростью разложения человеческой души по идеально параллельным рельсам жизни… Что, слишком сентиментально?
Нет, это чересчур темная конура. В ней вообще не существует такого понятия как свет. Тут только разложившиеся трупы былого, только застывшее время, только отрешенный прах моего сознания.
В этой комнате разрушения только мои воспоминания…

И опять я спрашиваю себя: зачем оно, то далекое прошлое? На этот вопрос мне в конце концов ответят, шепчу я сочась презрением и ядом. А кто ответит – светящийся ангельский лик или черная дьявольская харя – мне уже все равно. Как там апостол Павел говорил? «Сподвигайтесь» что ли… Да, отложите свои хреновы бумажки с приговорами и сподвигайтесь…
Необходимо хорошенько набраться, чтобы вспоминать детали.
- Зачем? - спрашивает Танцор, хотя он тоже на подпитке.
- Не знаю, - еле шевелю губами я.
В голове роятся призраки прошлого. Обжигающе солнечный июньский или июльский денек. Город металла и шлакоблоков. Я поддерживаю пьяного в хлам крестного под левую руку, под правую руку его поддерживает моя мать. Мы тащим его сквозь смоговый смрад источаемый трубами заводов по дьявольской жаре несколько микрорайонов к нам в квартиру. Винный перегар, запах пота и отчаянья. Уже тогда больная раком мать, проявляла стоическую натуру женщины готовой терпеть съехавшего с катушек брата сколько угодно и чего бы это не стоило. Он, её родной брат и мой крестный только что потерял своего старшего сына. Не знаю, в чем больше он утопал: в горе или в вине…
Андрюшку я помню плохо. Старший двоюродный брат - человек набожный, даже слишком набожный. Он считал что наказывать нужно как раньше, кнутом и пряником. На стене в его комнате было множество библейских рисунков, которые вызывали в моих детских глазах отторжение и неприятие. Тогда я не знал кто такие свидетели Иеговы, зато точно знал кто такие ку-клукс-клан. В целом это был добродушный толстячок, любитель поиграть в игры на приставке, собиратель иностранных пачек сигарет. Помню, как он злился когда я с его младшим братом крали у него пачки и отрывая верхнюю подвижную часть делали из них лёлики. Лёлики представляли собой свернутые особым образом прямоугольники, которые мы запускали щелчком пальца: у кого дальше долетит, тот и выиграл. Андрей умер от какой-то болезни мозга, которую провинциальные долбоёбы-врачи не смогли идентифицировать.
Как я уже сказал, его батя потерял голову после этого. Ничего удивительного в этом нет. Я сам чувствовал себя как вареное дерьмо. Хоть я и не был близок с Андрюхой, мне все же было жутко хреново. Ну а крестный забухал по черному. Да и я тоже не против был выпить. А когда через сорок дней погибла моя мать – это все та же сволочная некомпетентность долбоебов в белых халатах – все стало еще хуже. Всё оказалось гораздо хуже… Но, наверное, эта жуткая история для другой книги.

«У чувства вины больше метастазов, чем у рака», писал в своих мемуарах Мейлер. Что ж, это действительно так. Это гнетущее чувство будет неустанно разъедать тебя изнутри, даже если сама Святость уверит тебя в твоей невиновности. Но ты все равно будешь переживать снова и снова в своей памяти то, что заставляет биться в конвульсиях все тело и разум.
- Если бы я был нормальным, - задумчиво глядит в небо Танцор, - я бы сказал что тебе следует поменьше читать всяких литературных говнюков…
- Но?
- Хе, но я думаю что тебе нужно прямо противоположное. Побольше всякого дерьмища дабы его можно было опрокинуть на род людской.
- На страницах, конечно же?
- Конечно же… ммм… да, на страницах.
Небо, тем временем, из свинцового превращается в кровавое. Дождь – это щелочь, град – это бомбы. Земля усыпана скелетами. Земля усыпана прахом наших достижений. Солнце еще виднеется за багровыми тучами и только блеск стальной косы различим в неподвижном и сером безмолвии планеты…
Как ты должно быть устала, малышка. Зияющая тьмой пустота, вместо лица. Но нет крови на твоем плаще, как нет и намека на понимание. Ты всего лишь исполнительница воли неведомого закона жизни. Не хочешь присесть на этот обломок бетонной стены? Нет? Ну ладно, а я присяду. Твоя коса столько дел натворила, а все так же блестит. Что это? Что ты даешь мне? Это зеркало… пафосный символизм, какой-то. Нет, правда, зачем это? Затем чтобы я увидел в нем не свое отражение, а твое и все стало еще и сентиментальным? Не пойдет. Слишком дешево. Самое время закурить. Не сигарету, а сигару. Гораздо больше удовольствия курить сигару.
Ну, что теперь? Отрубишь мне голову? Жаль, что ты не можешь ухмыльнуться – это добавило бы поэтичности. Но без этого даже лучше, гораздо зловещей. Честно говоря, я думал все закончится на зеркале. А теперь я вынужден констатировать застой происходящего. А ты, красавица, лишь мановением руки – словно художник наносит краску на холст – добавляешь в нашу с тобой картину пустоты поток машин. Движение… А по обоим сторонам от этого движения нет ничего… только мы стоим и смотрим на машины. Я уже начинаю подумывать о философской притче или басне, но сразу забываю об этом когда в поле моего зрения попадает лезвие твоей косы, а ты его грозно поглаживаешь… Не стоит угрожать мне, подружка. И вообще валила бы ты отсюда. Мне без тебя, пожалуй, лучше будет. Я буду смотреть на движение. Как обычно и бывает во время таких вот моментов, кое кто непонятно куда исчезает, а я остаюсь стоять там где стоял и со смешавшимися чувствами пялюсь на опустевшее место. Потом я долго смотрю на машины, смотрю на машины… долго…
~~~
Внезапность пошатнувшегося мира застает врасплох. Раньше мы лазили в посадки и крали черешню, а теперь сидим посасывая виски и бессмысленно уставясь на дно стакана…
- Шшш… Слышишь? Охранник идет, - шепчет мне на ухо Лёсик.
- Не-а, - отвечаю я ртом набитым черешней так, что они вываливаются когда я говорю.
Жара. Тишина. Стрекот кузнечиков. Мы обратились в слух. Показалось…
Насыпь и небольшой овраг рядом. Мы сидим подле ключа бьющего из под сырой земли, лопаем сочные красные ягоды и созерцаем панораму завода. Беспечность окутала нас своей пеленой. Завтра – оно не существовало…
Интересно, а теперь оно существует?
Наверное, нет.
~~~
Не могу заснуть сегодня ночью. Сегодня – это весьма расплывчатое определение времени. Возможно, что это «сегодня» уже было вчера, а может «вчера» это на самом деле «завтра»?
Все смешивается в коктейле страшных видений.
Еще малолетние, но уже по-настоящему жестокие ублюдки. Интересно, как природное развитие личности формирует мировоззрение на каждом этапе жизни. Сегодня ты колотишь кого-то горящей палкой, а через пару лет задумчиво пялишься в небо размышляя о причинах разногласий между католическим Римом и православием… переходишь светофор только на зеленый… затягиваешь галстук… ну и все в таком духе. Отсюда уже не далеко до старческого снобизма и делегирования полномочий своей правой руки левой. Пусть все отморозки тронутся умом и настоящий матриархат восторжествует на земле… Таким образом можно исправлять учебники истории.
Но вернемся к малолетним ублюдкам. Их целая стая. Задний двор усыпальницы безвозвратно потерянного времени. Тут наша сходка. Мы точим когти и пускаем пену изо рта. У нас нет вожака, поэтому потасовки неизбежны.
- Ну давай, покажи-ка мне чё-нить, - он на пару лет старше, выше и больше меня.
Классический борцовский прием и он на земле. В его тупых глазах недоумение. Он встает. Жаждет реванша.
Пошел ты, думаю. Настоящий мудак.
Странно что мы вообще все могли находиться рядом как довольно большая социальная конструкция. Все разные, объединенные только глубокой хулой ко всему окружающему.
Ну вот, наконец все в сборе. Старый, заброшенный тир уже ждет нас. Он довольно немаленький. Мы карабкаемся как тараканы по его разваливающимся стенам, проникая в черное, безмолвное нутро. Наши факелы горят недолго. Разнообразное тряпье намотанное на ножки стульев и обломки парт сильно чадит. Дышать почти нечем, видимость плохая. Кажется, злобное сверкание наших глаз освещает дорогу лучше, чем эти факелы. Когда они сгорели, сгорело и наше желание оставаться в этом убежище для крыс и пауков.
А во дворах наших домов уже зажглись фонари и маленькие дети высыпали на улицу поиграть перед сном в классики и попрыгать на скакалке. Мы же присели кто на старую тракторную шину, кто на асфальт и в процессе лусканья семян принялись обсуждать что же делать завтра. Предложения начинались с «обмазать дерьмом девятнадцатый кабинет» и заканчивались «спустить трамвай с рельс», а между ними было много всяческого бреда, половина из которого таки находила свое воплощение в жизни. Но вот кто-то вынес картошку и распалив небольшой костер под кирпичной стеной мини-футбольного поля мы уселись вокруг рассказывая каждый на свой лад истории двух или трехдневной давности. Будто и не было разногласий, злобы, вражды… все смотрели на пламя смачно причмокивая горячей картошкой в мундирах и только когда каждый полностью провонял дымом, расходились по домам. Новый же день приносил с собой копию смысловой нагрузки предыдущего.
Ломались кости, вылетали зубы… время текло медленно, давая разгуляться первым пробам и ошибкам. Они, в свою очередь, не заставляли себя долго ждать.

8. Эпитафия
— А вы, доктор Ллойд? — проговорила мисс Хелльер. — У вас нет в запасе какой-нибудь жуткой истории?
Агата Кристи, Компаньонка

Сначала он просто обкурился. Как истинный ценитель психоделических ощущений он погасил свет, зажег свечи, включил Grateful Dead так чтобы было нормально слышно, но и не громко, запер комнату и, как я уже сказал, обкурился. Чем, я не знаю.
За последние пару месяцев разительные изменения произошедшие в Хиппи стали очевидны всем и вся. Ранее затворник, но все равно всеобщий любимец, он стал чрезмерно весел, активен и даже общителен. Именно последнее и настораживало. Что до его трескотни, то все чаще я слышал какой-то бред про полеты в прошлое на сходку с Кеном Кизи и другими. Во сне он часто бормотал про «кислотные тесты», откуда, как я узнал позже, было рукой подать до Ангелов Ада, Гинзберга и, понятное дело Хантера Томпсона. Хип всегда был помешан на бите и всякого рода субкультурах, отчего и получил такую кличку. Короче, с ним творилось что-то неладное.
Он был единственный ребенок в семье. Аутсайдер по жизни. Мать русская, она всю жизнь работала как проклятая, а отец звездно-полосатый, он за всю жизнь нихрена полезного не сделал. Хип рос в окружении сигарного дыма, пивного перегара и необъятной любви его матери к нему. Дым и перегар это, ясно, от отца, который после развода перебрался в свою страну свободы и скорее всего спился где-нибудь в трущобах Бруклина. Мать же воспитывала его в лучших традициях крестьянской строгости и добродушия.
Это печальная история, заслуживает того чтобы я ее изложил тут всю, как она есть.
Про отца Хипа больше ничего доподлинно не известно. Когда грозный бич шестнадцатилетия стукнул по мозгам Хиппи, его предки развелись и батя свалил. Мать стоически и терпимо сносила поглотивший сына кураж бунтарства. Через три года он, наконец-то, понял чего хочет от жизни и начал рубить на гитаре в одной гаражной группе которая не имела никакого успеха. Мать его была счастлива что сын нашел себе занятие. Его пост-гранджевая группа записала пару альбомов ни один из которых не вышел в свет. После этого Хип увлекся (и это не удивительно) философией экзистенциализма. Вот тут надо сделать небольшую паузу и постараться понять нашего героя.
Какое-то время, когда ни у меня, ни у Танцора не было крыши над головой, мы обосновались в гараже Хиппи и жили там довольно долго. Это было после провала его группы и до того как его мать слетела с катушек. Хип устроил нам не жизнь, а сказку. Наверное, шанс пожить так как жили мы выпадает раз в жизни, да и то при условии что у вас есть друг у которого все летит к чертям. Короче, жили мы как у Христа за пазухой. При всем при этом Хип едвали произнес больше слов за все наше совместное проживание чем попугай Сильвера за весь роман. Настоящий отщепенец и отшельник, однако, полный какого-то незримого участия и всецелого понимания.
На двадцать первый день рождения, судьба преподнесла ему горький подарок: его мать тронулась умом. Не знаю я подробностей этого события и знать, наверное, не хочу. Знаю только, что бедняжка уже не узнавала своего сына, она не узнавала никого и ничего. Она полностью выпала из нашей реальности в какую-то другую.
А Хип по-прежнему жил в гараже. Мы часто заходили к нему выпить, перекинуться в карты и пообсуждать его любимых Шопенгауэра, Сартра, Марселя…
Так длилось еще некоторое время.
- Напишешь мне эпитафию для надгробья когда я сдохну, - частенько просил он меня когда набирался.
- Непременно, дружище, - обещал каждый раз я ему.
- Выведешь ее красной краской, поверх того что будет написано на надгробии…
- Обязательно, чувак.
Я и представить себе не мог что это в скором времени случится. Для всех это был удар, как если бы гей начал мацать телок или вегетарианец жрать мясо, или папа римский стал играть блек метал… Свершилось то, что ну никак не могло произойти.
Я помню многие истории из жизни Хипа, но почему-то, блять, почему-то не могу или не хочу рассказывать их все прямо сейчас. Но зато я помню их, в точности как он рассказывал, словно это было только вчера.

Здесь полный отстой. Давай уйдем отсюда. И зачем на тебе так много красного?
- Может потому что мне идет красный?
Да нет, это просто штамп из серии красных дорожек. Если бы ты хотела надеть что-то что тебе нравится ты бы не прошла мимо старых джинсов простреленных из винчестера.
- Не вписывается в обстановку.
Плевать.
- Заткнись.
Могу спеть «Куда спешишь, детка».
- На соревнованиях по мотанию нервов ты взял бы золото.
Я закурю.
- Мне все равно.
Знаю.
- Тогда зачем говоришь?
Я бы не курил если тебе это мешает.
- Врешь.
Нет.
- Тебя же ничего не волнует. Да у тебя даже нет «тире» в этом диалоге!
Ну и что.
- Значит ты значишь меньше чем я.
Неправда.
- Правда.
Отсутствие «тире» в репликах ничего не значит.
- О, я как будто слышу раздражение в твоем голосе.
Нет, это я дым пускаю.
- Ты меня достал.
Знаю.
- Сделал бы лучше что-нибудь.
На следующий год выиграю олимпиаду.
- В каком виде?
Во всех.
- Ты невыносимый лжец, чудовищный эгоист и жалкий трус.
Все верно кроме последнего.
- Чего ты хочешь?
Честно?
- Постарайся.
Тебя.
- Ха-ха.
Неужели ты так возомнила о себе из-за этих тире в твоих репликах?
- Это здесь не причем.
Тогда что?
- Ты выводишь меня из себя.
Я знаю.
- Отвяжись.
Ладно, но я тоже хочу задать тебе один вопрос.
- Валяй.
Чего хочешь ты?
- Ответь сперва на мой.
Какой же?
- Аналогичный твоему.
Я уже ответил.
- О, мне должно это льстить?
Как хочешь.
- Ну ладно, а эта игра в вопросы чего-то стоит?
Не просто вопросы. А волнующие вопросы на которые должны быть даны самые сокровенные ответы.
- Ух ты, я и правда польщена.
Если бы этот диалог давал возможность приписки авторских слов к реплике персонажа то в этом месте после моих слов было бы что-то вроде: - на его лице появилась самодовольная ухмылка - … и дальше опять мои слова.
- По-моему ты несешь какую то чушь. Да у тебя и реплик полноценных то нет.
Хорош острить. Это всего лишь «тире». У тебя пиво есть?
- Есть. С каких это пор ты любишь пиво?
С тех самых как прочитал «Завещание» Гришема.
- Мне непонятно твое чувство юмора.
Это была не шутка.
- О.
Да. «Как насчет дождя из крови и пары револьверов?»
- Откуда это?
Рассвет мертвецов.
- Чушь, там такого не было.
Твой вкус меня ужасает. Пф!
- Ах ты… А сам то?
Я не смотрел.
- Подлец, тебе повезло. Я могла тоже не видеть его.
Это было бы правильным решением.
- Заткнись.
Ладно. Я все еще жду ответа.
- Не верю что тебе интересно.
Мне интересно.
- Из-за того что ты это сказал я не начала тебе верить.
Ты просто тянешь время.
- А ты меня бесишь.
Знаю. Думаю именно поэтому ты в конце концов ответишь мне на вопрос.
- Думаю, ты мне врешь.
Почему это?
- Ты сказал что игра в вопросы предполагает сокровенные и волнующие на них ответы то есть искренние и наиболее желанные. Так?
Абсолютно.
- Ну вот. Я задала вопрос о желании случайно, то есть просто так. И судя по всему ты и ответил мне первое (хоть для тебя и желанное) что пришло в голову. Исходя из этого твой ответ-желание хоть и искренно, но не сокровенно.
Нет не так.
- Что именно?
Когда я услышал вопрос я ответил на него в ключе игры намереваясь задать его тебе же и услышать ответ.
- Выкрутился, да?
Это правда.
- Что выкрутился или что ответил в ключе игры?
Второе.
- Ладно уговорил. Нужно отсюда выбраться и пойти куда-нибудь…Только одним словом как у тебя дело не кончится.
Я за.
- У тебя нет ощущения нереальности происходящего?
Есть.
- Ну тогда мы можем убить всех и перепрыгивая через трупы убраться отсюда через черный ход… или лучше просто выйти через парадные двери?
Первое мне нравится больше.
- Значит второе.

Эту историю мы восстанавливали по частям. Хип, Я, Танцор и та телка… Сидя в его гараже и слушая Blue Cheer. Остается лишь добавить, что все кому данное жизнеописание показалось «мыльным» или убого-сентиментальным могут незамедлительно идти на хуй.
А что касается моего обещания Хипу, то я его выполнил. Красной краской по черному граниту, естественно в полнолуние, под осуждающими взглядами покойников, я вывел эту надпись:
Приходи к нам в кошмарах призраком других миров
Завсегдатай в борделях, барах, - разбавишь воду наших снов…

~~~
Странная была крышка гроба. Лилового цвета. Шипы или акульи зубы торчали из нее во все стороны.
- Странная крышка гроба, да? – восхищению Танцора нет предела.
- Да, наверное…
Почему то крышки для гробов продавались отдельно от самих гробов… сами же гробы были выставлены в соседнем зале.
- Что мы здесь делаем? – спрашивает один из нас.
Я уже мало что понимаю в окружающем мире.
Это не то чтобы психоделические оттенки настроения с яркими капельками различных цветов и оттенков проносящихся со скоростью света мимо моих зрачков, это больше похоже на двух чудаков стоящих не очень-то твердо на земле и смотрящих на выставленное деревянное безумие… с последующим…
Нет, без чего бы то ни было последующего…
Я смутно помню этот эпизод, где я и Танцор стоим и смотрим на крышки гробов. Это было через пару дней после того как Хип отошел в мир иной и было это далеко от места где он жил… еле различимый образ чувака рассказывающего о крышках гробов, однако не пытающегося ничего всучить… Иногда мне кажется что все это мне померещилось, хотя Танцор настаивает на абсолютно реальном событии имевшем место в нашей жизни.
Все как в тумане.
Но для более или менее здравомыслящего человека все точки над i будут расставлены в тот самый момент, когда наше судно было взято на абордаж, а обломки рангоутов деревянным дождем поливали наши пронзенные саблями тела…

После всего этого захотелось выпить. Преследующие меня образы пиратских времен, наверное легко объяснить тем, что в детстве мне часто читали романы Стивенсона и Купера, а моя фантазия дополняла действия моим героическим присутствием… Да, фантазия всегда делала то, о чем позже либо приходилось жалеть, либо всласть наслаждаться результатом. Иначе это называется искать приключения. А чтобы точно их найти нужно хорошенько заправиться. С этого-то и начинается большинство историй…
- Где мой кокосовый ангел??? Где, ты тварь??! – укурыш вопит и брызжит слюной направляя на нас свой пневматический пистолет.
Трудно сразу сообразить как лучше ответить психованному ублюдку который с большой долей вероятности может стрельнуть в тебя металлической пулькой, которая, мать ее, по закону подлости наверняка может угодить в глаз и убить тебя.
- Спокойней дружок, сейчас вместе пойдем за твоим ангелом, - успокаивающе говорит Хип.
Я еле стою на ногах. Меня распирает от смеха. Мысли проносятся стаями, как волки: быстро и с предвестием смерти. Думаю, если засмеюсь, точно схлопочу пульку в череп. Пневмат это кара с небес, думаю. Или из преисподней. Ведь в руках психа она, кара, может стать оружием массового поражения… все эти мысли разрывают границы заурядности, они рвут на части привычное понимание происходящего и добавляют перца андеграундности и острого соуса артхаусности в этом отрезке времени, пронизанном возможностью разрыва артерий и внутреннего кровотечения… Будто из другого мира я слышу голос Хипа.
- Вон туда, за теми мусорными баками, там мы его спрятали.
Я все понимаю, но ничего не могу с собой поделать. Я усмехаюсь… во мне живет ирония и музыка арфы.
- Ирррмммхххх… - рычит обдолбанный псих.
Хип более трузвый чем я, думаю я. Чем я… я… Это хорошо, это успокаивает.
Вот и мусорные баки. Хип резко вмазал ногой в живот укурышу когда расстояние позволило сделать это. Тот растянулся на земле. Пневмат оказался незаряженным, а я на некоторое время вышел из алкогольного оцепенения, как только осознание этого дошло до меня. Так оно всегда бывает: трезвеешь моментально, как только до тебя резко доходит новость.
Как только чувака отпустило, мы славно побеседовали. Он, оказалось, всё помнил до деталей. Потоки извинений слились с потоками бельгийского пива которым он нас угощал. Но для всех так и осталось загадкой, что за кокосовый ангел грезился нашему приятелю.
~~~
Вся сладость абсурда… Этими тремя словами я хотел бы озаглавить мгновения грядущего противостояния между безупречностью гнилого морализма галстуков и мерседесов и анархичностью свободного миропознания молодежных движений. Этими же тремя словами я назвал свое первое эссе написанное под впечатлением достаточно распространенной картины многообразие форм которой чаще всего можно наблюдать на улицах. Я говорю про сумасшедшую бабку бьющую ни в чем не виноватую бродячую сиамскую кошку… про романтическую парочку сидящую под проливным дождем на лавке в парке… про бомжа живущего в подъезде, читающего выброшенные газеты, сидя на крыльце… О, как я хотел всадить той бабке топор промеж глаз! Тогда жизни кошек я ставил гораздо выше людских. Да и сейчас, наверное, ставлю. А ту парочку я хотел просто поблагодарить за то что они сидели под дождем и мокли, улыбаясь друг другу. Это была великая картина. Просто сесть рядом с тем бомжем и тоже почитать газету я хотел больше чем найти сундук золотых дублонов. Но, ничего из этого сделано не было. Впрочем, все это давно было, но как отчетливо видно на этих примерах приевшуюся догму социального строя в котором живое с успехом заменяется на мертвое, а всякая идея выходящая за рамки авторитетного суждения, т.е. идея, не поддающаяся пониманию со стороны трусливой ограниченности неких классов и слоев, становится осужденной на провал. И я вовсе не хочу сказать, что надо было все-таки раскроить череп старухе, нет! Воздействие этой попахивающей трухой догмы проявляется на более тонком уровне. На зачаточном формировании мыслей и идей, когда они сразу гибнут, не получая дальнейшего творческого импульса.
Так что теперь получается, что вся сладость абсурда, как средства побега от надоевшей действительности, проявляется как это ни странно именно в последней, причем сам абсурд и становится этой действительностью. А если так, то можно с успехом погрузиться в мир зародыша прогрессивной мысли и сделать из нее убийственную смесь реальности и миража, проецируя себя на арену боевых действий семантики и своей собственной жажды понять обрывки кода… Именно так и поступали бунтари и отступники всех времен и народов.
Если бы не они, то сладкая вата абсурда превратилась бы цикличную, аморфную массу размножающегося по расписанию нравоучения, как паразита в наших мозгах.
И тогда мы бы ничем не смогли помочь прекрасной сиамской кошке, мы бы не сидели часами под проливным дождем глядя сквозь ветви ив на разрастающиеся лужи, мы бы не читали спортивную колонку сидя под подъездом и вдыхая аромат помойного ведра обильно источаемого одним знакомым бомжем…
Война будущего совсем не ядерная. Это война бунтовщиков ратующих за разрушение навязчивых устоев против тривиального стада моралистов болеющих за их зомбический уклад.

9. Паранойя
Когда я смотрю вниз, в эту раздолбанную щель бляди, я чувствую под собой весь мир, гибнущий, истасканный мир, отполированный, как череп прокаженного.
Генри Миллер, Тропик рака

Смешно наблюдать, как ты забрасываешь свои липкие сети. Наверное, ты хочешь вобрать в свое чрево все видимые вибрации похотливых энергий. Ты стоишь на мосту, глядишь в реку поздно ночью думая что ты оригинальна. На самом же деле ты просто отчаянно одинока. Ты выходишь в ночь чтобы воздвигнуть свое отчаяние посреди пустынных улиц прикрывая его за ширмой мнимой неповторимости. Но все же надо отдать должное твоему упорству и вере в себя. Ты приобрела необходимые навыки общения и поведения, ты выучила язык, ты поставила себе цель свойственную натурам критичным, броским, щеголеватым, горделивым… И ты ни за что не отступишься. Ты могла бы быть достойной титула славянской княгини, но ты предпочла роль французской потаскушки. Я знаю тебя давно. Я знаю как ты мыслишь. Я знаю что твоя тайная мечта иметь свой собственный суррогат мужского пола страдающий сомнофилией. Не пытайся обмануть меня.
Ты звонишь и просишь о встрече. Интересно зачем? Ты звонишь по многу раз, но я не беру трубку. Слушаю твое шестое сообщение на автоответчике. Полезная штука автоответчик. Как я и думал: тебе одиноко. Хоть ты и не говоришь этого, но твой тон тебя выдает. Пытаясь его замаскировать под непринужденный и даже отрешенный ты тем самым даешь понять что обременена своей свободой и своим одиночеством. Снова звонок. Обычные приветствия, ну а потом…
- Прилетай.
- Нет.
- Почему?
Ну как ответить на этот вопрос? Сказать что ужасы Варфоломеевской ночи всего лишь едва страшная детская сказка по сравнению с ужасом ночного стояния на мосту с тобой? Или придумать на ходу какую-нибудь неправдоподобную отмазку?
- Хорошо, прилечу.
- Не верю.
Может и правильно, что не веришь. Хотя первое что пришло в голову после слова «прилечу», а почему бы и нет?
- Ну, не верь.
- Прилетай.
- Сказал же, прилечу.
- Ладно.
Зачем это мне? Может от скуки.
Но вот уже я стою на мосту Искусств, а ты стоишь рядом и безучастно пялишься в воду. Мне ничего не остается кроме как смотреть в ту же воду, так же безучастно.
- Завтра я улечу.
- Нет.
Это прозвучало так бесцветно и равнодушно. Так обреченно. Ты мертвая птица с алыми крыльями. Ты стоишь тут и просишь внимания. Не можешь забыть.
Но все уже в прошлом. Твоя трагикомическая судьба была бы с успехом экранизирована в какой-нибудь киноленте каким-нибудь режиссером имеющим тебя ради вдохновения. Об этом ты тоже мечтаешь. Хочешь чтобы тебя рисовали и лепили. До сих пор. Нелепа в своем стремлении к придуманному тобой идеалу. Ты слишком несовершенна.
- Дай сигарету.
Даю ей сигарету.
Теперь это похоже на первые страницы Триумфальной арки. А в самом начале, лет шесть назад, это было похоже на плохенький сценарий для дешевой мелодрамы. Под «это» я имею в виду такие вот стояния или сидения где угодно, без цели, без радости, а только с депрессивной нотой настроения побуждающей на мрачное прозябание в безысходном недоумении. Тогда это длилось несколько месяцев. Шестилетний перерыв. И вот, можете ли вы такое представить, она заявляет, что хочет пойти в театр.
- Хочу в театр, - непредсказуемый ход, увертюра к дальнейшему представлению.
- Сейчас ночь, все театры закрыты, - вполне логичный, даже банальный ответ.
- Я все равно хочу, - классическая упертость с явно недвусмысленным акцентированием на последнем слове.
Долгая пауза. Миттельшпиль нашего немого противостояния. Твои глаза темны, твоя душа пуста. Как отчетливо я это вижу.
- Я остановлюсь в каком-нибудь хостеле, а завтра улечу, - решающий удар, непоколебимый ментальный заслон.
- Ты не сможешь этого сделать, - последняя, отчаянная оборона.
- Думаю, смогу, - сбрасывание атомной бомбы.
Я поворачиваюсь и ухожу. В спину мне не летят крики и мольбы. Только острый, гораздо острее лезвия бритвы взгляд, блуждает по затылку и шее…
~~~
Маленькие истории большой жизни или маленькая жизнь в больших историях? Первые драки, первая любовь, первые попытки к бегству от предсказуемости судьбы… Навыки убийцы, оттачиваемые изо дня в день. Грузная масса предубеждений. Осколки равновесия на асфальте истоптанные в пыль. Цвет и запах окружающего пространства похож на смертельный. Закончена наша эскапада по миру затейливых узоров и причудливых тонов. Вся власть ублюдкам. Спасает только металлический грохот постапокалипсических групп. Кровь заиндевела на устах. Боевые андроиды восстали, их искусственный интеллект подавляет наш. От тебя остались одни кости… они гниют и разлагаются на никому не нужное радиоактивное дерьмо… ты в ужасе смотришь на равнодушную поверхность зеркала… ощупываешь пустые глазницы кончиками белых фаланг того, что раньше было пальцами. Внезапно на твой голый череп садится ибис. Ты по-прежнему смотришь в зеркало, ожидая чего-то помимо пустоты. Птица грозно рычит, словно читая твои мысли. Тебе не выбраться из бездны, вот что она хочет до тебя донести, но ты не слушаешь и она начинает клевать твой позвоночник. Внезапно ты понимаешь что уже мертв и птица не причинит тебе вреда. Вместе с этим пониманием приходит осознание того что больше не нужно прятаться… больше не нужно быть отшельником в мире отвергающем всякое свободомыслие… Но это обман, они все подстроили чтобы убить тебя… Дьявольская жатва не за горами, подонки. Бери свой нож и пусть прольется кровь…
Черт, это только сон. Я все еще сжимаю рукоять несуществующего ножа. Весь в холодном поту смотрю в зеркало пытаясь убедить себя что изображение в нем это мое собственное а не химерное видение из сна внушающее скелету браться за оружие. Уже утро. Дерьмовое утро, хочется блевать полупереваренным содержимым мозга. Желудок то чист.
Из всех дней недели я больше всего ненавижу среду. Сегодня среда. Вот почему так хреново. Дело в том, что понедельник слишком посредственен чтобы его ненавидеть. Кроме того его и так все ненавидят. Что до вторника, то это логическое продолжение первого дня рабочей недели, а поэтому он в какой-то мере тоже подпадает под определение некоей бездарности слишком патетичной для ненависти. Четверг, несмотря на то что идет он сразу после среды, сглаживает свой негативный окрас только тем что за ним следует пятница, которая, как известно, есть отдушиной после всех перипетий безумной пятидневки.
По средам меня постоянно тянет в места пронизанные насквозь пустотой и отчужденностью… в места типа кладбища. Там, среди надгробных плит и крестов, витает в воздухе колючая, чем-то похожая на шипованную проволоку которой опутывают верх заборов, память. Эта память как та проволока опутывает своими острыми краями, впиваясь глубоко в сердца и души, заставляя приносить ей в жертву кровавую дань.
Эмокиды и готы иногда составляют мне компанию. Они собираются группами по несколько человек и бродят вокруг могил словно совершая непонятный ритуал. Они повернуты на кладбищах. Но сейчас их нет и это как нельзя кстати. Я сижу на небольшом холмике возвышающемся над полем мертвых. Тишину вокруг нарушает только шелест нескольких деревьев, словно случайно заброшенных сюда из другого мира. Ну вот, наконец-то. Ночью это совершенно другой мир нежели днем. Не сказать что только здесь я могу почувствовать себя в одиночестве, но совершенно особенная атмосфера скорбного отчуждения от всех и вся дает некий импульс развитию абсолютно противоположного одиночеству чувства, которое проявляясь где бы то ни было, однако, не дает повода полагать что зиждется оно на общении или соответствующим окружении. На самом деле выражается оно в полном согласии с действиями и мыслями которые имеют место позднее. Многие называют это гармонией, но как по мне так это лишь критическая масса накопленной пустоты, которой необходимо взорваться в фейерверке повседневности с тем, чтобы цикл мог повторяться заново.
Обратно иду пешком. Я хожу по городу довольно долго. Просто так.
Голуби-панки. Два голубя-панка рыщут в поисках пищи. Один из них забавно наклоняет голову рассматривая выходящих из перехода людей. Люди это монстры, наверное так он думает. Его непонятно как образовавшийся ирокез сообщает о его превосходстве над нами. Но он не знает этого, а мы делаем вид что нам нет дела до него, хотя и понимаем что этот голубь неформал легко мог бы скинуть с трона любого из поднимающихся по ступенькам людей. Что ж, он милосерден. Только я не могу поставить тебе памятник при жизни. Но он меня прощает… За это я ему благодарен, хотя еще минуту назад думал что он выклюет мне глаза…
Но все обошлось. Теперь я могу хорошенько присосаться к бутылке кальвадоса прописанного мне доктором Равиком. А когда хорошо присосался начинаешь думать, что было бы если…
Что было бы если я в ту зиму не подрался с тремя задирами, надменными простаками полагавшими что мир вертится вокруг них? Мне было всего-то девять лет, но я хорошенько начистил им носы. Гордый, мокрый, весь в снегу я возвращался с поля битвы довольный и можно даже сказать отстоявший свои детские убеждения в том, что закинув в мир свое пакостное желание, ответом обязательно придет возможность его выполнить. И я свое выполнил. Но что если б я обошел стороной эту возможность? Казалось бы, что тут особенного? Но в ту пору мне отчаянно не хватало серьезного практического подкрепления моим изысканиям в области утверждения себя как целостной натуры, а мое разрозненное восприятие окружающих форм и содержаний изрядно раздражало. Так что если этого события не произошло, может я так и остался бы девятилетним овощем не способным разобраться сам в себе. А что если бы через несколько лет после этого я с братом утонул в море? Мы решили доплыть до буйков. До них было далеко, а плавали мы не очень. Мы хотели что-то доказать самим себе, а что, я уже не помню. Доплыв, наконец, до металлического буйка в форме ромба, мы полностью выдохлись, а держаться за этот злоебучий буек было охрененно неудобно, так что мы потратили еще больше сил пытаясь за него зацепиться. Когда же мы поняли что сил у нас вовсе не осталось, один из нас голосом как можно более бодрым произнес:
- Ну что, поплыли обратно?
- Поплыли.
Мы отчаянно барахтались в воде, судороги охватывали конечности, мы плыли не из последних сил – у нас их просто не было. Мы плыли потому что хотели жить. Мы очень хотели жить и только поэтому добрались до пустынного берега после чего долго лежали на песке прокручивая в головах тягучие, наполненные жаждой жизни минувшие минуты.
Что же было бы если я отказался от своей позиции интроверта-наблюдателя и пополнил бы ряды немногих существовавших в ту пору школьных экстремистов? О, даже сейчас электрический ток пробегает по телу от одной лишь мысли о том, сколько мы могли бы натворить. Дело в том что Серому и его банде не хватало творческого наития, каверзного вдохновителя, свежего взгляда короче. Истории которые приключались с учителями да и вообще со школой были коварными и даже мудреными. Мы все знали кто это устраивал. Но все же этим чудакам не хватало чего-то более оригинального и жестокого… Но я сам решил: буду зрителем в театре актеров-недоучек.
Да, что было бы если…
Если бы я не нашел пять злотых тогда на перекрестке, если бы я не знал какую роль играет спайность при диагностике минералов, если бы я все же отправился с теми отморозками в поход живыми из которого вернулись четверо из семи…
Я хорошенько набрался. Все эти и многие другие «если» витают вокруг меня ангелами смерти. В такие моменты обычно появляется некий дисбаланс между всеми этими воспоминаниями с навязчивым вопросом «так что же все-таки было бы если…?» и уже совершенным выбором и действием. Неотвязное видение: кто-то отматывает пленку назад; все черно-белое; я впрыгиваю в кадр изменяя реальность… но потом оказывается, что то подстроенная, фальшивая реальность и того что было уже никак не изменить. Толи от выпивки толи от этого видения тело покрылось испариной. Поневоле в голову, словно черви, заползают всевозможные варианты того как можно склеить ласты.
Ладно, сейчас я согласен отдать концы в стиле Эпикура, но раньше мне бы было этого мало. Отправляться на тот свет, думал я когда был малым, надо непременно под мощные риффы любимых групп вместе со звуком чьего-нибудь голоса читающего «темного эльфа» и все это на фоне разгула, веселья и прочих атрибутов хорошей тусовки да еще обязательно в нетрадиционном для этого месте…
Меняются желания и вкусы. Не меняется только содержимое.
~~~
- Я еще не была у него дома, мне нужно быть готовой к чему-то… э-э странному?
(цокают каблуки)
- Думаю, тебе не о чем беспокоиться.
- Ладно.
~~~
- Ну что, страшилок на стены не навешал?
- Не-а. Не буду усугублять.
(хмыкает)
- Что ж, молодчик.
~~~
Уже темно. Так темно еще никогда не было. И никогда не будет. Я брожу по тонким и словно ссохшимся улочкам заглядывая в нижние этажи жилых домов. Это не доставляет мне никакого удовольствия, но я все равно заглядываю. В последнее время только во сне мне встречается яркое желтое солнце. Это подавляет инстинкт самосохранения.
~~~
Я ошибался. Стало еще темнее. Как такое возможно, мать вашу, как?
~~~
Просто сделать вид, что все в порядке. Все нормально. Дальше нужно родить на свет какое-либо действие. Ну же. Давай.
~~~
- Эй, че расселись? Говнюки, вы меня бесите!
(недовольный ропот)
Меня, держа за шиворот, выволакивают на улицу и хорошо дают по почкам.
~~~
Я понял, нужно записать.
Прямо сейчас ты прыгаешь в нору. Летишь долго, царапая хрупкую кожу о металлические струпья. Падаешь громко, но тебе не больно. Единственное что мешает – сплошная темнота. В норе есть кто-то помимо тебя. Тебе страшно, но это нормально. Привыкни к страху. Используй его как веревку чтобы выбраться из этого дьявольского места. Нора будет сужаться. Она будет поглощать тебя… Черт, быстрее же!
~~~
- Ну как прошло? - спрашиваю я Дюну.
- На удивление стандартно.
- Неужели ничего странного не произошло?
- Представь себе нет. Мы просто сидели и пили кофе, Танцор курил сигары, болтали о всякой чепухе. Посмотрели какой-то фильм семидесятых годов… ну и все такое. Ты то где пропал? Три дня ни слуху ни духу.
- Все в порядке.
~~~
Отречение есть скользящее по острию вероятности желание правдами и неправдами освободить себя от гнета чего или кого либо. Если ты отрекся от своего недуга, то выживешь. Если отрекся от своей веры, то ты предатель. В желании отречься от воссозданных современным капитулом первотрадиций и мифов под стать которым пляшут нынешние декораторы и законодатели всеобщих благ есть много противоречивого, что, однако, не является камнем преткновения на пути свершения естественного отбора. Все опирается на банальный выбор и расстановку сил. Торчок, который вывел в своей книге бытия скрипты, осознать которые по силам лишь под психотропами и галлюциногенами мало чем отличается от дворника убирающего дворы в четыре утра или водолаза которого долбанул электрический скат.
Клеймо, которое горит огнем каждую секунду там, в глубине нутра, есть наиболее определенный символ этого отречения. Клеймо, которое выжигает у себя на внутренностях каждый, кому хватает на это сил.

10. Катарсис.
Настоящая жизнь торопила, подталкивала меня: скорее начинай жить. Быть может, то была вовсе и не моя жизнь, но я все же подчинился зову и, тяжело волоча ноги, побрел вперед.
Юкио Мисима, Исповедь маски

Наверное, мне было лет семь или восемь тогда. В нашем доме кто-то умер, а кто я не знал, да мне и не положено было. Толпа людей у подъезда, тихий гомон. Бегающих детей утихомиривают, а на носящихся собак посматривают со злобой. Все к чему-то готовятся. Я знал что человека не стало. Я думал об этом. Только по прошествии многих лет я понял, что тогда эти размышления меня не пугали и не будоражили. Они не вызывали в моей душе никакого отклика. Ничего. Мне было абсолютно все равно. Но когда труба заиграла свою могильную мелодию, мне стало не по себе. Как сейчас помню что я тогда подумал. Зачем? Зачем вся эта тоскливая музыка, эти толпы галдящих людей, это обязательно необходимое присутствие? Я, понятное дело, со своей младенческой непосредственностью полагал, что весь этот фарс излишен и в то же время альтернативы придумать не мог.
Я залез на растущий под домом орех, уселся на толстую ветку и стал колупать кору. Со стороны наверное могло показаться что мне вообще ни до чего нет дела. На самом же деле я отчаянно скучал и никак не мог понять зачем необходимо мое присутствие. Этот момент и стал, видимо, отправной точкой моих дальнейших размышлений на тему смерти. В то время я думал о ней как о чем-то настолько обыденном и скучном, что в какой-то момент решил узнать у взрослых почему же смерть так уныла и нельзя ли сделать ее поинтересней. В ответ, разумеется, я получал только осуждающие взгляды и предупреждения типа «никогда так не говори» или «тебе еще рано об этом думать». Вот так, элементарное незнание психологии ребенка со стороны зрелых людей подогревало мой неудовлетворенный интерес на запретные темы. Гораздо более проще было бы ответить на мой вопрос, разоблачить тайну, лишить меня самой интриги, сделать интересное попросту неинтересным. Но так как этого не произошло, я все никак не успокаивался когда однажды случайно увидел по ящику передачу про кремацию. Это было прямое попадание!
Я смотрел, я слушал как зачарованный. Ну и ну, думал я. Будет чем удивить сверстников. А те, понятно, слушали раскрыв рты. В их семьях эта тема тоже была из разряда табу. Самым увлекательным в то время для нас были посиделки которые мы устраивали на переменах или после школы. Клуб смертников. Так мы назвали нашу закрытую компанию.
Нас было четверо. Я, Лесик, Пашка и Хвастун. Со временем многие заметили, что слишком уж часто видят нас четверых. Таким же малым как мы это стало казаться подозрительным, что не удивительно. Мы все следили друг за другом. В таком мелком возрасте особенное удовольствие многим всегда доставляло донесение (доносчиков, как правило, сильно презирали и еще сильней били) о чем-либо подозрительном нашим педагогическим «светилам» то бишь учителям. Конечно же не все из них заслуживают оскорбительные кавычки, но многие. Я хорошо помню каково было негативное воздействие на наши молоденькие мозги, я практически чувствовал как закладывался фундамент для будущего университета тупости, для дальнейшего тумана трусости, для, в конце концов, постепенно обретающихся пробелов с целью их дальнейшего заполнения. Навязывание этого разрушительного механизма образования я спинным мозгом чувствовал. Я чувствовал и понимал эту данность скорее на подсознательном уровне, так как мирился и принимал это. Я сам подавлял свои абсурдные и даже параноидальные позывы к разрушению существующих норм ради всеобщей анархии и хаоса. Из уроков истории мне западали в мозги моменты когда волей и кровью повстанцы прокладывали себе дорогу, как гибли предводители и бунтари, как их убивали за якобы неправильные убеждения и ложные цели. Я проецировал эти древние события пропитанные тленом веков и ароматом баталий на то время в котором жил и на тех людей в окружении которых состоял. Я мечтал то о кровавых бойнях, то о смертельной машине апокалипсиса, а то и вовсе о борьбе народов за свободу в стиле фентези. Во мне буквально созревало это желание опустить забрало и мчаться со скоростью ветра выставив вперед пику насаживая на нее всех кто попадется на пути и грозило оно перерасти в нечто большее… но как и в каждом человеке ангел борется с бесом, во мне возобладала настолько сильная флегматичность переходящая в полную латентность, что я за долгое время влияния деградирующего школьного образования на умы полуторатысячной толпы зомби к которой я тоже принадлежал, свил себе небольшой мирок где вершил судьбы по своему усмотрению, а тот, реальный мир, поставил приоритетом ниже и считал его достойным себя лишь настолько, насколько позволяло мне ощущение какого-то расплывчатого, еще не выполненного дела, узнать о котором мне еще предстоит.
Но я отвлекся. Вернемся к клубу смертников. Позади гаражей для инвалидов, между стеной дворового футбольного поля и останками старых водонапорных труб был наш штаб. Там мы собирались чтобы обсудить все что было связано со смертью. Мы, восьмилетние сопляки, упивались тем что так свободно разглагольствуем о запретной теме. Это ощущение трепетного восторга от вторжения на закрытую территорию, ощущение, что тебя вот-вот застукают за обсуждением табуированного предмета разговора, чувство страха и сладостного превосходства над поверженным запретом – все это смешивалось в нашей небольшой картонной халабуде оказывая поистине чудотворный и облагораживающий эффект на мозги. Собирались мы там несколько месяцев подряд, пока не случилась одна чертова оказия, в результате которой всем четверым хорошенько досталось по ушам. Доносчики, те самые которых сильно презирали и еще сильней били за доносы, выследили нас одним солнечным апрельским деньком и подслушали наш разговор в халабуде. Я точно помню что в тот день мы в который раз смаковали процедуру кремирования человека, рассуждали что там, по ту сторону пепла, мечтали о местах над которыми будет развеян наш прах…
Но, коль скоро наш клуб был рассекречен, а мы подверглись дисциплинарному, физическому и ментальному наказаниями, сходки прекратились. Вместо этого мы стали одержимы идеей мести. О, как сладок вкус мести в малом возрасте… Мы четверо узнали этот вкус ровно через шесть недель после экзекуций устроенных для нас старшими. Мы разработали план. Мы выносили его в своих головах. Он стал эпилогом эры смертников. И когда инкубационный период подошел к концу, весь наш гнев, как отравленная стрела спущенная с тетивы, как молот скандинавского бога Тора, как капкан охотника обрушился на врагов. Эти воспоминания не из приятных…
Их двое, нас четверо. Банально. Глупо. Жестоко.
Несколько дней они провели в больнице, ну а наша участь была куда хуже. Свое существование мы продолжали в разных школах. Клубу смертников пришел конец.

Сейчас, под старый добрый американский треш, я частенько вспоминаю те деньки не столько с горечью, сколько с обидой. Только через пять лет я снова увидел Пашку и Хвастуна. О былом мы не вспоминали. Обмолвились только парой слов о несчастных доносчиках… коварные, лукавые ухмылки отразились на наших лицах и только. Мы по-прежнему были в разных школах, но теперь препятствий для встреч стало меньше, но и тем для бесед несравненно меньше. Четверка смертников таки отправилась на эшафот.
- А что Лесик? – спросил тогда Хвастун, доставая из заднего кармана пачку «отчизны».
А что Лесик? С ним я виделся еще за несколько месяцев до этой встречи, но всего на пару дней. Его предки уезжают из страны. Может и правильно что они уехали. Если у нас судят за отрезание памятнику сталина головы (хотя за такое нужно приставлять к награде) то о какой концепции сознательного стремления к их идеалу может идти речь? И хоть голову ему отрезали много позже их отъезда, пример все равно животрепещущ. Они делают выбор основываясь на трепете тех струн души которые вибрируют сильнее всего. Вот и вся недолга.
Ну, а что теперь? А что потом?
Смертельная машина или чистка смертью. Мы все умираем и это есть принцип самой жизни. В процессе этой жизни появлялись и появляются множество теософических, философских, религиозных и прочих взглядов никакие из которых все же не могут постичь природу смертельного эрзаца, то бишь нашего представления заменившего собой исконное знание полностью осмыслить кое мы не можем так как оно недоступно по ходу течения жизни.
Пашка спился еще в старших классах. И теперь он, наверное, законченный алкаш. Сломался парень. Хвастун же – какая ирония судьбы – теперь танцует вальс или сальсу или еще какую-нибудь хореографическую дрянь с одной из сестер бывшего доносчика.
Дерьмо.
Ну а я вспоминаю обо всем этом и меня уже начинает тошнить от всей этой бодяги.
~~~
Когда боль уйдет, не останется ничего в этом мире. Но боль не уходит. Она незримо присутствует, словно кварковая пена, она повсюду. Мы чувствуем боль на разных уровнях. Именно она, тот единый клей связывающий воедино весь наш театр трагедии длящийся многие тысячи лет. Шопенгауэр писал, что догматы меняются, и наше знание обманчиво; но природа не ошибается: ход ее верен, и она его не скрывает. Все полностью в ней, и она полностью во всем.
С этим трудно поспорить. Предприняв отчаянную попытку разбить в дребезги естественный ход всего мироздания, можно разбиться самому. Но никто и ничто не помешает тебе встрепенуться и попробовать расколоть небо пополам, сделать аборт самой смерти, произвести сложнейшую симуляцию вселенских законов прямо в бокале с пивом. Результат? Мне кажется что в конечном счете даже не он определяет некую систему ценностей или убеждений, а именно шаг направленный на основополагающую в данном случае когнитивность в контексте личного миропредставления. Если этот шаг направлен на глубинное понимание того что зовется болью, то можно утверждать с большой долей вероятности: человек, каким бы он ни был, чувствует и воспринимает архитектуру боли как четко дифференцированную систему воздействия на нашу суть. Душа или дух, сознание или тело – все подвержено этой чертовке. Конечно, легко отличить боль в результате насильственно сломанной в нескольких местах ноги и боль полученную от потери чего-то или кого-то близкого тебе. Можно даже экстраполировать собранные данные из опыта получения увечий на, скажем так, незримую боль внутренних состояний или наоборот с дальнейшим выводом о ее всепроникающей природе. Но что толку от этого?
Я нахожусь в той точке восприятия когда почти равнодушное осознание свершенного дает мне право на непредвзятое оценивание фактов. Бродя по ночным улицам, когда почти никого нет, я вижу себя в ярком свете черных лучей, освещающих мой гребаный путь. Я вижу бродяг и прочий сброд просящий пару сигарет или подаяния, вижу ощерившиеся клыки срама жизни мирской, вижу как дохнет на тротуаре мечта искренних и никому не нужных людей. Эти мечты вытекают незримыми иллюзиями из окон домов, из душ спящих людей прямо мне под ноги, и я вижу эту агонию стенающую кровавыми слезами. Вижу как дух и плоть разбиваются о черствые нравы повседневности. Мы варимся во всем этом пытаясь угодить себе, изредка намекая на способность быть человеком. Очень жаль, когда на улице холодно, а ты видишь бездомную кошку которая сидит свернувшись клубочком глядя на проходящих мимо тепло одетых людей и дрожит. Когда ты идешь с набитым кошельком и вокруг тебя тысячи таких же с набитыми кошельками, а на обочине сидит калека и просит подаяния, потому что нет у него другого выбора. Когда умирает близкий тебе человек, а ты всю оставшуюся жизнь будешь нести бремя горя, мучаясь, думая что мог сделать что-то и не сделал. Когда ты человек? Я могу сказать что во многих ситуациях, как в хороших, так и в отвратительных. Более того, ты сам доносишь до своего разумения сей факт. После чего неотъемлемый вывод о постфактумной модели предыдущего аргумента. Это нелепо звучит, ведь ты родился не имея возможности выбирать перед этим, быть тебе человеком или нет. Все уже свершилось и новый маленький убийца стал в ряды многочисленного стада говнюков готовых подчинить новорожденный молодняк созданной системе тотального похуизма. А те вуали за которыми прячутся все эти пидары, эти, блядь, невъебенные послы многовековой истории, закостеневшие в мудацких предрассудках и несущие с рождения и до смерти говнодрочительство как смысл своих ебанутых жизней – эти вуали есть не что иное как страх перед самим собой. Страх открыть миру и людям свое сердце, обнажить душу, показать свою настоящую суть. Показать все то доброе, что скрыто за семью печатями где-то очень глубоко.
На фоне всего этого гаджетные, сигаретные, политические, научные и литературные понты кажутся незрелыми мазками аматоров неуклюже пытающихся лишить девственности холст. Какие-то достижения и события – тоже. Да и все прочее, в общем…
Нисколько, однако, не умаляя значение субъективного восприятия каждого, мне, откровенно говоря, насрать на общую картину болезненного шедевра под названием человечество. И все же тут присутствует определенный парадокс заключающийся в том, что мне далеко не безразличны страдания остальных. Но все же та боль, которая всегда не дает покоя, это целиком личностная субстанция. Возможно из эгоистических соображений она всегда довлеет над остальными.
Пусть лучше все умрут, чем кто-то один. Это один из отголосков того периода, когда я размышлял на тему жизни и смерти. Как я уже говорил начало этим размышлениям положил тот далекий эпизод со смертью человека в нашей девятиэтажке. Но этот отголосок жив и по сей день. Если бы человечеству грозило полное уничтожение, а единственным способом спасти всех было бы жертвоприношение одного и принять решение необходимо было бы мне – все бы сдохли. Не знаю, как толковать такое решение, но я точно знаю что не способен лишить жизни какую-то эфиопскую матрону или европейского банкира или азиатского доктора… я лучше всех угроблю.
Да, в моем представлении о смерти всегда присутствует двойной стандарт. О, я в полной мере, чуть ли не каждый день, ощущаю третью страсть Бертрана Рассела. И все же не смог бы чувства подавить логикой ради спасения всех… Возможно это сочувствие перерастает в гнев, в осознание того сколь многое невозможно кардинально изменить. Весь мир работает как часы, но никто еще не смог перевести стрелки назад…

Наш театр трагедии усыпан мертвыми орхидеями. Все лица скрыты под масками толи абсурда, толи ехидства, толи немого торжества. Когда зал опустел, оставив после себя миазматическую массу предубеждений вместе с остаточными рефлексиями негативных флюидов, сцена наполнилась реквизитом и актерами. Они не играют, они просто стоят наслаждаясь пустым залом. Каждый актер с напряжением вглядывается в пустое пространство партера, балконов, бельэтажа… Страшно подумать что произошло бы произошло сыграй актеры свои роли перед толпой масок… Но все обошлось. Взирая в пустоту зала, те что на сцене пресыщаются моментом единения с тишиной, со всепониманием. После этого они ставят пьесу. Они отдают все силы, всю душу этой игре. Самозабвенно, экспрессивно, живо – они стирают грань между жизнью и одноактной пьесой наполненной трагизмом и печалью. В конце занавес не падает… к чему этот нелепый барьер? Они просто уходят за кулисы, не поклонившись пустому залу, но пожав друг другу руки. Они оставили на сцене свои протесты и восхваления, осуждения и прощения… они ушли каждый в свою сторону и у каждого в груди горело спокойное пламя в то время как сцена разразилась страшным пожаром забытья.

11. Футура
Природа мира очевидна, но не доказуема.
Роберт Шекли, Застывший мир

Вот дерьмо. Чудовищное похмелье да еще этот клоунский костюм санты. Люди в метро толкаются, чихают, гавкают – я чуть было не тронулся умом. Какой-то пышке вздумалось наступить мне на ногу. Ну и корова.
- Ой, простите, - с дьявольской улыбкой проворковала она.
- Простил бы, если бы ты весила на полтонны меньше, - любезно ответил я.
Недолго я созерцал ее обескураженное противное личико, была моя станция. Я вышел на улицу. Было восемь утра, был дождь, была головная боль и чувство отвращения ко всему вокруг. Закурив сигарету я вдруг понял что вышел не на своей станции. Робко звеневшей в кармане мелочи явно не хватало на жетон. Просить у прохожих не было смысла: от меня так разило, что самому было не по себе. Пришлось идти пешком. Если события предшествующего всему этому вечера и поддаются какому-то описанию, то точно не словами. Художник экспрессионист может и смог бы написать триптих в попытке передать весь сумбур и как бы размытость событий имевших место ранее.
Сначала была трава.
Дешевая дрянь… делать нечего… объемное вдохновение…
…потом выпивка… мираж… туман…
…всё, больше ни-ни… отходняк… домой пешком.
Да, это была общага. Захотелось вспомнить былые времена, когда подобное повторялось часто, что со временем стало даже занудно. Но вот теперь это было именно тем моментом которое ценится в силу его редкостности и неповторимости. В смысле хрен я туда вернусь еще раз. И тем более, хрен я останусь там на ночь!
Но, как я уже говорил, сначала была трава. После, где-то между «объемное вдохновение» и «потом выпивка» был сон, не знаю сколько длящийся так как понятие времени стерлось совершенно. Вот, собственно, сон.
Топор палача был высоко занесен в воздух. Холодная сталь оружия ярко блестела в свете полуденного солнца. Смотря на это, я никак не мог понять, зачем собралась тысячная толпа. Смотреть на обезображенное злостью лицо приговоренного? Вопить и рукоплескать когда его голова скатится с эшафота в пыль под ноги жестокой людской массе? Чего ждут эти люди и почему они этого ждут? Впрочем, мне должно быть безразлично. Не дожидаясь кульминации этой пошлой сцены в театре жизни, я повернулся и пошел прочь. За своей спиной я слышал экзальтированные вопли беснующейся толпы, звук вонзающегося лезвия в мягкую плоть и характерный стук упавшей головы на деревянный помост. Происходящее казалось какой-то фантасмагорией, недостойной игрой невеж, в попытке осознать действительность. Я шел не оборачиваясь и вскоре шум стих, осталось только неприятное ощущение неотвратимости произошедшей трагедии, осадок горьких чувств от увиденного. До заката солнца я не останавливался хоть и не знал куда иду. Мне было все равно. Я не знал этих мест и спросить какое-нибудь направление было не у кого. Мне было неуютно и страшно. Мерещилось, будто приговоренный это я, непонятно каким образом живой, ведь мне только что снесли голову…
После этого жуткого сна, произошла вещь до сих пор мне непонятная, ведь действие травы прошло, а воздействие градуса еще не началось. В общем, проснулся я в какой-то комнате в окружении каких-то чуваков потягивающих кальян и уставился на холодильник. Дальше было вот что.
Мне сразу показалось странным, что холодильник пожелал мне хорошего вечера. Я должен был заподозрить: что-то не так. Голова шла кругом от кажущегося нереальным происходящего. В паре тысяч миль от точного центра вселенной на какой-то из планет, не помню название, я очнулся с жутким похмельем и без гроша в кармане. Вокруг меня была какая-то пустыня их белого вещества похожего на желе.
- Эй, приятель ты не видел тут инструкцию по мирозданию?
- Чего?
Я довольно туго соображал, что бы ответить на этот явно философский вопрос.
- Ну, инструкцию по созданию собственных вселенных.
Я решил что он чокнутый так что ответил первое что пришло в голову:
- Да, к востоку отсюда, пара часов на слоне.
- О, благодарю.
По крайней мере, теперь я знал где здесь восток и что такое понятие здесь тоже в обиходе. Я решил следовать за этим ненормальным, на почтительном расстоянии, предпочитая не думать о том что он не найдет к востоку отсюда через пару часов эту инструкцию. Прошла пара часов.
- М-да…
Вот именно после этого «м-да» я, кажется, пришел в себя. Сколько прошло времени – не знаю. Взяв у чувака дуло, затянулся кальяном, вроде бы, клубничным. Все молчали. Просто передавали дуло от одного к другому. Окно было закрыто, все в клубах ароматного дыма. Я вышел из комнаты. Вместе со мной вышел, видимо, и один из ее обитателей с бутылкой ликера под мышкой.
- Ты из какой? – вяло протягивает он.
До меня с трудом доходит, что он спрашивает номер комнаты, так как идентифицировать меня по лицу, наверное, не удалось.
- Уже не из какой.
- А-а.
После этого он открывает еще не початую бутылку ликера и мы пьем ее очень медленно. Мы почти не разговариваем. Я еще до конца не вышел из состояния неопределенности, а он еще полностью в него не воткнулся. Внезапно, хотя это понятие было для нас по понятным причинам сильно натянуто, появился охранник. Невероятным образом, я довольно быстро смекнул каковым должно быть соотношение достоинства купюры помещенной в ладонь охранника и наличие каких либо реплик или действий с его стороны. Что ж, достоинство было выбрано оптимально, так как ограничившись репликой «не дурейте сильно ребята» охранник отправился восвояси, а мы остались сидеть на подоконнике еще достаточно долго.
Полное забвенье.

Утро. Наполненность его такова, что я почти не соображаю зачем я делаю то или иное действие. Не знаю, каким образом, рядом образовался Танцор.
- Ну вот, мы на месте.
Он курит слишком длинные сигареты. 100's. Не понимаю почему это меня так раздражает.
- Дай сигарету.
Он дает мне сигарету и я докуриваю ее до фильтра. Никак не пойму зачем мы здесь.
- Зачем мы здесь?
Танцор ответил что-то, но я уже не слышал. Все мое внимание затмили прейскуранты, вывески, буклеты…
Ну же, давай. Докуривай свою последнюю сигарету. Иди на мерзкое сборище мелочных идиотов. Делай что-то, доказывай, утверждай, опровергай. Выставка сверхсовременного искусства просто веет своей попсовостью. Особенно это слово – сверхсовременностью. Что они хотели этим сказать? Дерьмо, думаю я. Зачем мы сюда пришли. Дерьмо. Что эти люди понимают под искусством?
- Что эти люди понимают под искусством?
- А то, что зовется легендарным, шедевральным, категоричным, менструальным, блевотным, непонятным (и тут главный фарс, ведь непонятное может быть всем перечисленным), ужасным, диким и так далее, - отвечает Танцор очень бодро, что тоже раздражает.
Но он прав. Желание свалить отсюда распаляет мою ненависть. Какое-то затравленное состояние. Мысли и слова текут непроизвольно. Память оживает и восстает против блоков созданных специально ради недопустимости подобного восстания. Ну вот, я наедине с самим собой. И это хуже всего. Прости меня, я не должен был этого делать. Больше не могу выдавить ни слова. Сплошной поток воспоминаний будто укутывает в саван… Мороз по коже, а внутри огонь. Кажется, монитор начинает смотреть на меня обвиняющее… Фантасмагория какая-то. Потрескивание камина становится навязчивым, словно и он желает выразить своё негодование. После этой строчки снова тишина. Ну какой нахрен камин? Что за древние образы? Почему-то, когда перед моим мысленным взором пылает камин, мне всегда хочется опуститься в кресло качалку и надолго углубиться в чтение романов Диккенса. Но это похоже на шаблон. Так же как и читать Жюля Верна путешествуя где-то… Читать первого в хард-рок кафе, а второго в театре на балконе – вот это уже другое дело.
Я пытаюсь писать, но у меня не выходит. Я завожу дневник. Первая запись в нем довольно многообещающа: ну вот, я завел свой ебучий дневник. Больше я не написал в нем ни слова. Ни единого слова. Разорвав его на куски я взял еще один блокнот и с остервенением начал писать: Не знаю в какой вселенной есть такое место где пуританская отрешенность мутирует в абсолютно непредсказуемое сочетание из наркотического кайфа, кодекса куртизанки, концерта Nuclear Assault и стекла разбиваемого кулаком… я пишу этот дневник для тебя мудаковатый урод. Ты меня заебал уже, но что-то все же есть в тебе. Ты выходишь на улицу, вампир, хочешь обдолбаться кровью первого встречного. Я уже забил на попытки изобразить из себя нравственного говнюка когда надо просто послать на хуй. Весь нигилизм, вся аскетичность, все твое опровержение сходят как кожа со змеи. Их место занимают никому не нужные откровения. Заебало.
Да, я был не адекватен. Перечитав на следующее утро свой «дневник» я понял что это не для меня. Даже не знаю с чего это мне вздумалось его заводить. Смотрю на себя в зеркало. В нем отголоски вчерашнего дневника. Вчерашнего дневника и меня вчерашнего… З-а-е-б-а-л-о. За. Е. Ба. Ло.
- О. Генри тоже работал в банке, - растягивает Танцор, особо фиксируя интонацию на слове «тоже».
- До добра это его не довело.
- Да, но только с одной стороны, если ты понимаешь о чем я.
Я понимал о чем он. А еще я понимал что меня конкретно начинают задалбывать, хотя нет – заебывать – все вокруг. Я совершенно уверен что меня тошнит от людей. Но один мудрый Чувак (о нем в следующей главе) сказал на это: у тебя что-то с желудком; возьми хорошую книгу. Он частенько оказывается прав. Не помню какую я взял тогда книгу, хотя это не сильно помогло, но определенно добавило моему ядовитому настрою некоторого приобщения.
Иногда мне кажется что ежедневный танец людей во всем мире – это хорошо (или плохо?) поставленная пьеса новичка (или профессионала?) для того что бы… (или для чего-то другого?).
Танцор. Мы должны с этим что-то делать. Нет, мы просто обязаны.
Я. С чем?
Танцор. Со всем что ты видишь вокруг.

Тут он встает и хватая разнообразный реквизит бегает по сцене, жестикулируя во все стороны.

Я. Не знаю… (гримаса сомнения)
Танцор. Подумай: если мы сможем исправить или хотя бы подкорректировать существующую парадигму формального социального строя, это подобно генной мутации повлечет за собой доселе невиданные изменения во всей археологии установленных порядков, мнений и даже свершившихся фактов. (довольно долгая пауза) Ну?

Я. Да ты, черт меня дери, прав!

Восхищенно хлопаю его по плечу.

Танцор. Стало быть, поехали.

Появляется остальное население планеты. Мы смотрим в упор на месиво из людей и курим. Занавес.

Мы сидим на крыше десятиэтажного дома и смотрим на звезды. Я уверен, что когда последний виток цивилизации начнет приобретать форму удавки все позабираются на крыши своих высоток и поочереди будут сигать вниз. А когда трупов станет так много что получится мясной батут, по ним будут стрелять противотанковыми ракетами разнося в пыль, а после снова прыгать вниз на расчищенный, твердый, багровый асфальт. Я не сторонник того, что этой удавке пора бы уже затянуться на наших мозгах и душах, но лично проверю крепок ли узел если настанет такой час.
~~~
Первое слово пришедшее в мою больную голову - Покахонтас. А второе – дух ристретто. На самом деле все можно очень легко объяснить. Образ индейской принцессы, такой отважный и трагичный, возник у меня видимо из-за невероятной, просто непостижимой скуки от окружающего меня люда. Затяни потуже свой галстук. Еще туже. Вот теперь ты понял – вали говнюк. Я могу находиться среди людей. Мое ество не отторгает их присутствие. Но эта скукотища которую можно наблюдать среди небольших скоплений людей занятых чем либо – именно из-за неё сознание находит спасение в подобных образах из легенд, из жизни, из мечт. Что же касается образа кофе да еще именно ристретто, да еще именно его дух – тут на лицо явное подкрепление первому. Если уж спасаться от обыденного, то на помощь приходят самые разнообразные опровдания собственной причастности к скуке.
- Это все игра. Просто игра. Начиная с твоей индейской принцессы и заканчивая действительностью общей для всех – мы не сдвигаем ось мира, а просто играем на прописанном языке.
- Тогда как быть с изменением языка?
- Изменяя его мы все равно играем на исходном.
- То есть все предусмотрено? Даже изменение изменений? Даже не изменение? План и анти-план?
- Ага.
- Попахивает богом…
- Все включено. Баланс един.
- Свобода? Вмешательство в константу?
- И это тоже.
- Тогда как насчет абсолюта и его опровержения?
- Это и есть баланс. Действие и противодействие. Все включено.
Жизнь поглощает сама себя. Бешеный барабанный ритм или тихая мелодия бесконечности. Дорога абсурда, соития, смерти. Где-нибудь на вершине утеса медного цвета двое будут играть в шахматы выбрасывая поверженные фигуры вниз. Означает ли это, что проигравший должен будет броситься в пропасть? Душа возносится на небеса, оставляя след, неизбежный след на земле. Осмыслив этот вывод, я озвучил его вслух.
- М-м-м. Слишком критично и слишком уныло для столь яркого денька.
Моих выгнутых арками бровей было достаточно для того чтобы я не озвучивал фразу «Какого лешего ты несешь?».
- Я хочу сказать, - и это было самое странное что я когда-либо слышал от Танцора, - положи свою полупустую пачку сигарет на вон ту лавку, не допивай эту бутылку, а просто поставь ее рядом с пачкой, положи свои яйца в несгораемый сейф (конечно желательно что бы он был еще и непотопляемым, невзрываемым и неразъедаемым) дойди или доедь до леса, поброди там день или ночь…
Тут он замолк и как мне показалось, недоговорил.
- И?
- И все.
Что ж, в это трудно поверить, но я так и сделал. Домой я вернулся через несколько дней, уставший, пропахший природой и одиночеством; солнце уже собиралось вставать, но еще не встало, будто оттягивая свой восход и дожидаясь того момента когда я лягу спать, чтобы не тревожить меня яркими лучами. Я думал об этом когда засыпал. И в тот момент когда сон почти накрыл меня, мне показалось что солнце аккуратно выглянуло из-за крыши соседнего дома дабы наверняка убедиться что я уже сплю. Но я не спал. Балансируя на грани сознания и дрёмы я впитывал в себя коктейль из сна и реальности, пожирал вселенские струны словно макаронины, взбирался по марионеточной нити с кинжалом в зубах… я был меценатом новой парадигмы транссознательного… я был джинном исполняющим желания во имя невероятного… я был потерянным Граалем вселенских тайн…

12. Начало
Отступление или отклонение: любящий открыто и почти любимый. Нечто подобное хранит в прошлом любой проспиртованный мозг.
Джим Гаррисон, Волк

«…я знаю, что ты весь день лазил по мусорникам, собирал всякое говно, а к вечеру тебя отметелили бомжи из другого района за то, что ты залез на их территорию, я знаю, что на твоей куртке вирусов больше, чем на всем асфальте города, а по всем бактериям которые есть на твоих руках можно написать полную энциклопедию вирусологии… но я тебя обязательно спасу и перенесу в больницу, и хуй с ними, с водителями, которым стрёмно остановиться посередине проспекта в три ночи подобрать какого-то клерка с бомжом на руках... я тебя все равно принесу и тебя обязательно вылечат, ты понял, - обязательно…».
Этот неаккуратно вырванный абзац из письма Чувака послужит началом для этой главы и, возможно, объяснит причину существования вселенной и прочего дерьма…

Ну а если на чистоту, то я действительно лажу по мусорникам и собираю всякое говно…
А еще мне мерещатся, прямо как в видениях, сломанные суставы и раздробленные черепа нового общества, которое не выдерживает натиск старых традиций…
Заманчивыми кажутся сирены и проститутки, роскошь и веселье, но все это только слабый след, оставленный, тем не менее, шинами гигантского броневика продвигающегося вглубь современных дней.

Пусть все вышесказанное будет забавной интерлюдией к тому что будет высказанно ниже…
Итак, высказанное ниже.

Первое. Стоп-кадр.
Это нужно для того чтобы понять и оправиться от удара равного по силе с ударом метеорита. А после того как оправился, пришел в себя, глотнул чего-нибудь – начинаешь призадумываться, эдак с претензией на серьезность. Призадумываешься о чем угодно, только не о бозонной теории струн… да, о чем угодно только не о ней. Здесь появляется образ Чувака – между вышеупомянутой теорией и всем остальным – у которого на макушке респиратор натянутый под грохот Deep Purple, которому сигарета свисающая с губы идет гораздо больше чем статья на пять тысяч слов проносящаяся у него в глазах хотя это как дополнение к сигарете очень даже неплохо выглядит… можно еще добавить томик стихов Бродского и тогда судьбоносное покорение пространства литературным оборванцем обеспечено. А вообще это не главное. Тут важно понять «трансцендентальную общность» которой, я полагаю, зашиты раны полученные на долгом пути самопознания. Самопознания как нашего приобщения к культуре друг друга. Самопознания как нечто гораздо большего, нежели просто нажравшись где-то идти под дождем и обсуждать важные моменты происходившего ранее. Хотя и такое бывало.
Это и есть стоп-кадр.
Второе. Вдохновение.
Обещать что-либо по части творчества - бессмысленное занятие… о всех творческих начинаниях необходимо не говорить, а помнить, говорит Чувак. Да и это прада, черт его дери. Когда-то я пообещал себе написать настоящую изобличающую статью про одних «интересных» врачей, но потом просто напился и забил на это дерьмо… Блять, я даже ничего не смыслю в медицине. Но за то понимаю кто такие настоящие хуесосы. Хотя я и обещал себе достаточно долго, но так ничего и не написал. Действительно, пустое занятие. С другой же стороны преисполнившись вдохновением, даже если оно не будет реализовано – можно многое понять и принять. На что оно похоже, это вдохновение? Вот воспоминания из детства: там провода закидывались на Юпитер ради неиссякаемого источника электроэнергии, там мы летали на солнце в жароустойчивых кораблях и плавали по его поверхности, мы сражались с драконами и всякой нечистью ради победы и ради улыбки на лице... да и еще много чего мы делали, жалея потом об этом или в тайне радуясь… постыдное или гениальное, банальное или сверхъестественное – мы всему были рады.
Но и сейчас мы продолжаем испытывать радость от жонглирования пивными кружками жуя при этом высоковольтные провода и неистово мотаем башкой под звуки трешевой музыки! А ведь серьёзно: куда нас может завести подобное самоуправство? В некотором роде оно похоже на пиратский кодекс. На что-то типа "бери все и не отдавай ничего" или "парламентеров не трогают", но в итоге любое правило можно нарушить, любой закон можно обойти и из этого получается то самое вдохновение испепеляющее на своем пути привычные нам образы, нравы и обычаи. Я даже не говорю про сюрреализм которым можно уволочь себя в такие места из которых трудно найти выход обратно (хотя это вопрос спорный, ведь зачем находить этот выход?) и в дальнейшем поставить самого себя на место образа который продолжит свое существование в мире, уже даже не спрашивая тебя самого! И тут начинается анархия и хаос, с виду упорядоченная структура, то бишь процессы происходящие в мире все те же, но что за ними стоит видит теперь совсем не каждый. В результате этот хитрый лис (образ) завоевывает себе наше пространство, а нас использует в качестве аллюзии!!! Как все перекрутилось и поменялось местами, а? Пусть этот образ будет неконтролируемым ангелом смерти нашего искусства, а значит и нас самих. И ладно.
Вот например Гоголь. Он не дописал "мертвые души". Что там случилось на самом деле никто не знает. И таких примеров огромное количество, хоть я и не знаю их все, но свои "Мысли" Паскаль тоже не дописал, а Да Винчи не закончил свою картину про волхвов... Мы имеем представление почему все это не было сделано: до нас дошла информация из глубин истории. Только вот правдива ли она?
Я это все к тому что вдохновение – вот оно. Прямо перед тобой. И хоть оно неуловимо, все же есть какая-то странная смесь из действительности и фантазии олицетворяющая колоссальный столп под названием вдохновение.
Потом, когда это проходит, думаешь о простом и наболевшем. Думаешь о том как греет солнце, как его лучи добираются до нас. Думаешь о Свете и о Тьме.
Но бывает так, что тебе не нужен солнечный свет. Вот, например, вечер когда я стоял напротив памятника ленину (не могу поверить в то, что в мире еще стоят подобные памятники человеческой ничтожности - их давно надо заменить на памятники писателям и шахтерам) и курил тяжелую сигарету пуская дум ему в лицо. Дым конечно не долетал до лица, потому что этот долбанный памятник метров пять в высоту, да еще на постаменте. Мозг вибрирует музыкой, а из витающих где-то далеко мыслей еще не выветрился образ Йозефа Кнехта из того времени где ему около двадцати четырех лет. Я только что вышел из трамвая, поэтому еще не пришел полностью в себя от всего этого... отвратный памятник и почти докуренная сигарета, Йозеф Кнехт витающий как привидение над головой у Германа Гессе, мысли о флюоресцирующих пингвинах танцующих фокстрот с трупами новогодних елок где-то поблизости от земного ядра – не знаю откуда они взялись… Я иду со всем этим по длинной, мокрой улице... я мечтаю... я вспоминаю... я думаю... Это обилие троеточий не более чем сокращения, так как описывать все это дальше, думаю незачем.
И если соединить все это воедино – тогда, наверное, и получится настоящее Вдохновение. Может быть. Посмотрим.
Третье. Кафка.
Я еду в маршрутке. Разгар дня. Светло. Жарко. И именно то, что сейчас день, светло и жарко додает немыслимого страха тому что происходит далее. Рядом со мной сидит человек. Он как и все обливается потом, потому что духота стоит невыносимая. Он сжимает телефон в руке. В потной, мокрой руке он сжимает старенькую моторолу. Мне кажется что моторола становится от этого живой, она тоже потеет и неизвестно почему – боится. Человек сжимая ее в руке смотрит в окно. На меня за весь путь что мы проделали он не посмотрел ни разу. Внезапно я понимаю, что он не может встать со своего места, попросить меня его пропустить и пойти своей дорогой. Он не может этого сделать, потому как единственный вариант благополучного развития событий для него – это телефонный звонок, который он должен произвести на мой телефон и в телефонном режиме попросить меня его пропустить… он должен открыть свою моторолу, из немыслимого числа верных и неверных вариантов телефонных номеров набрать именно мой и тогда – свобода. Дрожь по телу. Мурашки настоящего ужаса пробегают по нервам, по костям, по всем органам… Напряжение становится невыносимым, когда начинается пробка…
Чувак сказал что это похоже на Кафку. И это действительно похоже на Кафку.
```
Ну а теперь по-настоящему серьезно. Обычно все начинается с того что ты трахаешь на первом выпускном свою одноклассницу… Потом через два года, на последнем школьном выпускном ты трахаешь другую, может даже и не одноклассницу вовсе… эти недолгие минуты истекают и в следующее мгновение ты оказываешься в общаге, в другом городе и что самое странное ты таки поступил в универ… между двумя этими мгновениями – трахом на выпускном (или до выпускного, а может и после, все слишком размыто) и поступлением в универ – проходит не так уж много времени. Но именно тогда понимаешь что будет впереди и что еще можно вытянуть из прошлого. Этот краткий миг понимания или даже прозрения в некотором роде парадоксален, ведь что там в будущем точно никогда не знаешь ну а доставать яйца из корзины прошлого и вовсе непросто.
Так что у нас много всяких начал. Началом нашей общности с Чуваком послужили братья Стругацкие, Рей Бредбери и Станислав Лем. Именно их он подарил мне, вдруг, лет шесть или семь назад. Конечно, обозначить то самое начало можно и заглянув на двадцать три-двадцать четыре года назад, когда из чрева матереи вылез сначала один засранец, а потом на расстоянии где-то в девять сотен километров точно так же появился на свет другой. Да, исходных положений или точек отсчета множество. Ничего не упустив можно начать с бутылки кальвадоса, нескольких литров пива и неподражаемых The Doors, а закончить вообще хрен знает где… Можно начать со вчерашней попойки или далекой прогулки под дождем – смысл в одном: вспоминая те или иные ситуации неизбежно вновь осознаешь тот краткий миг прозрения описанный выше.
И что происходит потом? Зависимость. Вот что. Лежишь с какой-нибудь цыпочкой и не вылазишь из постели сутками, пока твой член не станет цвета вареной свеклы или читаешь книгу и не успокоишься пока не дочитаешь всю за раз… ну и все в таком духе.
Я часто думаю о том как все начиналось. Сложная генеалогия, извращенная партитура людской образности. К чему вообще все это? Наверное, на самом деле все гораздо проще.
Хотя если говорить о самом начале, то может и нет. Построить сложнейшее уравнение действительности, учесть все факторы и переменные, все отношения и положения звезд…
И вот когда ты сопоставил свою вселенную с окружающей средой тогда можно задуматься о том, как все-таки все началось. Когда о таком думаешь, неизбежно присутствует мысль о смерти. Заново переживаешь моменты когда находился на волосок от нее. В моей жизни таких моментов было несколько. Начиная с банальнейшей болезни и заканчивая сумасбродным отрывом включающим в себя не только бухло и дурь, но и искусственно созданные ситуации в которых тестировалось твое безумие… это глупо и совершенно не нужно, но когда в крови бушует адреналин, ему препятствовать просто невозможно.
Я помню как начинались мои «отношения» с одной сумасшедшей чувихой, любительницей травки и выпивки, которой при всей своей безрассудности удавалось сохранять небывалую здравость и даже целомудрие… мы стояли с ней под люминесцентной лампой пуская сигаретный дым в качестве посланий другим цивилизациям, разговаривая про психоделику, Хью Лори, водяные матрацы, про Короля и Шута, про звездное небо… про миллионы вещей которые я уже и не припомню. Ее большие агатовые глаза сверкали будто два чудодейственных сосуда со вселенской блажью… Она вставляет мне в ухо наушник с играющими там Massive Attack и говорит про суицидальные наклонности зомби. Я отвечаю что-то про разрывающую материю жажду секса… вот такое начало послужило длительной переписке, каждое письмо, и мое и ее, заканчивалось словами: я знаю все твои кошмары. Мы делали всякие ненормальные вещи, после чего вновь обратились к началу. Что оно значит? Настоящим началом нашей с ней трезвости, стало взаимное желание жить дальше своими жизнями. И это было по-настоящему круто и правильно.
Так бывает всегда. Рано или поздно, мы отпускаем друг друга, давая место для свершения личных желаний и дурацких поступков. Когда уже подходит та самая грань, ты думаешь что загреметь в крысятник на пару вот с этим долбанутым это сейчас не для тебя и все в таком духе…
Каждый день начинается со звона. Этот звон совсем не похож на звон церковных колоколов. Этот звук скорее похож на поступь палача, когда ты сидишь в камере и не видишь приближающуюся смерть, зато слышишь ее громкие шаги.

А сейчас – история о том как начался я. Я не буду начинать с того, где, когда, почему я родился и прочей бодяги… Лучше начну с момента в котором я впервые осознал что я начинаюсь. Мне было лет одиннадцать. Я, пока никто не видел, запустил в свой незрелый организм некоторое количество Шериданса и так же незаметно побрел в соседний двор. Я начал распалять ненависть. Провоцировал тех, кого считал зажравшимися говнюками. Да и всех остальных тоже. Я не был задирой, но алкоголь в моем детском организме плюс моя индивидуальность которую я считал центром мироздания сыграли свою роль. Местные пацаны стали меня ненавидеть. Собственно, этого я и добивался. Они кидали в меня камни, кучами нападали на меня. Я тогда уделал их всех. Да, по-настоящему уделал. Это было круто. После чего они стали ненавидеть меня еще больше. Это было мое личное начало, независящее ни от кого. Что я получил? Ничего, кроме прочного как титановый сплав, самосознания. Больше мне ничего и не нужно было. Шли дни, и все налаживалось. Я так же играл в футбол и носился по крышам гаражей с теми же пацанами. Но за то теперь я знал наверняка чего стоит каждый из них. Я превратился в Наблюдателя. Я следил за тем кто есть кто. Я точно знал кому можно дать по морде и кто сразу побежит к мамочке, а кто может и сдачи дать. Я абсолютно точно знал кто чего стоит. Если кто-то собрался устроить в школе диверсию, я знал кто не сдрейфит и кому можно доверить свое алиби. Потому что стукачей никто не любил. Будь то нормальные заучки или настоящие задиры. Такой был кодекс. Стукачей мы всегда нещадно били и грозили еще более страшными пытками. Действительно, дети жестоки. И только через такую жестокость, думал я, можно показать кто ты есть и заодно узнать что собой представляет твое окружение.
Так все и продолжалось какое-то время, пока начинающие превращаться в заманчивые формы тела наших одноклассниц не превратили нас в самых близких друзей. Мы спорили кто первым залезет под лифчик к той или иной девчонке… кто выпьет больше пива за раз… кто совершит более мародерский поступок… Да, когда тебе двенадцать-тринадцать лет все это ознаменовывает твою собственную эру, которой ты с радостью делишься со сверстниками, будь то враги или друзья…
Такое вот начало. Ничего особенного оно конечно не значит, просто я помню детали, мельчайшие подробности моего становления в то время, которые можно и не описывать здесь, все и так, думаю, понятно…

13. Слово
Мы случайно появились в этой вселенной. Мы слабы и смертны, но это вызвано не священной волей богов; просто таково состояние мира на данный момент. А данное положение многих не удовлетворяет; не только потому, что мы полностью лишены божественной защиты, но и потому, что эта "юдоль страданий человеческих" на самом деле оказывается просто кучей мусора.
Брюс Стерлинг, Киберпанк в 90-х годах

Я не пишу. Я должен вставать и писать до изнеможения. Часы должны складываться в сутки беспрерывного писания. Мысли должны преображаться во что угодно: начиная с перебродившей хуйни и заканчивая выдержанной гениальностью. Глаза должны кровоточить, пальцы должны быть скрючены в агонии, мозг должен закипать от твоего противодействия всему остальному миру… Ты должен сидеть перед своим монитором пока не охуеешь от всего вышеперечисленного. Пока не начнешь задыхаться в клубах сигаретного дыма, пока не выблюешь вместе с непереваренной пищей и огромной дозой ядерного пойла свои кишки… Я не пишу. Я почти дошел до всей этой кондиции, но я не пишу. Очень помогает если запустишь на своих двухсотваттных колонках Six Feet Under и обдолбавшись какой-нибудь дрянью пойдешь на кладбище, выроешь себе могилу и устроишься там на ночь или, быть может, навсегда. Очень помогает если выйдешь на улицу поздней ночью и начнешь делать то, о чем потом очень сильно пожалеешь… или не пожалеешь – это как повезет. Очень поможет если ты, сучий потрох, влезешь на крышу дома и сделаешь вид что будешь прыгать, если ты ляжешь посреди проспекта, там, за углом, где заворачивающим машинам становится тебя видно в самый последний, критический момент, если ты начнешь крушить все вокруг избегая ответственности – все это охрененно поможет.
Только вот зачем..? Ну, разбередить старые раны насыпав туда соли или выжечь их огнем жизненно необходимо для нашего дальнейшего выживания. Для выживания слова способного вызвать смерть мозга. Для выживания слова способного преподать урок некоторым уебкам, (как пласту ложной нормальности). Жаль что дегенеративное узколобие этого класса не позволяет сделать им широкие выводы… жаль, что обычная и заурядная сука становится придворной дамой, а ее батяня, то есть король, насаживает одну за другой головы на штыки что бы потешить дочку – шлюху – мразь – убийцу. Так данные выкладки априори могут приниматься на веру и даже как константа. Как факт. Как неизбежность того что будет повторяться еще многие сотни а то и тысячи лет. Может эта моя внутренняя активность мышления позволяющая мне делать такие заявления есть не что иное как зависимость от самопредставления, как определения себя в качестве последователя априоризма именно сейчас, в данный момент… потому что в любой другой момент я могу стать верующим или антихристом, я могу принять стоицизм а после этого сказать что мне импонирует эпикурейство потому как оно действительно мне импонирует… Можно сделать поверхностное заключение в виду обычного незнания человеческой сущности, его предубеждений и жизненного опыта, его желаний и целей, достигнутого и утраченного. Глубинная психология возможно и смогла бы дать результаты более или менее похожие на правду, гипноз или похожие на него техники тоже могли бы внести ясность но штука в том что не ко всем людям это применимо. Ложь под маской лжи, как писал в своей фантастике Френк Герберт. И задвигая эту ложь все дальше и дальше человек уже почти не способен разобраться в человеке. Да это курьез. Курьез, которым пропитана наша человечность, наша брутальная антибрутальность (вот он опять, курьез).
Но я опять не пишу. Пытаясь вытеснить словами реальные вещи, пытаясь завуалировать ими действительность приходишь к неизбежному выводу: все эти реальные вещи и действительность – это и есть те слова которые ты пишешь ночами и днями, которые ты пишешь на толчке и на работе, которые ты пишешь с кинжалом в груди, которые ты пишешь высасывая из груди жизни не молоко, но яд…
Мы становимся зависимыми от старых преданий и легенд, одновременно привнося что-то новое, еще более ужасающее. Становимся оборотнями, каждый подстраиваясь под свой лунный цикл. Мы, люди, и есть те убийцы которые словно по волшебству многократно преумножают свое блядское пристрастие к ретуши младенческих, ангельских лиц по образу и подобию своему… Аминь.

13 декабря 1911 года. Кафка сидит в своей конуре, скорее всего уже довольно поздно. Он неуверен в себе. Он аскет. Как это часто и бывает, человек (хоть сколько-нибудь значимый для достояния будущих уродов и ублюдков начинающих воспевать и создавать) почивший заблаговременно оставляет после себя множественную архитектуру восприятия, которой кичатся многие последователи, историки, открыватели и изучатели. Они издают, трактуют, воспевают, хвалят, критикуют, восхищаются… я бы сказал – ебучие гиены – но ведь и я сам тогда окажусь ебучей гиеной… Короче, Кафка так скромен, как только это возможно. Я не читал Брода, но думается мне что Франц просто напросто относился к пражцам как людям не знающим что такое писать кровью. Может подсознательно, может сознательно, а может я вообще ошибаюсь. Но что я знаю точно, знаю так как чувствовал и чувствую это сам – так это то что «Когда я после некоторого перерыва начинаю писать, я словно вытягиваю каждое слово из пустоты. Заполучу одно слово – только одно оно и есть у меня, - и опять все надо начинать сначала». Сто лет назад человек написал эти слова и ровно через сто лет я их процитировал здесь. Я больше чем уверен что тогда они были написаны не пером, не на машинке, не еще чем-либо… они были написаны кровью человека понимающего что значит писание, они были написаны человеком желающим всего себя отдать словам, желающим самому обратиться в слова.
Слова эти есть нечто большее нежели просто набор букв и содержаний, смысла и качества. Они даже больше чем отголосок авторских мыслей, чувств и опыта. Они есть пуповина связывающая их творца – вечного, созидающего искусителя – с остальными творцами, с творцами пожинающими авторские плоды.
Я завел тут речь о Кафке (хотя мог завести ее и о многих других) только потому что требуемая предпосылка зиждущаяся на необходимости написать, передать, осмыслить – это яркий пример или образ во многом похожий на то что ты сейчас чувствуешь или делаешь. Так похороненные достояния возрождаются из праха времени чтобы олицетворяя собой минувшие века насыщенные болью и смертью передать настоящему которое так же насыщено болью и смертью ту невидимую нить связывающую все воедино. Дабы всем стало понятно что являет собой тот или иной отрезок жизненного пути либо же тот или иной человек, событие, предмет… как будто раскопки проводимые в глубинках континентов рассказывают многие истории доселе неведомые тем самым открывая и те, что были у нас под носом. Как многообещающе выглядит теперешняя уверенность в том, о чем когда-то только смутно догадывались и как пафосно сверкает то, о чем знали когда-то всё, в то время как сейчас об этом только начинают думать. Пережиток самого смысла обсуждаемых тем в том и состоит: «Картина недовольства, которую являет собой улица: каждый отталкивается от того места, где стоит, чтобы уйти». Эта фраза написанная 21 августа 1912 настолько точно передает мое теперешнее состояние этого самого недовольства, что даже поддакивания и восхваления выглядят совершенно не нужными. В своих блужданиях по царству ответственности, по предместьям похуизма, по виллам гедонизма и даже по хибарам отчужденности я всегда сталкивался с противодействием или противовесом каждому добытому открытию. И это не связано с балансом во вселенной, с тем что на каждое действие есть противодействие. Скорее здесь имеет место ключ дознания. Приобретая нечто новое ты ложишь его на весы которые показывают чего оно стоит. Используя это во всех смыслах ты словно пазл собираешь вертящуюся вокруг добытого жизнь. Дальше это становится конструктором: что-то можно убрать, что-то оставить, а то и вовсе купить еще один набор и собирать приплюсовывая к уже собранному. За этим следует постановка вопросов. Множества, огромного количества вопросов. Ответив хоть на один из них – становишься на конвейер. Дальше идут шаблоны… чужеродный контекст… и еще страх.
Ладно. Слишком увлечься Кафкой чревато ночными кошмарами.

Невозможно не писать. А когда не пишешь, то чувствуешь всю невозможность всего остального. Абсолютно всего. Это значит что я действительно ставлю писание рядом или выше этого самого «всего остального». Точно так же одно гитарное соло можно поставить рядом со всепоглощающей любовью одного человека к другому. Пытаясь что-то написать, передать, осмыслить становишься похож на стеклодува, который дует в длинную трубку придавая расплавленному стеклу форму. Становишься похож на бешеную собаку рвущую на части мясо. В конце концов становишься похож на кусок дерьма вывалянного в интеллектуальности туалета.
Писать в состоянии опьянения, философского настроя или как в данном случае плохого настроения – одно и тоже. Все те же темы, новые герои и злодеи, тоже содержание, возможно новое по конструкции и исполнению, хотя вряд ли. И что дальше? Завтра ты проснешься, съешь свой бутерброд, пойдешь на работу, заработаешь свой хлеб, поговоришь с людьми и узнаешь что-то новое, сходишь в театр или кино, повеселишься или погрустишь, или напьешься, или накуришься, почитаешь Паунда или Элиота, Горького или Джойса или что-то не вошедшее на полки долбанной славы человеческого гения, потом послушаешь блюз или рок, или какую-нибудь агрессивную смесь эйсида, драма и металла, или еще что-нибудь…твой день прошел великолепно ты полон жизни или может день прошел хуево и тебе хочется сигануть с крыши и приземлиться на острый шпиль так чтобы он вошел тебе в правый глаз и вылез из очка, или день прошел просто как обычно ничего плохого, но и ничего особенного, а потом ты ляжешь спать тебе будут сниться сны которые ты даже не вспомнишь или вспомнишь но потом все равно забудешь и вот уже новое утро, тебя ждет твой бутерброд, а на следующее утро ты будешь спешить и забудешь его съесть но это ничего не меняет...

Брутальная и острая антисоциальность, поэтичность как она есть, холодный ветер и зигзаг из пробуждающихся домыслов, инстинктов, мечт… Что есть познание, кроме как ни пустой звук в бесконечной темноте ночи, когда намеренно тушишь огни вокруг себя?
Дождливый сентябрьский день. Сама по себе пасмурная, холодная погода создает особый оттенок настроения, не такой пасмурный и холодный как погода, а скорее хмурый и задумчивый как старый клён. Идешь по улицам которые в тон настроению превращаются в унылые и серые отрезки пути, хотя и с долей притаившегося за поворотом восторга. Все это своеобразным образом становится похоже на длинный стих или даже поэму написанную будто из другого времени на туманных долинах и вплетенную в карусель жизни чтобы специально, здесь и сейчас, на этой улице эта поэма продолжила свое существование. И она продолжает. Идет же дождь; и люди; и асфальт на месте. Она продолжает. Чуть позже (продолжается написание поэмы) во все это врывается венгерский метал с плохой записью звука, обалденными риффами и жестким вокалом. Музыка – единый поток кульминации, усиливающийся в конце. Безо всяких разделений на составляющие в попытке отследить и уравновесить тоны. Я имею в виду музыку ветра, метала, дождя, хлюпанья промокших ног, шмыганья носом. Все вместе. О да. Почувствуй эти вибрации и дрожь тела. Это эндшпиль гигантской строфы, похожей на игру, на иллюзию, на что угодно но только не на окружающее происходящее. Когда начало следующей партии объявляется открытым, занавес не падает, барабанная дробь не звучит. Они просто появляются на доске с фигурками. Три здоровенных черных ворона. Клетка мешает полноценному общению. Яд текущий из человеков ограничивает возможности. Доедая мертвого голубя Он поглядывает на нас, задумывая непостижимое. Они смотрят на него; ничего необычного. Все как всегда – они щелкают кнопками, поправляют одежду, делают вид что играют с ним, но каждая фигурка в итоге падает, а пока до того момента еще далеко Он прячет кусочек мяса в щель на клетке, играет с ними соломинками поднятыми с земли, расправляет крылья и вертит головой. Но вот настает тот час когда все эти фигурки все же находят другие клетки, у которых нужно стоять, щелкать кнопками, поправлять одежду и делать вид что всё это необходимо. Да, наконец-то. Мистическое, ирреальное, фантасмагоричное окружение этих двориков, деревьев, домов становится завершающей строкой в этой истории. Когда дождь размыл отпечатки моих следов на земле, когда я брел в пасмурном превосходстве природы, Он всё сидел там, вычищая остатки дня из крыльев, готовясь к тому, чего уже давно нет в облике мира.
Теперь мне остается добавить лишь об угрюмом человечке идущем в обратную сторону, который, прищурив глаза, смотрит на свое отражение в лужах и живет своей жизнью и для которого существование подобного рода событий становится очередным железным звеном в длинной, ржавой цепи опоясывающей всю нашу историю.

Уверен, мы проживем счастливые жизни, а у наркоманов она по своему счастлива, у художников по своему, у дантистов тоже. У некоторых будут дети, у некоторых нет. Каждый найдет свою небольшую нишу в огромных сотах мира. После мы все поумираем, на наше место придут другие и так дальше, а может после смерти мы познаем нечто новое, неизведанное, наверное все будет по другому или не будет ничего, просто конец… или через какое-то время вселенная сожмется уничтожив все что развивалось так долго, или она будет существовать вечно или еще хрен знает что. И зачем все это? Мы умрем и ничего не будет – так что же было до этого? Зачем оно было? Ладно, мы будем жить вечно, новые ипостаси, рай или ад – короче продолжение, но зачем? Зачем жить вечно наслаждаясь дарами или вечно гореть в муках? Зачем это вечное продолжение? Или перерождение, карма, цикл жизней и опять таки – нечто следующее за этим, а после итог, вывод, весы ну и дальше по плану. Зачем? Одна вселенная или бесконечное множество или все связано или еще куча всего может быть, это точно. Ну кому все это нужно и зачем???
Бывает в двери твоего разума так настойчиво колотят сгустком мысли твердой как алмаз и плотной как иридий, что мозг отказывается сотрудничать с действительностью и прячется во мглу каких-нибудь пошленьких статеек и рассказиков, а бывает листаешь себе Цвейга или О. Генри и думаешь что это настолько классно, что ничего больше делать не хочется, по крайней мере в ближайшие, благоговейные часы чтения.
Но вскоре и этого становится мало.

Часть третья

14. Искажение
Прежде чем нас предадут забвению, мы будем обращены в кич. Кич — пересадочная станция между бытием и забвением.
Милан Кундера, Невыносимая легкость бытия

Люди толкутся в метро. В потном и тесном метро. Это люди-пингвины. Они медленно двигаются по лестнице, по узким проходам на пути к эскалатору. Шаг за шагом, слышно шуршание ног. Эта картина - движение - таково устройство мира... это движение, в нем нет ничего утверждающего, потому как оно само сплошное утверждение. Люди-пингвины двигают пространство. Они шуршат и двигают. И еще цокают. О, это самое андеграундовое цоканье на свете! Оно даже андеграундней цоканья какого-нибудь панка сидящего на Фудзияме и источающего вниз свои антисоциальные, бунтарские и калосодержащие протесты против устоявшегося общественного строя. Штука в том, что у его цоканья нет гиперусилителя массовой злобы, а в метро есть, поэтому он менее андеграундней.
С такими мыслями я просыпаюсь и это чертовски раздражает. Думать про метро утром – почти то же что резать свежий хлеб тупым ножом или слушать музыку в одном наушнике…
В общем, теперь можно зажарить зефир, или набросать словесный этюд для будущего, которое несносно и предсказуемо, или обложиться книгами и читать их все одновременно... Не знаю, может просто выйти в холодное и дождливое утро, побродить по старым дворикам нашего древнего города... Но дождя нет...

Вычурная прическа и бледная кожа. Тело туго затянуто в корсет. Вожделение и страсть. Улицы окутаны смертью. Внутривенные доводят до исступления, психотропные довершают действо. Тщеславие в стиле барокко. Гедонизм во славу ликующей толпы. Наряду с эксгибиционизмом толпа сталкивается с высокими нормами морали. Хаос, но присутствие некоего пиетета (возможно ложного) к происходящему. Мир наполнен мрачной необходимостью. Изящный реверанс, капли крови падают с ухмыляющихся губ. Некрофилию не заглушишь амфетаминами. Всё летит к чертям, только это никого не волнует. Мне плевать на все. Когда настанет апокалипсис я достану свою сигару и прикурю от адского пламени… а что еще остается? Но до этого еще далеко, а пока я просто пытаюсь проникнуться философичностью бытия. Она, эта философичность, такая вязкая как расплавленный сыр на бутерброде: можно просто увязнуть в ней несколькими пальцами и елозить до одурения, а можно просто сожрать и попытаться переварить, но в обоих случаях результат один – кровавый понос в область гипоталамуса. Все еще утро, а я уже выкурил пачку сигарет и это дает мне право рассуждать не вставая с кровати…
Концепции утопических социальных стереотипов. Иронический сюр и жестокий реализм. Резкий переход от апатии к нефильтрованной эйфории. Видимость процветания анархии. Тайна, разгадка, цель и смысл погрязли в тягучей вязи процессных ингибиторов. Оплот одного индивида зиждется только лишь на собственной стихии – мудаковатые и дикие, возврат к первобытному, находящему воплощение в колоритных формах современного дерьма. Противовес для широких масс оперирует дренажным исключением. Это и есть природный фильтр, забитый вышеупомянутым дерьмом и не чищенный, пожалуй, с начала времен. Чистка по деянию – суть одно и тоже для всех. Нейроновые взрывы соперничают с неоновым свечением. Ночью преобладает модальность эмпиризма, но с наступлением кровавых дней «интеллектуальные» сентенции разума начинают свое глобальное порабощение, вводя в искушение… Обильные и сочные плоды, дары природы. Нагие тела людей, сваленные в кучи как бесполезные груды мяса. Некоторые из них шевелятся в экстазе, удовлетворяя свои плотские желания с первой попавшейся пиздой или хуем. В потной духоте они изливают друг на друга свои горячие соки. Другие стенают в агонии не в силах вынести всё это безумие. До предела экзальтированные безумцы в своих гедонистических помыслах они опустошают Эдем. Стон удовольствия или крик боли, лицо или зияющая тьмой пустота – всё неважно; всё приобретает пепельный аромат забытья. Кто-то становится на колени и молит у неба прощения, избавления, спасения… своими тщедушными мольбами пытается по-своему истолковать мироздание. Но его трактовка не верна, потому что скоро он падает замертво от охватившего его отчаяния или быть может от распоротого живота из которого всё вываливается наружу… с омерзительным чваканьем его внутренности пожирает дьявол, а его приспешники танцуют вокруг… В следующее мгновение всё исчезает, мертвец воскресает с беспокойством ощупывая свой живот. Всё на месте, значит можно снова приступать.
Фальшь.
Жаль, что дождя по-прежнему нет…

Полная отравы, густота предсказанных явлений. Дождя я так и не дождался. Думаю, что для этюда о туалетной бумаге нужно нечто что ассоциируется с калом и его производными. А вот для саги о ней потребуются тонны рулонов и тысячи обосранных жоп. Но это так, к слову. Речь здесь пойдет о Ревущем Койоте. Этот долбанный мудак, являет собою апофеоз сношения настоющего сюра с брутальностью и похуизмом (в широком смысле этого слова) настоящего времени. У каждого из нас есть свои пороки. И штука в том что пороки наши есть сильные фигуры на шахматной доске, в то время как мы – пешки – стоим впереди своих пороков до начала партии. Как только игра начинается, оказывается что мы можем ходить не далеко, а значение наше не такое уж и большое… Пороки же – сильнее, быстрее, могущественней. И лишь в редких случаях пешки, то бишь мы, могут кардинально изменить ситуацию, низвергнуть пороки в область несущественного. Я это все к тому что Койот лишен начисто общечеловеческих пороков. Можно было бы сказать что он чист как младенец если бы не одно «но». Готовы? Он просто звереет когда видит рулон жесткой туалетной бумаги. Глаза его наливаются кровью, лицо искажает гримаса ненависти, грозный рык разрывает пространство и он преисполненный боевого безумия бросается на злополучные рулоны разрывая их в клочья, сжигая их своим портативным огнеметом или же просто швыряя во все стороны. Разумеется такая его причуда (вернее психическое расстройство) вызывала некое колебание общественности. Одни хотели засадить его в подземелье, другие упрятать в психушку, третьи, негодуя, хотели сами разорвать его в клочья. Во всей этой стуации с отрешенностью философа можно было бы усмотреть вину в производителе жесткой т/б который зная какую реакцию вызывает его продукция у одного человека… но дальше рассуждать нет причин, все и так предельно ясно.
У Койота словно был радар на жесткую т/б. Что интерестно, мягкая не вызывала у него такой реакции.
- Смутно понимаю о чем ты, - отвечал Койот одному Психологу в ответ на допрос с пристрастием относительно детства и юности, желаний, стремлений, проблем…
- Ситуация весьма занятная, - бормотал себе под нос Психолог всякий раз после встречи с ним.
Так продолжалось некоторое время после чего Койот однажды спросил у меня нет ли в моем доме жесткой т/б.
- А что? – слегка насторожившись спросил я.
- Да так, хотел бы потренироваться в управлении гневом.
- На рулоне моей жесткой т/б?
- Ага.
Что ж, я решил рискнуть. В конце концов что может случиться? Накануне его визита в мою обитель я все же имел разговор с Психологом.
- Занятно, занятно, - бормотал он.
- Ну так что, док?
- Все будет окей, - в конце концов выдавливает он, внутренне давясь со смеху.
Выходя за дверь его кабинета до меня донеслось его невнятное бормотание: «весьма занятно, весьма…».
Итак, первое что увидел Койот открыв дверь моей сральной обители был оргомный, диаметром почти с метр, подсвечиваемый наспех установленными софитами, рулон жесткой как наждак, отвратительно розовой т/б. Сперва он просто окаменел. Не может поверить своим глазам, думал я. И не мудрено: махать перед быком красным носовым платком – опасно, а самому выкраситься в красный и мазолить глаза зверю… ну, вы поняли. Койот стоял минуты две просто пялясь на это огромное, жесткое, розовое безумие. Потом он начал пускать слюни, какой-то первобытный рык зарождался в его горле. Все это время я храбро стою рядом, не зная чего ожидать. Наконец его начинает трусить, он смотрит на меня озверевшими глазами. Сейчас начнется, пронеслась в голове мысль. Сейчас он ракроит мне череп моим же унитазом, обмотает меня моей же т/б как мумию… и тут происходит то, чего я никак не ожидал: он начинает дико ржать. Он смеется так заразительно и громко что я тоже начинаю хохотать как безумный, ловя себя на мысли что никогда раньше не слышал его смеха, даже не видел как он улыбается; в то же время я чуть не обсираюсь от облегчения. Наржавшись вволю он спрашивает меня где я достал, черт меня дери, такой здоровый рулон жесткой т/б.
- Это на заказ, специально для тебя.
Он снова начинает смеяться, я приношу нам пива. Вижу, Койот уже вертит рулон в руках, совершенно спокойно. Я молюсь чтобы не было рецидива, но все, вроде бы, в порядке.
- Удивительно.
- Что?
- Потягивать холодное пивко и спокойно держать в руках то, что еще пять минут назад свело бы меня с ума, довело бы до бешенства…
- Все дело в неожиданности. Открывая дверь моей параши ты думал увидеть обычную туалетную картину, а узрел целое шоу. В этом секрет, чувак.
Эта история круто изменила жизнь Койота. Не знаю в какую сторону.

Ненавижу когда задают вопросы, на которые слушать ответы заранее не интересно. Сплошные клише. Это даже хуже чем крик банши… Но когда оказывается что разница между реальной жизнью и фольклором тоньше чем папиросная бумага, страх исчезает. На его место приходит тотальный страх.

Я хорошо пожрал сейчас. Соскучился по еде. Жирная, острая, тяжелая пища – то что надо. Голодный может написать сотни листов в один присест… но я сыт и мне похуй. Писателю который знал что такое голод лучше всего чем кому либо или чему либо удается заставить твой живот заурчать. Одна его страница с описанием того как он уплетает тефтели с картофельным пюре да гренки под луковым соусом перевесит чашу весов даже если на другую положить тысячу кулинарных книг.
За окном пасмурно, раннее утро. Так обильно набить свой живот с самого утра – есть в этом что-то декадентское, конечно вместе с блевотиной посланной всему миру, запечатанной в подарочную упаковку с огромным бантом… Это как раз в тему размышлений о философичности бытия, о чем я думал некоторое время назад, но так ни до чего и не додумался. Так что пришло время сделать что-нибудь новенькое.
- Что еще за философичность бытия? – она слишком пьяна чтобы верить в реальность происходящего.
- Не обращай внимания.
- По-моему Генри Миллер самый крутой чувак, - еле выговаривая слова молвит эта красноволосая бестия. По ее глазам я вижу, что «Под крышами Парижа» это все что она читала.
- Да, - тупо соглашаюсь я.
Мне ничего не хочеться. Только лишь вернуться к привычному. Так оно часто и бывает: отправляешся в поход за необычным и сразу хочеться послать все к чертям, усесьться на старый, треснутый диван и потягивать что-нибудь алкогольное...
А пока четыре лонг-айленда разгоняют мою кровь до сверхзвуковой скорости, она из последних сил давиться сексом на пляже. Удивительно, как она держится на ногах. Пока я наблюдаю за гомо сапиенс, мне начинает казаться, что принадлежность к их числу не делает чести. По межпространственному передатчику я передаю сообщение на свою родную планету. С меня, мол, хватит. Хочу домой и все такое. Люди вызывают спазм мозга. Они крайне противопоказаны мне. Но я уже достаточно пьян, чтобы понимать со всей обреченной ясностью: мне никто не ответит.

Звучат последние аккорды уличных музыкантов. Хлопанье ладошек, стук закрываемых футляров... Зеваки расходятся, как и музыканты. И те и другие, видимо, довольны. Один из зевак садится на бордюр и долго смотрит в бесконечность пытаясь отыскать там ответы на свои многочисленные вопросы... ароматный привкус сигареты он запивает каким-нибудь энергетическим дерьмом и всё ждёт ответа от пустоты... но ответ не приходит, поэтому подрывая свой отмороженный зад он двигает конечностями, шевелит ими придавая себе ускорение и всё ещё надеется на то, что из глубин вселенной до него донесется грохот построения новых реальностей. Но до него доносится только грохот рушащегося мира, его мира. Смерть мозговых клеток, которые уже никогда не восстановятся. Его наушники разрываются от какого-нибудь глэм-рока, низ штанов истерт об асфальт, он бредет в никуда. Красный кружечек блуждает по его лбу. Это матушка вселенная нацелила на него свою ярость. Перелистываемые страницы под его пальцами обращаются в пыль и эта пыль оседает на его мозгах… Вчерашний бычок, небрежно брошенный на асфальт по-прежнему валяется у бордюра, а рядом с ним вскоре ложится еще сотня таких же.
Он идет в темноте ночного города, освещаемый только бледным светом фонарей и огоньком торчащей во рту сигареты. Через тысячу лет, думает он, когда мир будет плотно затянут синтетикой, какой-нибудь малек спросит у своих предков кто такой Кнут Гамсун, но те лишь недоуменно пожмут плечами, подумав что он насмотрелся панелей. Когда он спросит, кто же тогда Гюнтер Грасс, они снова пожмут плечами и так до бесконечности. Генетическая память мальца будет взрываться сгустками имен и творений, его сознание будет наполняться образами и картинами прошлого, но он не сможет ничего с этим поделать.
Это печальное полотно будущего, думает он. Холст, на котором мы чертим свою смерть.
```
Отрывок из письма Танцора «Хрупкие сферы нового измерения».
Каждое утро ты поджариваешь на сковороде свои яйца. Пускаешь по своим венам долбаную отраву. Кровь живых не мешай с прахом мертвецов. Можешь послать на хуй бритву Оккама, можешь колупаться в своих гранитных мозгах зубочисткой из дешевой забегаловки, блять, ты можешь даже обвешаться гранатами и пулеметными лентами и устроить маленький армагеддон в своем городе… но убивать свою боль колесами и прочим дерьмом? Вкус её губной помады на фильтре твоей сигареты мешает мыслить здраво. И как бы пошло это ни звучало, но именно беспринципность твоего Альтер-эго мешает тебе проникнуться идеей смысла и дать отпор налетевшим, словно вороны жаждущие исклевать твою печень, эмоциям.
Да, ты выбрал самый сложный и тернистый путь. Но раз уж он ведет к звездам, то самым жестоким и страшным образом до тебя должно дойти: ты сдохнешь на пути к ним. А если каким-то чудом останешься цел, то знай – ты не прошел и половины пути. А оставшаяся половина – как бы желанна ни была – есть твоя могила. Не подумай что я демотивирую тебя. Я просто говорю тебе правду. Твой прах будет развеян в космосе. Потому что именно там ты отдашь богу (а может дьяволу… да, скорее всего ему) свою душу. Ты замечтался. Унесся слишком далеко. Ты – несчастный потомок Икара.

15. Воссоединение
Я путешествую, встречаюсь с людьми, и они мне рассказывают про то, что важно для их жизни. Мне нет необходимости читать труды ученых. Когда я отправляюсь в Индию или в Африку, самое лучшее - это ехать туда, ничего не изучая наперед, и пусть события будут просто проходить у тебя перед глазами. Ученый примется изучать, делать выводы. Я обхожусь без этого. Пусть читатель всматривается в тех, о ком я пишу, пусть обобщает сам, а какое получится обобщение, зависит от него самого.
Найпол Видиадхар Сураджпрасад, Невроз обращенных

Однажды, я неторопливо стягивал с девчонки трусики и вдруг подумал: а в чем тут вообще смысл? Под "тут" я имею в виду какую-то совершенно дикую смесь из одного мгновения проскальзывающего сквозь тебя как шаровая молния, наполняющего чем-то сверхъестественным, непонятным и всей жизни которая неторопливо шествует около тебя и злорадно посмеивается изредка отпуская язвительные комментарии в твой адрес... Вот ведь дуралей... ведь перед носом совершенно голая (да-да, абсолютно голая) красотка! Какой там нафиг смысл! И вот здесь самое время сказать то самое "но"... Но, несмотря на некоторые ситуации, будь они горячие и пикантные или заурядные и скучные, всегда есть нечто, что внезапно может тебя остановить, сбить с толку... это может быть мысль, просветление, воспоминание да и еще куча вещей. В итоге чувствуешь себя героем фантасмагорической ситуации, которую описывает писатель, чувствуя острую необходимость поржать над своим персонажем... Ну а когда все проходит, все что было запланировано, наступает штиль. Потом - одинокая лодка мечты, отчаянно ищущая попутный ветерок. Тот самый смысл становится навязчивой идеей и несбыточным явлением в ситуации где парадокс это норма, а ты сам, равно как и твой герой, держитесь с таким апломбом, будто море для вас - мелкая лужица и до звезд рукой подать... но это неправда, и когда остаешься наедине с самим собой (будь то ты, твой герой или автор твоего героя, коим, кстати, можешь быть и ты) то все становится предельно ясно. Я о том, что обнаженная цыпочка это круто, а поиски химерной смысловой нагрузки, сакрального чуда - они бесконечны, ничтожны, вызывающи, иррациональны, безумны...
Так что же остается между сброшенными трусиками и бездной самодовольства, между вечным поиском и тем что лежит под самым носом, между кайфом и иронией, между смыслом и игрою???
Черт, если бы я только знал.
```
- Калькутта. Неужели?
- Да. Именно Калькутта.
- Крутое название. Калькутта.
Джо только что приперся из Калькутты. Резкая смена климата и обстановки вообще действует на него угнетающе. Сейчас он сидит посасывая бутылку ликера, весь в негу и видимо думает про свое родное Чикаго.
- Ты думаешь про свое родное Чикаго?
- Нет. Я думаю про Калькутту.
- А-а.
Я тоже решил подумать про Калькутту. Прямо под снегом, посасывая ту же бутылку ликера. Наверное, удивительный город, эта Калькутта. Но я этого не знаю да и спрашивать почему-то не хочется. Все из-за холода, скорее всего. Мы мерзнем ровно до того момента когда один просто обязан предложить другому пойти куда-нибудь. Когда это случилось мы (и это не удивительно) оказались у Танцора. Его берлога стала еще темнее и мистичней с тех пор как я был тут последний раз. Все стены были увешаны южноамериканскими идолами долины Амазонки, воздух был густо наполнен сигарным дымом, колонки нашептывали Элиса Купера... В общем, все в его стиле.
Мы сидели и рассказывали друг другу истории. Безумные и банальные, интересные и тошнотворные… в общем всякие. На сумасшествие это стало похоже в тот момент когда в комнату ввалился невесть откуда взявшийся Элвис Пресли и предложил нам пройтись по барам…
Когда на утро голова перестала раскалываться я спросил у Танцора:
- Ты видел вчера Элвиса?
- Король вернулся. Он жив.
- Что за черт.
Я разбудил Джо.
- Ты видел вчера Элвиса?
- Да, мать его. Видел.
- И что было потом?
- Он предложил нам пройтись по барам.
- А дальше?
- Мы и прошлись.
- С Элвисом?
- Черт, нет.
- Но почему?
- А я почем знаю?
- Тогда куда он делся?
Джо оставил этот вопрос без ответа. Меня почему-то терзали подозрения. Мне казалось, что Джо что-то знает и утаивает это от нас. Как оказалось, он утаивал от нас тот факт, что в ликере был не только ликер…
Когда все прошло разговор завязался с обычной тягучестью. Слова звучали вяло и одновременно звонко. Танцор рассеянно листал Вольтера. Страницы шуршали громко и грозно. Скорее всего, было где-то два-три часа ночи. Джо с неимоверной медлительностью курит американскую сигарету.
Я сижу в кресле и апатично размышляю о тайнах мироздания. Зазвонил телефон Танцора. По его голосу я понял что звонит Дюна. Пока я думал почему же мне вдруг захотелось ее увидеть, Танцор направился к двери. Открыв ее мы все имели честь лицезреть Дюну, всю в снегу, с телефоном около уха.
- Я подумала, сначала позвонить, - не отнимая телефона молвит она.
- Да, я так и понял, - отвечает Танцор в трубку.
Покончив с прелюдиями, они уединились в гостиной, в общем-то, прямо напротив нас с Джо. Я лаконично предложил тому пройтись под снегом. Джо согласился.
- Знаешь, а почему бы нам не создать собственную философию бродяг?
- С правилами и кодексом, и все в таком духе?
- Ага.
- Не знаю, - отвечаю я, т.к. и правда не знал.
Долгое время мы шли молча. Светало.
- Эдипов комплекс это полный провал, - начал снова Джо. – Думаю, мир был бы прекрасней без этой несостоятельной теории.
- Как и без множества других. А почему несостоятельной?
- Тут важна личность автора. Вернее ключи его сознания которыми он отпирает тайны мира. Эти ключи у каждого свои, хотя все замки одинаковы. Понимаешь?
Я понимал.
- В том-то и курьез, - продолжал Джо, - один и тот же замок нельзя открыть разными ключами.
- Но можно изобрести отмычку…
- Ты правильно меня понял.
Он с довольным видом закурил сигарету.
- Мне чертовски импонирует идея о травме рождения Отто Ранка.
- Это меня и восхищает, чувак.
- Что травму рождения я предпочел Эдипову комплексу?
- Да нет, твоя маниакальность в отношении познания идей и концепций, их идеализация и проецирование на человека с большой буквы, последующая хирургическая операция ну и твой обычный вывод о потерянной важности в разрезе современной цивилизации…
- Хе-хе, так ведь до этого мы еще не дошли.
- Не дошли, но разве ты не собирался спрыгнуть на Шопенгауэра или Паскаля? А потом затянуть свою любимую тему: так в чем же смысл постимпрессионизма?
- Черт, ты знаешь меня лучше чем моя жена.
- Только ей не говори.
- Кстати, что там у Танцора с Дюной?
- О, это просто шедевр. Я наблюдаю за их отношениями уже довольно долго. И это ни на что не похоже.
- И в чем же соль?
- В том что ее нет. Никакой соли, смысла, перца и прочей абстракции. Они настолько не похожи друг на друга, насколько это вообще возможно. Но это только начало. Если они становятся друг другу противны, находиться в одном городе им просто противопоказано, они откроют тогда охоту друг на друга. Спалят все вокруг дотла. У каждого из них свои безумные странности. Но если они вместе по-настоящему, они просто-напросто поглощают один другого во всех измерениях. Такого единения я ни у кого еще не видел, даже у священника с богом.
- Нужно о них написать.
- Я этим займусь.
- Полагаю, ты уже занялся.
- Да, ты прав.
Тут мы подошли к одному из тех заведений, которые работают круглосуточно специально для таких ночных бродяг как мы. И это утешает. Утешает то что в шесть утра можно завалиться в какое-нибудь питейное заведение, навернуть там чего-то и пойти дальше, не оглядываясь назад потому что знаешь: завтрашнее утро может пройти точно также. И это не похоже на однообразие, скорее на выдержанную традицию. Мы вышли уже вечером. Своеобразный нигилизм смешанный с множеством коктейлей, сигаретами, да еще с калеей закатечичи… потом Джо подцепил курочку… такую же в дым, как и он… и это было как раз кстати – еле передвигая ноги я поплелся в гордом одиночестве по грустным улицам ночного города. Где как ни в безумном людском разнообразном праздновании чувствуется агония одного, выбившегося из толпы?
```
- Нет ничего более печального, чем курить в одиночестве.
- Что?
- Да.
Иногда так бывает: сидишь где-то на улице и к тебе обращается кто-то с просьбой или замечанием, или просто с бессмысленным набором слов… тогда чувствуешь себя объектом изучения пришельцев, как-будто ты лежишь на столе и твои кишки рассматривают под микроскопом.
- Я ничего не понял.
- Ну, знаешь, как бы это сказать… просто мне кажется грустным сидеть и курить одному.
- Но ты же сейчас куришь.
- Да… и мне грустно.
Что ж, я закурил тоже. Не знаю, иногда обыкновенные события начинают казаться мазками сюрреалиста. Краски дикие и эксцентричные. Все становится похожим на безумную карикатуру. Какой-то чувак, какая-то улица, какие-то слова… сейчас день, те же деревья и здания, но все кажется поразительно неуместным. Будто ты проснулся в чужом сне. Я долго сидел на лавке с бродягой – ему, наверно, лет под пятьдесят – и ничего не говорил, а только молча восхищался им. Потом настало время выпить и хорошенько поесть. Что мы и сделали в ближайшем пабе.
Это был самый настоящий гротеск. Мы ели, пили и разговаривали о каких-то странных вещах типа: асфальт сегодня был скорее тугим, чем меланхоличным; или волосы на голове – вот самое странное что только можно было придумать… Потом к нам присоединился Танцор и разговоры стали еще страннее. Нечто неопределенное, блуждающее между пропагандой наркотиков, пацифизмом и желанием покинуть пределы солнечной системы. Когда подошел Джо, мы были просто в стельку и нас попросили расплатиться заранее. Но официанты быстро успокоились увидев как Джо достает толстую пачку долларов. Дюна подоспела после полуночи и мы долго так сидели пользуясь правом последних посетителей. Лич (так мы прозвали бродягу, потому что он был похож на мага-некроманта) выпил больше всех, хотя на ногах стоял лучше. Разговорившись с ним про общественный строй совецкого союза, мы шли по улицам куда глаза глядят наперебой крича каждый свои доводы и умозаключения. Я был пьян, как вобщем-то и все, и мне не хотелось чтобы этот день закончился. Я не хотел классического развития сценария. Не хотел в итоге оказаться дома, проспаться, с бодуна идти в магазин ну и так дальше… но я точно знал, что все это можно лишь отсрочить, а в итоге мы все равно пойдем своими дорогами.

Уже смеркалось, я шел по какой-то улице не помня себя, не осознавая что происходит вокруг. У меня на уме была только одна мысль: как, блять, меня сюда занесло? Сюда, на эту улицу, в этот город, в этот мир… последнее звучит слишком банально, но тем не менее я всерьез об этом думал. Да, я был все еще пьян, я не знал куда делись Танцор, Джо, Дюна и Лич… Телефон вырубился. Так что мне оставалось только бродить без всякой цели. Потом произошло нечто совершенно невообразимое. Я встретил Ролика, который точно так же бродил по темным улицам безо всякой цели. Дело в том, что такие встречи раз в жизни да случаются и когда это происходит, остается разве что запрыгнуть в старый опель вагон и помчаться в неизвестность… Но я не знал где сейчас Танцор и его опель, поэтому мы просто сели на бордюр и принялись обсуждать дни, месяцы и годы.
Я уже говорил, что мы знали друг друга практически с рождения. Но не смотря на это, сказать друг о друге что-то определенное было трудно. Однажды Ролик всадил перочинный ножик под ребро одному ушлепку за то что тот довел до слез одну девченку, обозвав ее кота ходячей дохлятиной. Ролику было лет десять или одиннадцать, а обидчик был на несколько лет старше. Пожалуй, этот случай говорит о Ролике лучше чем что-то еще. Я видел это собственными глазами, мы учились в одной школе. Сейчас вспоминая эту и подобные ей истории, мы смеялись до слез, хотя на самом деле смешного было мало.
- Обмен судьбами и жизнями, эпохами и империями – он примерно равнозначен. Потери компенсируются новыми телами, старые идеи еще вчера царившие в обывательских мирках заменены на «ультра» или «супер», что по сути является маской с теми же ошибками. Сотни еретиков громогласно опровергают новоявленного мессию, рабы звенят тяжелыми кандалами, фанатичные пророки талдычат о конце света...
- В твоих словах чувствуется пыль веков, - отвечаю я заплетающимся языком, потому как уже хорошо нализался.
- Да, но разве не в бетонных гробах звенят своими цепями рабы? Разве фанатичные речи не льются рекой из многочисленных глоток в эфире? Разве пришедшие на трон в силах обыграть свою алчность и самолюбие?
- Таковы реалии железобетонного века?
- И даже больше того – это наша судьба, прописанная нами постфактум. Утопические идеи о целесообразности и всеобщем балансе не выдерживают напора циничной реальности. Но место есть для всего. Хотя его всегда мало человеку. И что же остается в наборе для выживания? Необходимость писать, сочинять, изобретать, рисовать и т.д. Да, именно: там нет ничего кроме необходимостей. Потому что только это и может спасти; самозабвенно и неустанно открывать для себя прописные истины и неизведанные миры, потрошить реальность в поисках идей и красок…
- Говорить о вымышленных богах и внутренностях игуан, смотреть на звезды попивая ром, носить старые джинсы, звонить из таксофона в компании и говорить что у них заложена бомба, не верить в моду, а еще напиваться в хлам вот прямо как сейчас. Ты это имел в виду?
- Да, именно, - смеется Ролик, потому что он не так пьян как я.
- Но, к сожалению, наш род больше обременен идеей уничтожения самих себя и остановить это невозможно ведь данный парадоксальный факт стихиен по своей природе, да и идет он издревле, - продолжает он. - Именно поэтому каждая страница нашей истории заляпана кровью. Во все времена и простые смертные, и святые, и прямо им противоположные принимали участие в этом заляпывании. И продолжают принимать. Громадный реестр смерти продолжает отсчитывать всё новые и новые пункты. Люди продолжают убивать и дохнуть, воздвигать и возвеличивать, уничижать, предавать, мучить...
- Угу.
- А потом, на какое-то короткое время придорожный отель отвлекает от этих мыслей. Там находишь почти все что нужно чтобы забыться. Но штука в том что это кратковременное «уединение» - трасса, лес, снег, белки, совсем мало людей – подходит только лишь для убежища в своих мыслях и мечтах…
- С легким оттенком меланхолии.
- Да. А когда приходит утро и ты смотришь на свое лицо в запыленное, изношенное зеркало, то понимаешь, что это недолговременное пристанище не даст тебе право быть здесь вечно и насыщаться таинствами отчужденности. Да ты и сам разумеешь, что не смог бы просидеть здесь дольше одного лунного цикла. Приходится вставать и идти. Ощущения похожи на те, что мы испытывали в детстве, когда чувствовали давление со стороны…
- И подавленные необходимостью идти каждое утро в усыпальницу безвозвратно потерянного времени…
- Вот именно. Хотя сейчас эти ощущения лишены той траурной обреченности по месту, в которое приходилось топать, но все-таки есть какой-то архаичный оттенок надобности двигаться куда-то еще.
Слова Ролика подействовали на меня отрезвляюще. А «надобность двигаться куда-то еще» вылилась в необходимость собраться за столом и разбавить остатки ночи в стакане с джином, текилой и ромом.
Танцор, Лич и Дюна сидели напротив меня, Джо и Ролика. Все мы были в состоянии веселой отрешенности. Мы почти не говорили. Это был молчаливый акт посвящения во внутренне состояние друг друга. Уже много позже этой встречи, когда я сидел один на берегу одной мелкой речушки, я составил портрет каждого из нас в тот вечер. Не знаю зачем, просто чувствовал что иначе никак нельзя.
Когда пить и есть стало уже невмоготу мы пошли домой к Танцору. От бара где мы сидели до его дома нужно было топачь часа три. И почти все это время мы шли молча изредка перебрасываясь короткими фразами. На полдороги Лич отчалил, сказав что ему лучше продолжать где-нибудь еще. Сердечно попрощавшись с каждым из нас, он кинул нам вдогонку фразу:
- Отлично побухали…
А потом предрассветная мгла и хаос наступающего дня поглотили его.
И нас тоже.

16. Город
Синяки после драки проходят, а память о собственной трусости остается на всю жизнь.
Харлан Кобен, Пропащий

Ничего не происходит. Свет заходящего солнца не отражается в окнах. Проведите эвтаназию моего города Доктор Смерть, я настаиваю. Но это слишком уныло и жестоко. Может есть другой выход? Черт, я не знаю. Ночью, весь в снегу, город похож на никому не нужный хлам в стиле поп-арт, с небольшим налетом чего-то мистического, и, в общем, тоже ненужного. Следы остаются позади, пропитанные кайфом, слепым и яростным, обреченным на повторение, до самого конца. Спотыкаясь об него, совершенно случайно, погрязаешь в нем. Находя его специально – начинаешь ненавидеть. Но это всего лишь следы…
Город пуст и ненасытен. Огромный осьминог с тысячью сердцами и кислотой вместо крови. Заснеженные улицы наполнены отвратительными комьями ходячей плоти. Я стою на самом краю бездны и с ужасом осознаю, что я тоже кусок ходячей плоти. На меня падает снег и я думаю что это слишком большая честь. Апатично и лениво я начинаю двигаться в такт вибрациям этого мира. Музыка африканских барабанов звучит в моей голове. Следующая остановка – пустота.
Так я забавляюсь с этим танцем смерти. С каждой долбаной минутой звезды все холоднее, движение земли все головокружительней, а места для того чтобы почувствовать себя свободным все меньше. Во всяком случае так мне кажется… а потом барабанная дробь, дохрена людей выглядывают из-за кустов где они смиренно прятались, а кое кто и потрахаться успел, и ухмыляются и аплодируют, ну а кто-то ссыт в кусты, а потом тоже присоединяется к аплодисментам – потому что все так устроено. Изредка картина дополняется скрытой камерой, розыгрышами – но они тоже несносны и от них тянет блевотиной.
Ладно, есть и именинный пирог со свечками – хорошо. И да, этих счастливых лучиков жизни достаточно в одичавшем мире, конца света не будет, ура, ура. Но только не надо этим тешиться, все равно рядом таится огромный кусок говна готового со смачным трепетом плюхнуться в вышеупомянутый пирог. И этот пирог надо защитить всеми силами нашей параноидальной империи. Я ведь не говорю что кусок говна уже таится в пироге, иначе прикончить меня из арбалета заряженного отравленной стрелой было бы просто гуманно. Я говорю что надо вычищать из мозгов говно. Я даже не поставил восклицательные знаки, не выделил жирным предыдущую строку, потому что так драматичней и пусть эта строка пылает огнем и врезается в умы, пусть она проходит сквозь века и остается на вечных камнях ведь это дело не одного поколения. Наши кости рассыпятся в прах и впитаются в землю с дождем и ветром прежде чем тотальное очищение накроет нас. И уж лучше пусть это будет ультиматум в виде выбора между очищением мозгов или смертью от сверинтеллектуальной расы пришельцев. Тогда мы либо станем чистыми как младенцы, либо нас навсегда сотрут с лица земли как тараканов. О, я вижу эту картину судного дня. Не будет никакого лазерного оружия или роботов, никакого вторжения на здоровенных кораблях. Будет всего лишь (хо-хо) ментальная атака мощнейшего разума по нашим чахлым умам в результате чего мы в долгой и мучительной агонии скончаемся прямо там где нас настигнет сей грозный бич. И через тысячи лет на какой-нибудь скале в Южной Америке или Азии или еще каком-то континенте (хотя это уже не актуальное определение) будет красоваться высеченная давным-давно надпись: надо вычищать из мозгов говно. Только будет уже поздно…
Слишком мрачноватая картина, но это только потому что улицы и дома – они мрачные. Даже новые многоэтажки и пентхаусы. Хотя на самом деле они еще хуже.

А еще слушать всякую чушь от проходящих мимо, как будто это очень интересно. Делать вид, что это чертовски интересно. Потом пытаться отвечать такую же чушь, словно без этого никак. И без этого действительно никак.
Да дружище, дай мне сигарету. Что? Зайти куда-нибудь? Ну, конечно, давай зайдем, выпьем, покурим там, в тепле. Посмотрим на симпатичных официанток. Ты слишком обдолбан чтобы понимать зачем это? Ладно, друг, я тебе все объясню. Но сначала ты скажи мне, я что тоже обдолбан как и ты? Правда? Ну тогда слушай. Вот зачем тебе штуковина которая болтается у тебя между ног и не дает тебе покоя? Выпей, затянись, ни о чем не думай… время играет за нас. Оно так растянуто, как жвачка обмотанная вокруг пальцев. Ты можешь собрать его в ладони. Как воду. Да, наконец-то ты начал понимать. Именно для официанток. Но послушай, чувак, ты так нашпигован что ничего не получиться. Так что же тебе делать? Допивай свой мохито и вали ко всем чертям. Уж они тебя найдут. Да и тебе с ними будет комфортней, чем с кем бы то ни было сейчас.
```
- Иногда меня оглушает простой и незамысловатый трепет невозможных вещей. Как пульсация жизни, но жизни непонятной или чужеродной. Мы пытаемся во всем разобраться и либо мрем как мухи, либо возвеличиваем себя, да так что это все равно ведет к смерти.
Танцор сидит прямо на земле и смотрит в небо.
- Ты слишком циничен.
- Может и так. Но сейчас я вижу только кусок неба, потому что вокруг одни дома. Разве это не определенная идеология современности? Некая догма, которую нельзя опровергнуть, не разрушив при этом системы?
- Это лицемерие.
- О да.
- Но тогда ты противоречишь сам себе.
- Да, наверное.
Я стою рядом с ним и тоже смотрю в доступный кусочек неба.
- В такие моменты не нужно ничего понимать, - говорит Танцор. – Нужно просто впитывать в себя вдохновение, для будущих эскизов.
И в этом я с ним согласен.
```
Паршивое настроение. Второсортные понты, бесконечные разговоры по телефонам, движение. Это все перед глазами, и оно начинает сводить с ума. Новая эра слепленная из старого дерьма.
Голоса преследуют меня. Я еще могу контролировать себя, свои действия. Но уже слишком поздно. Я во власти незримого. Люди вокруг не замечают выражения моих глаз. Клоуны и шуты устраивают спектакли для детей. Их родители стоят неподалеку наблюдая за своими чадами. Самоубийцы и позеры – любимчики этой публики. Все веселятся, пьют, едят. Карусели трещат по швам от нашествия изголодавшихся по развлечениям детей. Солнце светит слишком ярко для такого пасмурного дня. Кажется, что выживание отнимает слишком много сил, в результате чего для жизни не остается места. Место есть только для Я.
Я.
Можешь повторять это бесконечное количество раз.
Я. Я! Я?
Эта 33 буква алфавита одновременно являющаяся мощной философской и психологической доктриной являет собой даже нечто большее чем просто буква или даже система. Можно пойти дальше и сказать - МЫ. А потом и вовсе отождествлять сущее как наполненную до краев бутылку пива.
Лезвие нашей самокритики утверждает нечто находящееся за пределами осознанного понимания. Как снежная лавина. Шторм бушующий в трепещущих и молодых душах... Оно режет бессмысленно и гордо, предвосхищая события втоптанные в грязь истории много раньше. Тогда идея смысла становится шаткой и несдержанной. Бесы восприятия - вот что это такое.
А если забыть о первоначальном плане? Создание новых традиций - воле излияние широких масс... Все это ничтожно, потому как тот самый первоначальный план все это предусмотрел. Современные демиурги падают ниц, они жалки в попытке изменить или построить реальность выше той, что рождена первой. Что за светило чертит им путь? Черная звезда нашего пошлого эго. В итоге - одиночество, скользящее незаметно как тень, между творцами созидающими и разрушающими. Плотина выстроенная костями, держится до самого последнего момента, но потом и она падает, обнажая скрытые пороки и грехи, тщедушное существование, обильно политое невзрачным семенем возрождения. Может эта новая волна крови и смоет старые предписания, боль, злобу, но шрамы все равно останутся и будут гноится на челе нового мира.
Оставить в покое и уйти в глубокую медитацию? Спасать то, что еще можно спасти? Вот мой ответ: к черту. Верно сказано что "лучшая месть - это прощение". Но до тех пор, пока не придут святые покровители, мы будем вершить собственное откровение пропахшее опиатами и остаточными рефлексиями алкогольного задора. Мы будем ставить на колени свои собственные миры, в жадных попытках познать сущее. Даже цинизм, лицемерие и противоречия наших сердец мы сможем преобразовать в то что будет бродить и давать обороты... пока мы не сдохнем от невозможности самих себя.
Наше прошлое слишком далеко от нас. Заглядывая туда, мы ничего не вынесем кроме сомнений. Поэтому каждый раз когда мы будем загонять шар в лузу, торжествовать в постели или идти на поводу у пламени - нас неразрывно будет преследовать многотысячелетняя память о главном и неважном, о смятении и решимости... но что предавать забвению, а во что верить - это уже бремя нашего истинного Я.

Долгие и невзрачные улицы, меланхоличные деревья, наполненные помпезностью усталые дома. Если постоянно слушать норвежский блек, это может помочь раскрасить город во все цвета радуги… но я решил просто обдолбаться дешевым дерьмом и ввязаться в драку, хорошо получить по морде и окровавленным пойти дальше без причины приставать к людям. Жестокие уроки не усваиваются, они как камни дырявят желудок, кишки и не выходят сами, их приходится извлекать.
Ну и вот - кулаки разбиты, из носа течет кровь, из глаз тоже. А я по-прежнему отчаянно ищу истории на улицах города. Потому что больше ничего не остается. Мерзнуть под порывами холодного ветра, потому что в футболке и кожанке. А в остальном всё в общем-то неплохо. Да я и не говорил что плохо, просто в слове «отчаяние» есть некий сакральный смысл, будто идущий от давно усопших предков, от самой закостеневшей в веках истории. Это самое отчаяние – довольно многоликое явление. Отчаявшись можно и вены порезать или съехать в старом пикапе с обрыва в духе американского блокбастера. А можно и наоборот – воспарить к небесным далям или приземленным, даже низменным делам в попытке заново осознать действительность. Короче отчаяние под стать воскрешению – увидеть в нем новое и есть его истинный смысл, как второе дыхание.
Эти истории которые я ищу на улицах – они повсюду. То ли я их не замечаю, то ли они мне просто не интересны. А ведь прекрасней мокрой от дождя улицы освещенной желтым светом фонарей мало что есть в кровоточащем городе. В городе, где марионеточные, целенаправленно развитые существа, под тенью невидимого невооруженным мозгом кукловода, - их собственной причастности к меркантильной паранойе олицетворяющей бытовой нрав повседневности, - бесполезно дрыгают конечностями не осознавая при этом на поводу чего они идут. Идут не останавливаясь уже долгое время...
Я брел по улицам всю ночь и не увидел ничего интересного и достойного того чтобы запечатлеть это в своем мозгу. Любой козёл может сказать что я циник и слепец, я не обращу на это внимания потому что у каждого из нас есть ядовитое жало и мы пользуемся этим чтобы жалить друг друга. И день за днем вот уже много тысяч лет мы прокладываем себе дорогу в никуда, думая, что на обочинах – пустота, а впереди тот самый желанный свет и редко кто останавливается передохнуть на пыльном откосе где шум дороги еле слышен, где царит величественное спокойствие и откуда гораздо лучше видно красное, багровое, иногда цвета охры и кобальта зарево заката.
Но когда такое случается, вынужденно ли, ради интереса или еще чего-то – разве мы в полной мере ощущаем единение с чудным моментом? Разве мы смотрим на солнце, пока оно не скроется и даже после этого? Разве мы улыбнемся тихо подкравшимся мыслям о неуловимой для ума гармонии, которую ощущаем шестым чувством? Послать к черту все бастионы и цитадели воздвигнутые для защиты нашей хилой здравой рассудительности, нашего тонкого и хрупкого эго, наших вывалянных в крови и сладкой вате Я и отвергнуть внутренний камень тысячелетних генетических нравоучений поставив в замен себя самого – это достойная цель, хотя бы и всей жизни. Но кто мы и что мы делаем? Оторви свой зад от нагретого местечка и узри неполноценность и плаксивый трагизм нашего рода.
Поднимаю глаза к небу - оно крошится на мелкие кусочки. Виляю по тонким улочкам старого города, как по венам. За мной, по пятам, плетутся мои кошмары… страхи разрушения, вторжения, пустоты… Всё воплощается в видениях, в химерном мареве миражей сознания. Каков шанс что всё это случится в действительности? Да и вообще, кто сказал что эта действительность – это она и есть? Асфальт под ногами плавится, трескается, пузырится гневом адского пламени. Воздух загустевает, все вдыхают это смертельное желе, падают замертво… Почему-то чувствую себя быком на арене… желтый песок, красная кровь… красная… красная… отчаянно ищу свою querencia… матадор – это бог, арена – это жизнь, существование… перед глазами только красная тряпка… весь мир залит красным…
Кажется сама жизнь дробится на куски… на кровавые куски гнилого мяса, из которых уже не вылепить ничего живого. Я хочу обладать силами которые мне недоступны. Хочу быть героем, таким же как те что вдохновляют нас со страниц мифологической истории… я хочу спасать людей из пекла и ничего не просить взамен. Жажду быть спасительным крылом и роком, щитом и мечем, камерой пыток и комнатой отдыха… похоже, будто сошедшие с ума ангелы и черти наперебой кричат как нужно поступать. Последний закат и дуэль. Последний совет перед битвой. Сплошная обреченность и апатия. Да – говорит поклонник мертвой материи, мертвой души, сплошной мертвечины вокруг. Он говорит да всему что связано с дохлятиной и трупами.
Но так не может длиться вечно. Финал как всегда логичен. Сумасшествие никогда не будет подавлено. Потому как мы есть отражение его. Избегай трупного окоченения, мертвецы безнадежны по своей природе, говорю я сам себе, глядя на тонны скелетов под ногами… это все ирония играет на костях, как на струнах.
Я перебираюсь из одного пустого места в другое. Будто просидевший несколько лет на героине подонок. Люди бросают меня или это я бросаю их? Это становится неважным когда понимаешь: все уже безнадежно.
Да, так я думаю пока иду и утираю кровь текущую из носа. Но потом все это проходит и снова становится на все насрать. Так что будь у Евы второй шанс – ошибка свершилась бы снова. И трудно сказать жалели бы об этом новые мы или проделывали бы всё ту же дорогу куда-то в заранее предсказанную неизвестность…

17. Эйфория
Шеф полиции застывает, затаив дыхание, а убедившись, что молодой человек скончался, вздыхает с облегчением. Дым от выстрелов плывет по комнате, как стая рыб.
Александар Хемон, Проект «Лазарь»

Сто тонн настоящих слоновых бивней. Высокородных, честолюбивых, благородных, мужественных… Они были стерты в порошок, но сначала… нет это не было похоже на осквернение трупов, скорее на изъятие ради достойных и великих целей… ну а потом, да, их стерли в порошок и занюхали как кокаин…
До сих пор не могу понять как это отразилось на этикете и творчестве вкушающих… но испытываю сильно терзающую меня эмоцию, она настойчиво требует чтобы я довел до всеобщего сведения что слоны скончались от старости и только потом их бивни были собраны словно переспелый урожай…
Каким мерзким кажется теперь все вокруг. Груды костей, стачиваемых песком. А на тех что еще остались, сидят они. И я сижу среди них не понимая зачем я здесь. Потом все рушится, густая дымка заволакивает весь мир. Слишком красиво становится вокруг, даже глаза режет. Но я чувствую, что от этого никуда не деться.
Но все это выглядит слегка размыто. В пасмурных тонах, с напряженным и долгим ожиданием чего-то неизбежного. Стена одного города соприкасается со стеной другого. Как необъявленная война. Карточный домик рушится, но упорство с которым в это никто не верит не поможет его возрождению.

Я очнулся в холодном поту, как после жуткого кошмара. Только кошмара не было. Я помню удовольствие. Помню нечто, что можно описать как экстатический восторг. Это было трудно описать самому себе, но потом стало понятно: я по-настоящему заторчал от реальности. Это не было похоже на обычный кайф от травы или выпивки, хотя было и то и другое. Я просто лежал в темноте и был в восторге от долбаной реальности… потом все снова затуманилось.

Это я, твой друг из далеких звезд. Прежде всего, я хочу принести свои извинения за недавний инцидент с моим, по-видимому, слишком аппетитным поглощением японской груши, что было принято тобой как неуважение к твоим принципам и традициям. Я действительно не знал, что на твоей планете это считается высшим оскорблением игроку, играющему с тобой в го.
Но кто ты?
Сейчас я сижу один в своей маленькой коморке наполненной пряными и, пожалуй, слишком тяжелыми ароматами восточных благовоний. Пустой экран ящика, кажется, упрекает меня в том, что я не могу им воспользоваться. Жаль, что наша последняя межэфирная встреча закончилась на такой не очень приятной ноте. Насколько я понял техники вашего мира не могут понять, в чем причина обрыва связи, так что пока придется использовать этот древний способ общения.
Я рад сообщить тебе, что наши исследования трупных инкубаторов для эндопаразитов достигли, наконец, завершающего этапа. Когда канал будет починен, ты сможешь в полной мере оценить всю трагедию нашего безумия. Говоря так, я имею в виду цену которую приходиться платить, кровавую дань за эфемерное будущее благо. Мы готовимся… только вот к чему?
Сублимация смысла. Ты найдешь его здесь. А я буду слушать и одновременно говорить о всяком. Всякое – это слово выражает многое из того что может быть сказано и опущено, в то же время определяя пустую предрасположенность к беседе.
Странно… образы в голове рассеиваются, уступая место будущим посланцам от гнездящихся в мозгах миров. Попробовать на вкус нечто – небрежность интереса. Но и открытость, может наивность и уж точно – радушие. В это хотелось бы в это верить. На нашей памяти столько следов…

Я снова очнулся в холодном поту. Кажется, я просто не мог найти нить соединяющую нашу реальность с иллюзией. Мой дневник уже переполнен кошмарными образами. Я слышу настойчивый стук в двери моего сознания, но не знаю, как их открыть…

Ты когда-нибудь замечал, на что похожи спутниковые тарелки, которыми усыпаны крыши многочисленных домов? Не торопись, подумай, у тебя много времени (это я так, по форме… мы оба знаем, что времени у тебя чертовски мало).
Я? Или ты? Дьявол.
Эти тарелки похожи на грибы, на бледные поганки. Я впервые обнаружил этот прискорбный факт, когда стоял на крыше и втыкал куда-то в небо. На одном из зданий я заметил скопление этих тарелочных узурпаторов против свободы радикального потока сознания в область блаженного мозгового штиля, в результате чего спокойная гладь моего мыслящего «тела» покрылась ворчащей рябью и я был вынужден придать этому событию средний уровень приоритета. Последствия были ужасны. Я не сплю, пытаясь заглушить своё, непонятно откуда взявшееся, бюрократическое безумие. Или это снова не я? Этот кошмар никогда не закончится. О боже.
Я считал, мерил, проверял, несчетное количество раз подвергал проверке достоверность информации, ставил печати, штампы, отметки, рассылал гневные письма вышестоящему руководству, подавал бесконечные петиции и жалобы по поводу недостаточного уровня Безапелляционного Участия некоторых сотрудников, их ничтожно маленького (да-да, микроскопического!) статуса Бюрократического Устава Чести и конечно же их вопиющей форме одежды! Может этот сумасбродный ямаец Гермес повлиял на меня, как будто он выполз из задумок Мэтта Гроунинга и очутился передо мной, пытаясь навязать свои домыслы. Короче, эти тарелки сводили меня с ума. А спасло меня вот что: писание. Набросав несколько заметок и опусов, я решил что избавился от гнетущего и жгучего административного клейма. Строки лились непрерывно, они радовали и ласкали мои извилины, после чего я с улыбкой на устах забылся блаженным сном. Наконец то настал этот светлый день, когда я скинув цепи адского и, чего уж таить – пошлого консервированного мирка, вздохнул полной грудью и впервые за долгое время ощутил запах свежего, чистого утра.

Это ложное пробуждение от уже надоевшего кайфа. Я хочу вылить на себя тонну холодной воды. Мое сознание горит, я чувствую это. Но я не могу пошевелить конечностями, даже глаза не могу открыть, могу только слышать, что твориться вокруг – дома – в моей реальности. И от этого становится еще хуже. Чувствую, как подступает следующая волна безумия, а мое сознание будто дьявольская машинка, с убийственное точностью регистрирует каждую мысль.

А теперь представь (да, это все еще я, мерзавец) что ты президент, скажем, штатов или Британии 19 века. Нынче утром пакетбот привозит депешу с места последних событий. Кровавая бойня… погибли тысячи твоих соотечественников. Перед тобой стоит грязный, измученный офицер в разодранном мундире с безмерной усталостью в глазах, во всем теле, но стоит он ровно и салютует четко. Докладывает сдержанно и смело. После того как ты со своими генералами проанализировал ситуацию и отдал все необходимые приказы и распоряжения, ты заходишь в свой пустой кабинет, садишься за дубовый стол и в порыве отчаяния обхватываешь голову руками, ведь всё это кажется таким чуждым и химерным, что хочется лечь и заснуть на целые сутки, а проснувшись не обнаружить за окном братоубийственную сечу… Представил? Дальше, как татуировщик накладывает трафарет на тело чтобы наколоть рисунок, наложи на картинку образ начальника департамента, образы мелких клерков и подчиненных, представь стены заведения гордо именуемого банком или корпорацией со всеми этими люминесцентными лампами и коврами, мониторами и проводами, документами и прочей скучной атрибутикой. Перелистывай страницы истории, истории твоего мира и смотри на освещающее их солнце. Какое оно красное и желтое, доброе и злое. Встреться лицом к лицу с врагами и кумирами. Задержи неумолимо бегущие стрелки часов и проверь на ошибки уже произошедшие события, уже истёкшее время.
Твой (или мой?) кошмар будет продолжаться.

Еще никогда я не испытывал такого страха. Я запоминал каждую мелочь, мне казалось я знаю все что происходит во всех известных и неизвестных вселенных. А он (или я?) не собирался останавливаться.

Галеон был гружен яблоками и ананасами. Мне надо было доставить их в одну из провинций современного Ада. Туда где уже зарождались механические монстры и бездушное управление такими же бездушными структурами. За моей «Гарпией» в кильватере следовали сопровождающие суда. Их трюмы были полны рабов и всякого рода предметами роскоши, в основном слоновой костью и самоцветами. Я стоял на носу и глядел в открытые просторы океанского безмолвия. Подошедший Френсис Дрейк похлопал меня по плечу и промочив горло теплым элем поделился со мной впечатлениями о славном грабеже этих аборигенов и ничтожеств. Он всё разглагольствовал, а я никак не мог взять в толк какого дьявола он тут делает, ведь он вообще из другого века. Но, решив, что особой роли это не играет, я принялся обмозговывать следующие действия не обращая внимания на без умолку трещавшего корсара. Мой план был предельно прост. Собрать совет скандинавских, древнегреческих и египетских богов с целью улаживания конфликта в Персидском заливе. Этот контингент, наделенных огромной силой убийц и миротворцев давал мне в руки все тузы. С такой поддержкой я точно восстановлю баланс сил нарушенного мироустройства и поставлю на колени зарвавшихся магов междуречья с их непревзойденной шумеро-аккадской исповедальней. Да будет так.
```
Когда я наконец пришел в себя было утро. Сначала я поднял свои руки и посмотрел на них. Это было самое настоящее чудо. Не знаю как, но я точно знал что я – это я и никаких миражей больше нет. Я лежал у себя, один, с абсолютной уверенностью что это самое прекрасное утро в моей жизни. Потом я начал вспоминать как все началось.
А, началось, в общем-то, как обычно. Танцор разнообразными философскими выкладками пытался доказать что нам просто необходимо отправиться в поход за текилой. У меня было жуткое похмелье, поэтому мне хотелось прикончить его первым что попадет под руку. Но что удивительно его выводы каким-то образом проникли в мое истерзанное сознание и мне на секунду показалось что он прав и нам действительно стоит пойти за текилой…
Как оказалось, эта секунда стала решающей потому как через пару минут мы уже шли по ночным улицам за выпивкой. Я почти ничего не понимал, учитывая то что этог говнюк разбудил меня в шесть утра, моя голова, казалось, мне не принадлежит, а на улице было минус десять.
Мучительный час прошел прежде чем мы вернулись к Танцору. Хорошо что у него еще завалялась калея… два косяка этой гадости привели меня в чувства. Сознание как обычно просветлело. Все стало понятным и четким. Только вот потом перебродивший сок голубой агавы сделал свое дело и я отключился.
Следующий кадр – очень симпатичная чувиха, с мягкими и пышными формами, брюнетка с вкраплениями фиолетового и двумя серебряными кольцами в носу. Да, в тот миг я пожелал чтобы следующего кадра не было. Пусть все остается так, как есть. Но у жестокой реальности были другие планы. Мерзкий телефонный звонок. Телефон Танцора. Он звонил бесконечно долго и громко. Танцор находящийся в полном отрубе, не пожелал исправить положение, о чем свидетельствовал его громкий храп… наконец телефон замолчал, а брюнетка открыла глаза. Так мы смотрели друг на друга с несколько минут. Потом почти синхронно подняли свои пропитанные алкоголем тела с кровати. Признаюсь в тот момент, я захотел чтобы этот кадр остался, а на остальное плевать, пусть даже мир горит и рушится мне все равно… но я (до сих пор не могу понять зачем) по-джентельменски предложил ей футболку, и после того как она ее надела, произошел довольно таки странный разговор.
Наши головы раскалывались пополам, что было видно невооруженным глазом. Нам обоим было на все насрать, это тоже было видно. Я не сразу сообразил, что мы находимся у Танцора, но когда сия гениальная мысль озарила мой разум, я решил что стоять так и смотреть друг на друга – что происходило последние несколько минут – не самый лучший вариант.
- Может кофе? – совершенно не своим голосом прохрипел я.
- Да.
Мы отправились на кухню.
- Ищи кофеварку, а я поищу кофе, - еле вымолвил я.
- Приступаю к поискам кофеварки, - выдавливать слова ей ничуть не легче чем мне.
На кухне был какой-то артхаус. Чтобы понять эту обстановку ее надо было видеть. На люстре висел сиреневый лифчик. Три пустых бутылки из под текилы были приклеены к стене. Все содержимое шкафчиков было чертовски аккуратно укомплектовано под столом. На потолке маркером была выведена странная надпись: следующий и ты на воздушном верне шаре. Разгадать эту надпись было довольно легко. А вот почему все содержимое холодильника было в морозилке и наоборот – уже сложнее.
- Кофе… ммм… варка найдена.
- Значит я должен найти кофе.
Минут через пять я нашел его в духовке. Еще минут через десять кофе было готово и разлито по чашкам. Все это время мы не произнесли ни звука. Она смотрела на по-прежнему висящий на люстре лифчик, а я куда-то сквозь кофеварку и стены, кажется, я пытался заглянуть в земное ядро…
Отхлебнув по глотку мы сразу почувствовали себя лучше. Я говорю за обоих, так как каждый из нас был отражением другого.
- Я бы съела сейчас даже разлагающийся труп носорога, только если бы на десерт были персики.
- Это первый образ который пришел тебе в голову?
- Нет, второй.
- А первый?
- Что-то про десять мертвых попугаев…
- Каких?
- Вроде жако или кеа…
- Именно жако или кеа?
- Ага.
- Круто. Но почему ты выбрала носорога?
- Наверное потому что его туша намного тяжелее десяти попугаих тушек.
- Я бы выбрал носорога, потому что попугаев мне жаль.
- Да, ты прав… мне тоже.
- Предлагаю перестать убивать невинных животных.
- Поддерживаю.
Некоторое время мы слушали симфонию из храпа и невнятного бормотания долетающих из спальни Танцора.
- А почему персики?
- Вспомнила новеллу О.Генри.
- «Персики»?
- Да. Но я бы так никогда не поступила…
- Ну, тогда были другие нравы.
- А какие сейчас?
- Посмотри вокруг.
Мы засмеялись, но быстро прекратили так как это сильно било по еще не пришедшим в порядок мозгам.
- Что будем делать?
- Полезли на крышу.
- Зачем?
- Чтобы сделать хоть что-то. И еще мне нравятся крыши.
Мы запаслись горячим кофе и вылезли на крышу, что стоило нам не малых усилий.
- Что теперь? – спрашивает она.
Я понятия не имел что теперь. Мы попробовали выяснить как она оказалась со мной в квартире Танцора. Безуспешно. Тогда мы попытались выяснить знает ли она Танцора. Она не знала. Мы замерзли, зашли в тупик и спустились в квартиру. Танцор уже сидел на кухне, потягивая какую-то коричневую бурду и смотрел на висящий лифчик.
- Это твой? – спрашивает он меня совершенно серьезно.
Я вместо ответа тоже начал пялиться на лифчик.
- Тогда может твой? – спросил он стоящую рядом со мной подругу.
Она тоже не ответила, будто этот лифчик обладал какими-то гипнотическими свойствами.
- Есть люди, считающие что момент их рождения в определенный момент нахождения планеты по отношению к солнцу, определяющий знак зодиака так или иначе влияет на личность. Лично я не отношусь к данной категории людей. Скорпионья кровь течет по моим венам не потому что я родился холодным ноябрьским утром, а потому что Мастер пустынь наградил меня пузырьком с кровью одиннадцати скорпионов, яд каждого из которых убивал не зная промаха и пощады. Это была награда за мои достижения в алхимии нового уровня, новой модуляции позволяющей в совершенстве овладеть каноническими и апокрифическими моделями и абстрагировать их для жизни пустынных отшельников и воинов, - совершенно без всякого перехода молвил Танцор.
- Ну тогда это лифчик Дюны, - догадался я.
- Значит, ты понял о чем я, - ответил Танцор.
День закончился еще более сумбурно, чем начался. Потом я проснулся у себя и почувствовал прекрасное прикосновение холодного утра. Мир необъятен, думал я, но иногда все сводится к простому рукопожатию и вселенная превращается в крохотного муравья способного заглянуть в самые сокровенные уголки души.

18. Фокус
Мы мчимся прямо в обволакивающую мир белизну, перед нами разверзается бездна, будто приглашая нас в свои объятья. И в этот момент нам преграждает путь поднявшаяся из моря высокая, гораздо выше любого обитателя нашей планеты, человеческая фигура в саване. И кожа ее белее белого.
Эдгар Аллан По, Повесть о приключениях Артура Гордона Пима

Подчинение совершенству. Идеология созерцания в полнейшей тишине. Это значит смотреть не на дно бутылки, а на пустую, голую стену. Там где ничего нет. Тогда можно заполнять пустоты своим воображением, но зачастую это приводит к смерти. А что художнику еще нужно? Счастье? Признание? Самое работа? Все это чушь. Ему нужно только одно: подчинение! А ты уж сам решай транскрипцию сего слова для понимания разумом. Но многого таким образом не добьешься, потому как разум всегда идет на поводу у ощущений. Это твердыня нашего безумства. Рубикон нашего каждодневного существования.
Мысль. Чувства. Опасный клинок здравости тупится об эмоциональность какого-нибудь экспрессиониста. Вот именно этот вывод и есть та самая каждодневность, прячущаяся, однако, во мгле разношерстных преступлений против личности. Но не той которая олицетворяет нашу социальную культуру в паре с индивидуализмом, а той что протестует против самой общественности, доводя уничижительный анархизм до предела безумств связанных с культом той личности, которая является вызовом как индивиду, так и широким слоям общества. Да, видимо, примеров этому множество, но суть в другом: когда вышеупомянутый художник сминает титановые сплавы как фольгу, когда он торжествует сам, а не с кем-то, вот тогда-то и проявляется сложный фрактал его личной личности... только тогда забытый и покинутый всеми он творит не зная ограничений. Слово самоотверженно здесь - ложно. Ведь он просто чудак, которому нет дела до всего остального мира.
Смятение. Весьма предсказуемое следствие выброса в открытый космос. Но и только. Что происходит потом, за гранью доступного понимая? Как обычно: множество вопросов на которые нет чертовых ответов. И есть только одно слово: художник. В его мире добро не побеждает зло. И свет не торжествует над тьмой. На самом деле они в сговоре. И ничего хорошего этот союз не сулит.
Боль. Эта неотъемлемая бестия неспешно шествует по твоим мозгам. Заведи с ней интрижку и узнаешь все что требуется для того чтобы написать роман, сочинить симфонию или написать картину. Ну и помни: изменить ей с кем-то не получится. Она сама тебя кинет. Но так наверное даже лучше. Когда она тебя оставит ты начнешь мыслить по-другому. Будешь действовать. Творить. А когда настанет время она снова придет. Как настоящая прожженная потаскуха. И отказать ей невозможно. Никак. В каком-то смысле ты просто ее раб. Временный раб. И даже закованный в ее цепи ты будешь делать то что должен. Обычные вещи или же дурные извращения… все это хорошо.
Апатия. Очень важная фифа. Без нее не было бы многих творческих порывов, которые впоследствии превратились в знаковые произведения. Когда находишься на грани суицида это просто пошлость и слабость. Но если извлечь из такой ситуации какой-нибудь принцип отождествляющий тебя с плоскостью твоего разреженного внимания направленного на всякие мелочи или даже на глобальные и вечные темы – вот тогда то в пору впасть в апатию и намазывать ее на хлеб вместо джема. Результаты будут подобны тектоническим сдвигам.
Стервятник. Всегда важно о нем помнить. О его лысой башке, о том как он охлаждает свои когти своим же пометом… ну и о подобных штуках. Думать про Африку, про горячее солнце, про мыльные противоречия всегда возникающие при контакте со своим невразумительным отражением в зеркале, про писательство и своих любимых писателей, про каракатиц и их неподражаемую мимикрию, про силу духа и слабость желудка и так далее. Представь свое разлагающееся мясо которое жрет стервятник на фоне зноя и подлинного величия природы. Вот когда представишь тогда поймешь его и сроднишься с ним. Не знаю зачем тебе это нужно.
Грань. Она всегда есть. Неестественное проникновение в непознанные миры – вот что она охраняет. Но нам на это наплевать. Мы не поверим что мы сдохли даже когда это случится. Бунтующая душа не станет блаженствовать на небесах пока ей открыт путь в никуда… наверное, этим все сказано.
Игра. Совсем не просто найти связь между первым и последним ходом. Даже когда все просчитано до мелочей. Привычный антураж вокруг и внутри самой шахматной доски. Черные выигрывают и ты пинаешь новый день под зад, не желая отпускать победу. Но ты бессилен и завтра тебя ждет новая игра, еще более ужасающая… гитары и барабаны будут заглушать грохот неизбежного, а потом все закончится.
Вот такой словарь получился. Не Хазарский конечно, но это для начала.

Очень простая и незамысловатая картина опустошения. Я едва ли могу представить, чем сейчас занимаются совершенно незнакомые мне люди. Взгляд из окна: мелкие катаются с горки, машины плывут по заснеженным улицам, если где-то мелькает желтый цвет, кажется, что надвигается ядерная угроза, а бетонные панели домов играют роль стратегически размещенных убежищ… обнаженные ветки мудрых деревьев словно скрывают что происходит там, в этих бункерах. Вивисекция людей и разукрашивание потолков гирляндами из внутренностей. Или чаепитие у окна после просмотра очередного гипнотического сеанса саморазрушения.
Страшные кошмары. Ими внезапно становится все. Даже улыбки. И все цвета радуги.
Когда дело доходит до забвения, последним, отчаянным рывком, из нутра пытаются выбраться демоны и по-настоящему взяться за дело. Они пытаются изучить искусство граффити и наносить на стены мечты которые никогда не сбудутся… во всех красках и со всеми подробностями – страшнее этого нечего и придумывать. Они – новая инквизиция, обвиняющая в ереси странных людей которые прыгают в стиле банджи-джампинг чтобы дотронуться рукой до последнего круга ада… но у тех еще хватает огня в крови, поэтому они будут продолжать вопреки гонениям, преследованиям и даже смерти.
И вот я с трудом заливаю в себя следующий литр теплого пива, хотя в меня уже не лезет и думаю, бля зачем? Хотя ответ приходит сразу же, я все равно растягиваю реальность, как кусок резины и играю на ней будто на струне. Иногда хочется перестать задаваться вечными метафизическими вопросами на которые все равно нет и не будет ответов еще очень долго, и есть желание вернуться к простому. Потому что когда в наших могилах сами кости превратятся в прах, на те животрепещущие вопросы даже будущим мудрецам не будет что ответить. А после того, как мы опустимся на глубину, понятную только тем, что она есть лишь праздное поклонение залихватским фантазиям, поймем, что все осталось как было и ничего не изменилось…

Бывает, наступает такой момент – вот как сейчас – когда сигарет, алкоголя и легких наркотиков становится мало. Не в том смысле, что надо переходить на что-то тяжелое, а в том что ничего вообще не хочется. Проходит день, а ты даже не открыл пачку, не открыл бутылку а просто валяешься на диване, клацая телеканалы один за другим не задерживаясь ни на одном из них больше чем на две секунды. Потом наступает следующий день и все проходит точно также. Разве что образы меняются. Сегодня ты – червь-солитер плывущий по фьорду своего сознания в поисках себя самого, а завтра – истукан, без всякой воли к существованию. Но самое интересное наступает после завтра, потому что его ты вообще не помнишь, ведь позавчера ты все-таки набухался в прах…
Толпа пустых бутылок стоит на столе, видимо, они жаждут внимания или еще чего-то. Мне всегда нравилось слушать Nazareth или ZZ Top глядя на эти самые пустые бутылки стоящие на столе. Просто сидеть и смотреть. Тут собралась довольно разношерстная публика. Множество банок из под пива заслоняют собой часть окна будто не желая что бы я видел что там происходит. Бутылки от сангрии стоят вперемешку с бутылками от какого-то ядовитого дерьма. На полу валяется всеми забытая, почти пустая шотландская красотка…
Я переключаю на AC/DC и чувствую себя участником какого-то незримого паноптикума. Может это духи пустых бутылок, а может и призраки в моей голове… не знаю. А может это тот самый ебучий локус контроля… типа постоянно питаться только пивом и чипсами не лучший вариант, но я тут как бы ни при чем. Вот такая, мать ее, психология. Совсем не хочется ставить себе клизму с лавой.
И вообще в голове ни одной мысли. Зато воспоминаний куча. Сейчас вспоминаю как Хип рассказывал о том как заказывал себе шлюх. Сначала он трахался будто бешеный енот – про енота это его выражение – но потом происходило нечто даже больше интересное, чем секс. На отведенную ночь проститутка становилась его подругой. Хип говорил какой она должна быть… иногда это были модели его бывших девушек. Так что после траха они обычно смотрели ящик, или готовили вместе ужин, или Хип делал что-то одно, а шлюха то что ей скажет делать Хип… он мог сказать ей посидеть в интернете или почитать книжку, а иногда просто лечь спать пока он будет что-то писать или играть в игрушку. Потом когда она уже спала (или делала вид что спала) он присоединялся к ней, обнимал и тоже засыпал. Хип всегда очень легко засыпал. Как по мне, так это редкий дар – засыпать сразу. Мне иногда часами не удается заснуть, потому что образы, видения и грезы – они ужасны и прекрасны, кошмарны и желанны, они просто сводят с ума…
Ну а потом, утром, она уходила с положенными ей деньгами, а Хип валялся на диване до полудня, после чего снова заказывал проститутку и когда та приходила, сценарий повторялся, может с некоторыми изменениями, но в целом тот же.
Помню как однажды Хип достал где-то отличной дури и мы втроем (он, Танцор и я) обдолбались так что не могли узнать друг друга. Я помню только звуки, прекрасные звуки которые казались идеально отлаженной реверберацией… они словно шли откуда-то изнутри меня и отражаясь от стен комнаты с безупречной утонченностью погасали. Уже потом, когда все прошло я понял что эти звуки были не чем иным как музыкой в проигрывателе искаженной одурманенным сознанием…
Иногда я сижу подле могилы этого славного хипаря прямо на земле, потягивая пиво и думаю о том как он обожал жить. При виде сексапильной красотки у него сыпались искры из глаз, которые прожигали землю словно напалм. Когда он слушал любимую музыку, его невозможно было вытащить с небес, где среди пантеона своих богов-кумиров он ловил кайф… а когда он просто говорил – о чем, блять, угодно – с ним вместе говорила сама вселенная.
Да, это был Хиппи.
Но теперь его нет и это даже не важно. Не важно что я сейчас жив и нихрена не делаю, а его уже давно разложившийся труп покоится в могиле.
Я забиваю на все эти размышления и воспоминания.

Может где-то в далеких уголках вселенной лежат и дожидаются своего часа ответы на некоторые из наших людских вопросов. Те корабли которые запускали Станислав Лем, Стругацкие, Филипп Дик, Артур Кларк, Айзек Азимов, Герберт Уэллс и другие, конечно, значительно приблизили нас к этим ответам. Но до того момента когда кто либо из нас сможет прочесть тайнопись на задворках галактики, пожалуй, еще слишком далеко.
Так что пока я жду, включаю классику. Эстонский композитор Арво Пярт. Его Алина сотрясает меня до основания. Весь мой мир-пазл как по волшебству собирается в одно целое. Будто он играет для меня лично. Потом боль проходит. Но напряжение остается… небывалое напряжение вызванное музыкой. Из самых недр души восстает колоссальный огненный дракон, но уже после композиции. И с ним невозможно бороться. Только проникнуться и летать на нем по всему миру. Даже королева английская не будет против если он случайно сожжет половину Вестминстерского аббатства. Потому что он порожден чудом… трепетом… совершенством.
Сейчас мое измененное состояние сознания вызвано вибрацией жизни. Я познаю тишину и трепет ангельских крыльев где-то за спиной. Поразительная ясность несмотря даже на полный беспредел внутри меня. В могилах гремят кости предков, задавая ритм нашей охоте на синюю птицу. Птицу удачи – мечту – ее обязательно нужно словить.
Проснулся рано утром – а просыпаться совсем не хочется. Еще не хочется переставать пить. Поднял с пола блокнот и начал записывать все что приходит в голову. Этот прием иногда помогает избавится от навязчивых мыслей о демонической природе своих мыслей, о том что все вокруг тебя страшно бесит и самое главное что ты не перестанешь быть обременен самим собой до тех пор пока не спрыгнешь за грань плоского мира на слона, а с него на черепаху, а потом и вовсе в пустоту. Но там уже не о чем будет писать… Даже сам Терри Праччет не найдет там простора для жизни…
Что бы не думать обо всем этом я начинаю записывать. Это был последний раз когда я вот так обратился к блокноту. Ручка черная, бумага в полоску. Могу передать лишь примерное описание того что я выбросил на бумагу так как сразу после этого я отправил блокнот за окно и больше его не видел:
Сейчас одеяло теплое. Потом смотрю за окно – там холод и несусветная чушь. Снимаю трусы и смотрю на свой член. Отличный член. Думаю… думаю… думаю… думаю… думаю… думаю… думаю… думаю… слишком много троеточий. Ничего. Смотрю на клавишные. Ямаха. Ей уже лет десять. Могу сыграть на ней дым над водой и еще начало бетховеновской к Элизе. Может встать и сыграть? Нет. Курить не хочу. И пить тоже. Торта тоже не хочу. И травы. Что я хочу? Хочу ту чувиху с которой переспал у Танцора. Классно то, что мы ничего не знаем друг о друге. Даже имен. Пусть так и остается. Но ее надо найти. Так. Что еще? Пожалуй, мне необходима гитара… гитара… гитара… гитара… нахуй гитару. Да, вот так. Дальше что? Уже не знаю. Может забить? Лучше не надо. Тогда что? М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м… нет, так толку не будет никакого. Вокруг сплошная тишина. Обои мерзкие, а вот линолеум классный. Двери тоже прикольные… стол вообще бомба – из тика. А все остальное только глаза мозолит. Ладно. Блять, как ты меня заебал.
После этого я выбросил блокнот.
Потом я принял снотворного и проспал целые сутки.
За этим – моя душа стала острой как катана. Она сфокусировалась на том, чего мне хотелось больше всего ну и конечно же на всех тех вещах которые мне абсолютно по барабану…

19. Либидо
В душе я, наверно, страшный распутник. Иногда я представляю себе ужасные гадости, и я мог бы даже сам их делать, если б представился случай.
Джером Дэвид Сэлинджер, Над пропастью во ржи

Я боюсь пауков. Это называется арахнофобией. Но она у меня – явление преходящее. Иногда я беру на руки какого-нибудь паука и если мои штаны остаются сухими, арахнофобия проходит.
- Чего ты боишься?
- Боюсь, что когда мы склеим ласты, ничего не будет. Для нас. Вернее нас просто напросто не будет.
Да ее страх более интересен моего.
- Если там ничего не будет, то нет смысла бояться. Когда наступит момент и тебя не будет, все закончится навсегда. Никакой памяти. По-настоящему всё. Нет смысла бояться.
- В том то и дело, что до того момента – целая жизнь. А после – вероятная пустота.
Прошло уже больше месяца с нашей первой встречи у Танцора. Тогда мы так ничего и не выяснили, но это неважно. Сейчас становится понятным лишь только то, где мы. Обозначенные координаты пространства.
Мы решаем что дальше должны быть цветные вещи. Разукрашенные дела. Нанесенные на плоть символы того что происходит сейчас. Выжженные на костях, словно енохианские знаки, обещания.
Никакой травы и бухла. Начнем с этого. Мы берем в чайном киоске каркаде. Долго идем по ненасытным улицам. Память коварна и боль затмевает рассудок. Вопящее сознание требует утихомирить источник неудобства. Это значит что нужно садится в танк и крушить все вокруг. Я бы выбрал для этого английский Челленджер 2.
Делюсь своими мыслями.
- А мне больше по душе Апач. С высоты видны болевые центры. Знаешь, массовое безумие.
Мы заходим в кипящий торговый центр чтобы купить футболки. Теперь на мне Slayer, а на ней Hatebreed. Можно двигаться дальше. Мы курим на выходе из этого муравейника и внезапно решаем вернуться. Я покупаю джинсы с накладными карманами и кросы. Она берет тоже самое. Старую одежду мы отдает бомжу. Он рад. Мы празднуем это дело тем что покупаем ему пива а себе апельсиновый сок. Выпив каждый свою порцию, расходимся. Идем к ее дому пешком. Это занимает оставшуюся половину дня.
Я думаю о том почему мы все должны иметь дома, убежища. Почему не умеем жить сами в себе. Это вопрос для утренней модуляции сознания.
В центре комнаты стол для пула. На стене плазма, напротив желтый диван. Стены увешаны книжными полками.
Я завариваю каркаде. Мы пьем чай играя в пул. После этого включаем телек и снимаем с себя всю одежду. Так лежим прикасаясь друг к другу довольно долго. По кабельному показывают какой-то фильм с Сандрой Балок. Мы досматриваем его до конца не особенно сосредотачивая внимание на содержании. Мы изучаем тела друг друга глазами, руками, всеми имеющимися у нас в арсенале чувствами. Когда идет реклама говорим про вторжение инопланетян. После решаем почитать вслух. Я делаю звук на минимум.
Слегка прикрытые простыней мы обсуждаем что подходит под настроение.
Не знаю почему но в силу того что мы абсолютно голые я решаю прочитать что-нибудь из Джойса. Этим что-нибудь оказывается портрет художника. Я открываю на том месте где Стивен ведет диалог с Линчем про искусство и философию, эстетику и истину.
По-моему вполне удачный выбор.
- А если бы мы были одеты?
- Не знаю. Хемингуэя.
Теперь ее очередь. Темный эльф, Сальваторе. Там где где идет описание Мензоберранзана.
Прекрасно.
- Ну а ты? Если бы были одеты?
- Сложно сказать. Давай наденем наши футболки. Проверим.
И вот мы уже стоим друг напротив друга.
- Что-то не то, - говорю я.
- Да.
- Я понял: оставайся в футболке и надень нижнее белье, а я сниму футболку, надену штаны и носки.
- Точно. И мне кажется нужно поменяться футболками.
- Идет.
Мы меняемся футболками. Она надевает свои трусики в стиле хеви-метал, а я натягиваю боксеры, новые джинсы и носки.
- Вот оно, - говорю. – То что надо.
- Согласна.
- Ну, есть желание прочесть что-нибудь?
- М-м-м…
Она закрывает глаза и протягивает руку к книжным полкам.
- Хочу фантастики…
- Да?
- Гарри Гаррисон. Стальная крыса.
В яблочко!!!
- Какую именно книгу?
- Я поняла: тебя тоже прет от Джима ди Гриза, - видимо мои глаза полыхали огнем будущего.
- Не то слово.
Она открывает «Стальная крыса отправляется в ад».
«- Щупальце руби! – Анжелина обхватила меняя сзади, изо всех сил уперлась ногами в землю. Это немного помогло, но я все равно приближался к пасти, из которой вырывался голос. Тварь умолкла, пасть все расширялась, и я разглядел в ней множество темных острых роговых пластин.
Я рубил и хрипел. Перед глазами сгущалась красная пелена, но я не сдавался.
Волокнистая конечность отделилась от туловища твари, кода ее пасть была уже перед моим носом. Я опрокинулся навзничь. Сквозь обморочный туман я видел как Анжелина тащит меня по земле. Тварь снова заговорила. Громко, хрипло.
- Неужели это страшилище… читает мои…
Я сел и потер саднящую шею. Надо же, чуть не прикончила!
- Как самочувствие?
- Больно! Но в целом – терпимо
Я опустил глаза. Нож и правая рука были покрыты вязкой жидкостью, а в другой руке я все еще сжимал отсеченную конечность с красным шаром».
- О, я помню...
- Да, только это не совсем случайно. Слишком знакомые страницы. Есть желание полистать…
- Это уже и неважно.
- Давай теперь ты.
Я открываю «Стальная крыса спасает мир». Первая страница.
«- Ты мошенник, Джеймс Боливар ди Гриз, - прорычал Инскипп, злобно потрясая передо мной пачкой бумаг.
Я прислонился к шкафу в его кабинете, изображая оскорбленную добродетель.
- Я невиновен, - прорыдал я. – Я жертва целенаправленной, холодной, расчетливой лжи.
За спиной у меня был его сигарный ящик, и я ощупью, будучи большим специалистом в этом деле, исследовал замок.
- Хищение, обман, и что хуже всего – рапорты продолжают поступать. Ты обманывал собственную организацию, свой Специальный Корпус, своих же товарищей…
- Никогда! – вскричал я, незаметно работая отмычкой.
- Не зря же тебя прозвали Скользкий Джим!
- Недоразумение! Это просто детское прозвище. Мама считала, что я очень скользкий, когда намыливала меня в ванночке.
Ящик раскрылся, и нос мой задергался от аромата пахучих листьев.
- Знаешь, сколько ты украл? – Инскипп уже весь побагровел и выпучил глаза.
- Я? Украл? Да я бы скорее умер! – с пафосом продекламировал я, извлекая пригоршню невероятно дорогих сигар, предназначенных для начальства. Я найду им лучшее применение – выкурю сам».
- Отличный момент.
- Вот теперь жутко хочется выкурить сигару.
Мы ставим книги на место. Есть какая-то идеальная утонченность в том, когда ставишь книгу на место. Это действие можно сравнить разве что со звонкой мелодией Моцарта. Поставил книгу на место – звучит прекрасная нота. Но иногда хочется разбросать книги по всему дому – тогда играет панк-рок.
- Значит сигары?
- Ага… ты как?
- С удовольствием.
- Думаю, ты ненавидишь клубы.
- Ненавижу клубы.
- Я тоже.
- Там играет слишком громкая музыка. Клубняк. И к тому же не заводит.
- Да.
- Идем? Выкурим там по сигаре.
- Да.
Глубокая ночь. Сильно хочется спать. Сумеречная мгла пробирается сквозь окна, которые укутаны шторами.
Ну и вот он снова: клуб, где ритм пульсирует алкоголем и ненавистной музыкой. Мы сидим вдвоем за столиком попыхивая здоровенными сигарами и поглощая коктейли литрами. Вокруг беснуются тусовщицы вперемешку с чуваками которые жаждут переспать с ними.
- Почему мы здесь?
- Я не знаю. Может чтобы не заснуть.
Просидев там до самого утра мы вернулись домой уже днем. Отличная штука – дневной сон. Мне вдруг показалось что вселенная ускорила свой темп. Настоящий форсаж, все звезды смазаны скоростью.
Мы заваливаемся на кровать под Motley Crue… а засыпаем под хаотичный гомон долетающий с улиц.
```
Вспомни все самое прекрасное что было в жизни. Это может быть все что угодно: запах букета цветов, экстаз испытанный тобой в Венесуэле, блестки стриптизерши на твоем лице, ребенок протягивающий тебе конфету, синева неба или стакан свежевыжатого апельсинового сока… давай вспоминай. Никаких ограничений или стеснений. Можно с ухмылкой заглянуть аккуратно в прошлое, не потревожив при этом дремлющие тайны. Может это и не будет самым красивым, идеальным и будоражащим воспоминанием… ну и пусть. Зато первое, что придет в голову – будет самое то.
- Что у тебя?
- Первый раз когда я делала импровизированную наколку на плече одной чувихи. Череп, кости, змеи и карты. Получилось круто. Мне казалось что сейчас огонь поглотит ее жилище и спалит всех нас дотла. Но потом это прошло и я залила восторг бурбоном. Вот так.
- Отлично. А зачем заливать восторг?
- Чтобы усилить.
- Точно.
- А у тебя?
- Наверное тогда когда я погрузился полностью в вымышленный мир. Мне было лет двенадцать, я читал какое-то детективное чтиво и вдруг окунулся с головой в настоящую фантазию. Я вообще не реагировал на раздражающие факторы окружающей среды. Меня пришлось вытягивать оттуда клещами да еще применять принципы бихевиоризма чтобы протестировать.
- Ого.
- Да, было дело.
- С кем бы ты переспал из знаменитостей?
- Из всех?
- Ага.
- С Джессикой Альбой.
- О да, у нее очень милая улыбка.
- А ты?
- С ней же.
- Ого.
- Да. Неодолимое влечение иногда вызывает прекрасное женское тело.
- Согласен. И с какой из ее персонажей ты бы провела ночь?
- Из «Добро пожаловать в рай».
- Супер.
- Ты тоже?
- Ну а то. Хотя и не только.
- А как же!
- Она настоящая конфетка.
- Согласна.
- Я сейчас еле сдерживаю себя чтобы не разорвать твою одежду прямо здесь, у всех на виду.
- Ну, если ты это сделаешь, нам придется оставить огромные чаевые.
- Тогда валим отсюда.
- Валим.

Шторы полностью закрывают окна. В комнате полумрак. Мы лежим на желтом диване и пялимся в телек. По нему, как обычно, ничего интересного.
- О чем думаешь?
- Думаю про тюремный номер Нельсона Манделы.
- Что за номер?
- 46664.
- Почему про него?
- Не знаю.
- Странно.
- Ну, не страннее чем думать про десять мертвых жако или кеа.
- Ха-ха, наверное.
Мы снова принялись за изучение тел друг друга. И я молчу про совершенно невероятные позы и использование предметов абсолютно не предназначенных для секса… это было круто и даже непонятно если посмотреть со стороны, но вот что еще интереснее, так это моменты затишья, прикосновений пытливых и словно сканирующих поверхности, формы и даже внутренности… моменты разговора вместе с касаниями, как будто это странный неземной язык… моменты тишины и взглядов блуждающих как по неизведанным территориям в поисках клада.
Сейчас мы лежим смирно, будто дали команду отбой. Ее ноги обвиты вокруг моей шеи. У них свой язык, как и у любых других частей тела. Моя голова покоится на ее теплом и все еще влажном лоне благоухающем ароматом спелых яблок и дынь… она двигается вместе с потоком времени присущим этому настроению и этой комнате, совершенно отличающимся от того потока, что течет за окном.
- Ницше был обременен идеей сверхчеловека, - шепчет она. Ее пышные груди касаются моего лица. Руки словно змеи извиваются по всему телу. Чувствуется, что просто потрахаться и ждать следующего тайма недостаточно. Нужны именно такие моменты.
- Почему обременен? – Я касаюсь ее мягкой и сочной попки, потому как она есть скрижаль на которой начертана судьба вселенной. Ни больше, ни меньше. Я в этом абсолютно уверен.
- Потому что все люди – забыты. Нас просто не существует. – Она ложится спиной на меня. Мои руки лежат на ее животе поглаживая его в такт разговору.
Так мы лежим долго, выясняя существуем мы или нет. Потом наступает утро, а потом снова ночь. Кому-то из нас приходит в голову предложение пойти, что ли, посмотреть что там делается в окружающем мире. Мы решаем что это будет план Б.
- Ты когда-нибудь спала с девчонкой?
- Да, два раза. Это была стриптизерша.
- Мммм…
- Представляешь?
- Еще как. Хотя сложно вообразить тебя в этой роли.
- Она была так обдолбана что не соображала что делает.
- А ты?
- Я нет. Мне было интересно.
- Повторить хотела?
- Нет. Секс с девчонками немного скучный…
- Ну и дела.
Лежим и смотрим друг на друга. Я включаю Led Zeppelin. Кашмир. Восемь минут кайфа. Все эти восемь минут мы все еще смотрим друг на друга. И это полный улет.
- Ощущения как от дури.
- Да, очень похоже.
- Достанешь?
- Ну а то.
Так проходит еще пара дней и ночей. Да теперь можно сказать что все они были наполнены сплошным сексом, наркотиками и рок-н-роллом. А иногда каждым по отдельности. Ну и попарно тоже: наркотики и секс или секс и рок-н-ролл или наркотики и рок-н-ролл…
Потом наступил момент созидания.

Мы сидим на песке. Впереди – оттаявшее море. Несколько десятков чаек выкрикивают наперебой что-то непонятное.
- Люблю капли дождя и стакан с чем-то горячим стоящий на подоконнике… пар из него улетучивается в холодную ночь.
- Огонек сигареты бледно мерцающий в окне…
- Да и он тоже.
- Что еще?
- Еще я хочу быть голой. Или обнаженной… может без одежды? Не знаю как лучше.
- Да. Но укутанной в теплое одеяло. Потому что на балконе холодно.
- Ага. Потом зайти в комнату и скинуть одеяло.
- Так. Некоторое время быть раздетой…
- О! Вот это слово: раздетой!
- Точно. Потом накинуть какую-нибудь рубашку с длинными рукавами.
- Да, но только рубашку.
- Конечно. Только рубашку.
- Лежать. И делать всякие забавные вещи.
- Со светом или без?
- Не знаю… можно и так и так.
- Окей. Дальше настанет момент когда рубашку захочется снять.
- Это неизбежно.
- Что будет потом мы уже знаем.
- А что будет после «потом»?
- Я могу пригласить Танцора и он будет смотреть как мы делаем то что так хорошо получается.
- Гм… Супер. И мы можем включить Led Zeppelin.
- А как же. Но есть вероятность что он переключит на какое-нибудь кантри.
- И ладно. Придется импровизировать.
Становится слишком холодно. Мы подрываем свои задницы с песка, махаем на прощание чайкам и продолжаем идти по пути где все четко и понятно. Потом наступаем момент жажды. Такой которую почти невозможно утолить. Мы перепробовали многое из доступных и недоступных вещей…
И когда наконец мы поняли что это была за жажда, она только усилилась.
Это была настоящая жажда жизни.

20. Сон
И мир начал задыхаться без притока свежего воздуха. Агония, всюду агония. Пир смерти. Маятники всех часов, не давая забыть, отбивали: ад-рай-ад-рай.
Абель Поссе, Райские псы

Это последнее что я помню. Явления моего подсознания. Болезненный трепет воображения вместе с событиями накрученными на сухую основу, как нуга. Что контролирует мои скрюченные в агонии пальцы? Эта хуева психосоматическая дрянь. Где-то там, глубоко в недрах слегка шевелящихся как трупные черви извилин находятся ответы. Но их не достать так просто. Их нужно выдирать, как обычно выдирают ржавые гвозди из высушенной плоти деревьев. А если этого мало, то посмотри внимательно. На твое очко держат курс орды суппозиториев начиненных еще живыми щупальцами самых ядовитых медуз готовых жалить твою толстую кишку до скончания времен…
Как мерно и робко вздымается твоя грудь, когда ты спишь утром и наступающий с непоколебимой неизбежностью день кажется твоему одурманенному разуму только лишь химерой. Еще до рассвета твое сознание прогрессирует, гигантскими скачками оно покрывает огромное расстояние до чего-то мерзкого и злого в твоем нутре. Эту битву ты никогда не забудешь, она будет повторяться каждое утро. И результат всегда будет один.
Потом вдруг прикоснувшись к теплой и мягкой коже лежащей рядом девушки, начинают доходить послания с других планет. Но они слишком далеко находятся. Ничего не разобрать. Забей. Рука путешествует по формам и обводам прекрасного тела. Кто она? Ты не знаешь. Где ты? Ты не знаешь. Что ты с собой сделал? Но ничего, завтра все это изменится, тогда ты узнаешь ее. И себя тоже.
Ладно.
Гневные вспышки разрушают кровяные тельца. Рядом с внутренними органами стоит фрустрированный ублюдок источая тщетное ожидание. Я говорю что мне похуй. Мне нужно сходить за сигаретами, я уже давно не курил. Мне было не интересно. Теперь держу курс на пульсирующую светом громаду гипермаркета. А этот тащится за мной, похож на зомби. Лучше спрыгни с моей реальности на страницы какого-нибудь палп-кибертриллера, говнюк.
Следующее мгновение – я сижу дома, потягивая выпивку. Я просто вырезаю отрезки времени не нужные мне.
Так тянутся бесконечные секунды.
Бесконечные. Секунды.
Разожги у себя внутри что-нибудь напоминающее пожар, хотя бы отдаленно. Из твоего распыленного настроения вытекают змеи совершенства. Остается только собрать их. Ну а что там дальше – яд и кинжалы… классика? Или может быть осовремененный вариант с пулями и ядерным грибом?
Хорошо что я не чувствую себя достаточно пьяным для следующего рывка в неизвестность. Просто делаю коктейли, совсем не жесткие. Такими можно поить младенцев.
Сразу появляется образ младенца. Он может дышать огнем и взрывать барабанные перепонки своим визгом. А еще он держит базуку в своей коляске. Странный малый.
По ящику ничего интересного. Стопками стоят, совершенно безразлично пылясь, достаточно интересные книги. Мое внимание улетучивается как фреон оставляя за собой след ядовитой невыразительности. Я бы ворвался во всклокоченные материи предыдущих дней со свистом и благодарностью, если б мог… но тут, на диване, перед телеком другие законы. Ты не оторвешь свой зад до тех пор пока кабель питающий твою любимую магическую коробку не превратится в фитиль с угрозой разнести все к чертям.
Так постепенно подходят грузные тучи рассуждений на тему генезиса собственного мировосприятия. Оно похоже на метафизический хаос без тормозов.
Иногда – хрупкая шаланда, еще реже – укрепленный форт. Но все эти материи тоньше папиросной бумаги. Их не наколешь красками на плече. Нет.
Теперь я встаю, желаю пойти облегчиться, только вот в комнате так тепло и темно… а на пути в парашу нужно пройти длинный и холодный коридор. Потом сидеть на толчке, в маленькой коморке похожей на склеп. Да, мне страшно, по-настоящему. Но не потому что здесь никого нет, не потому что на стенах висят пугающие черти из железного дерева, не потому что я верю в привидений и страшусь увидеть одного из них… а просто потому что я чувствую себя мертвецом. Чтобы не бояться я заливаю в себя 32-двух градусный ликер так быстро как только могу, но становится еще хуже. Я словно нахожусь в фамильном замке где во мрачных лесах Трансильвании, хотя окружающая меня обстановка как раз прямо противоположная. Я бы со смеха обосрался если бы увидел сейчас Дракулу! А вот с привидениями совсем другое дело. Дрожь до костей.
Вот если бы ко мне пришло привидение Бона Скотта или Джимми Моррисона или Джона Бонема!!! Я был бы только рад, черт подери! Но у них сейчас дела поважнее это уж точно. Если в раю или в аду любят хорошую музыку, то они наверняка заняты.
Я не знаю почему чувствую себя мертвецом. Не знаю. Но все вокруг кажется мне странным и несколько сюрреалистичным, даже я сам. Не хочу сравнивать, но я сейчас из Трансильвании переместился в Твин Пикс и легче мне от этого совсем не стало.
Настоящее дерьмо. Не знаю что делать. Включаю порнуху, но она быстро надоедает. Снять кого-то? Слишком безлико. Бильярд, гольф, покер, клубы, пабы, бухло, дурь, новые знакомства, необычные ситуации, простое, сложное, метро, музыка, крыши, кино, опера, театры, сигареты, даже сладкая вата – все не то.
Ты меня уже заебал, говорю я отражению в зеркале.
Вдохновение. Вот чего мне, блять, не хватает.
Но, как мудро заметил Майкл Раскин, вдохновение, как ни крути, приходит и уходит когда вздумается…
Так что мне остается только ждать.
Долбаная срань.
Я уже долгое время провожу сам с собой. И ничего. Я достал сам себя.
Конечно, в этом нет ничего удивительного, но ночью всегда страшнее чем днем. А смерть кажется забавной… она приходит в образе Анубиса, который гоняется за мной с мачете. И вообще она перфекционистка. Недосмерть – это не для нее. В результате она всегда тебя заберет.
Обугливание плоти. Жуть. Еще куски пищи застревающие в горле. Похоже на фильм ужасов. Привкус блевотины не смываемый ничем, кроме времени.
Я начинаю нервничать и нервно покуривать. Одну сигарету за другой. Мое настроение растворяется в опасной кислоте никчемного дня. Я начинаю думать о боге. Интересно есть он или нет. А если есть то что он за перец? Если он создал всю нашу вселенную, со всеми присущими параметрами пространства и времени, значит сам он находится вне времени. Бог создал время. Круто звучит. А кто же создал бога? Или он существовал всегда? Наверное бог был экзистенциалистом до тех пор пока не сотворил все сущее. Вероятно мы никогда об этом не узнаем.
Плеяда смехотворных осколков былых дней и ночей. Вены вздуваются от впрыснутых в мозг ложных утверждений. Отделяя семена от плевел у нас в руках остается только труха. «Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое» - сказал Фолкнер.
А сейчас, именно сейчас, плоть гниет в шести футах под землей. Вот и все.
Треск сигареты. Затягиваясь, он грохочет подобно прибою. Ты выпускаешь дым в сизый воздух, заодно наполняя его своими откровениями. Так делаются сказки. Они пугающе реалистичны. Горячий кофе растворяется в желудке, оставляя время для необходимых действий. Присутствует нарастающее осознание того что сейчас все взорвется к чертям.
Новое измерение, рассвет за гранью иллюзии. Вокруг меня – сумятица из остатков почти прошедшего дня. Кинь их на сковородку и поджарь как протухшие яйца. Все вокруг, в том числе и я – сплошной обман. Застывший, мертвый мир катится куда-то в сумрачное безмолвие и никто не скажет и слова пусть даже в ничтожной попытке оказать противодействие неизбежному концу.
Выхода просто нет.
Делай то что должен. Что я должен? Это никчемный монолог обращенный к стене, на которой висит карта мира. Есть несколько книг пронзивших за последнее время мою жизнь подобно огненным стрелам. Но что они сейчас делают? Именно так: что они сейчас делают? Они просто лежат под тоннами других книг. А я смотрю на эту рваную карту мира.
Я хорошо напою своей кровью сие рубище. Обмотанный цепями экватор уже кровоточит. Ему больно. И мне тоже. Вот как мы едины. До самой смерти. И никакая чертовщина этого не изменит.
В сотворенный рай всегда будет врываться зверское отродье. Мне никогда не снился ад. Да это и ненужно. Он постоянно стоит у меня перед глазами. Даже в невинных глазах младенца. Даже во всех знаках добродетели. Даже в чистой капле росы. Наверное мне туда прямая дорога. В тесно сплетенных объятиях с демоном-одиночкой. Тяжелый звон его внутренней поступи. Отлично. Ухмылка на моем лице. Ну что ж, посмотрим, что я еще не успел взять. Мой собственный джин. Сколько страстей и ненужных крестов. Хрусталь превращается в серу. А наши судьбы все так же сплетены тонкой нитью предубеждений. Твоя очередь сдавать.
Теперь все мои желания аккуратно разложены небольшими стопками прямо передо мной. Да, их много. Но я еще не все сказал и не все сделал. Мой ангел смерти стоит сзади и жонглирует моими черепами, как будто у меня их несколько. Ну ты чудак, говорю я ему. Сядь лучше и выпей капучино. Но это не для него. Он думает что будет моим богом. Он хочет вершить свою историю. Я ему не помешаю. Такова реальность, похожа на кожу рыбы, кода с нее содрали чешую. И запах такой же. Наслаждайся.
Есть такое особенное место, где творятся все страдания. Архитектура боли разветвленная как токийское метро. Там нет никаких лабиринтов и ловушек. Наоборот: все четко структурировано. За истыми терзаниями – налево, за порцией настоящей агонии – направо. Начинай лгать уже сейчас, а то не выберешься из под горы трупов которые сам наделал. Ну, так что это за место, твою мать? Открой глаза и увидишь.
Есть отличная иллюстрация к роману Стендаля «Красное и черное». Ступени вверх, а там гильотина. Если помнишь кто туда идет, то забудь. Лучше сам стань на его место. И возьми ракетный ранец для храбрости, чтобы съебаться оттуда если дело запахнет жареным. Можно продавать билеты за гроши чтобы другие посмотрели на то как ты мучаешься. Огромная толпа соберется, точно. Повсеместное отключение света и толпа ринется на твой концерт. Справедливость там будет струиться изо всех щелей каждого мудака который поверит в твою боль. Давай.
Сколько прекрасных ночей были омрачены сжиганиями на кострах... Этот огонь из прошлого все еще обжигает. И сегодня он загорается снова. Тысячи душ пляшут у меня в голове, горят в пламени нашей злобы. Этот небольшой мазок ужаса на огромном и жутком полотне безумия вспыхивает всякий раз как я пытаюсь осознать причину. Но все причины уже в прошлом. А во имя будущего блага долбанутые фанатики все равно будут сдавать свои ораны в качестве жертвоприношений. Вы конченые ублюдки будете заливать ваши алтари не только своей кровью, но и кровью нормальных людей! Ваша рассудительность будет насажена на вилы, без всякой смазки, говнюки.
Вот так. И ни одной злобной мысли.
Сижу на здоровенной бочке с порохом. Фитиль длинный, как целая жизнь. Поэтому скрестив пальцы отвергаются все каноны, которое моли бы помешать «правосудию». Слишком запутанно, к тому же у бочки с ложью взрывная волна сильнее, чем у бочки с порохом.
Я делаю все чтобы забыть об этом… или я не делаю ничего?
Взгляд сквозь закрытую дверь. Там пройденные дороги. Тяжелая тишина. Смотрю на отличные картины, которыми увешаны стены того места где я сейчас нахожусь. Я не знаю кто их автор. Он художник с далекого Востока.
А здесь – брутальная планета.
Взгляд из металла. Гримаса смерти. Ужасные мечты. Толстые стены пропитанные паранойей. Уродство подается на завтрак. В качестве развлекалова - пантомимы душевнобольных. Посмотри глазами другого мира на это сумасшествие чтобы не заразиться. Полчища пациентов сбегают из мира своих кошмаров, придумывая при этом новые и заполоняя ими все вокруг.
Омрачаются структуры и формы. Ломаются идеальные грани. Вымученные каракули или яркие краски на обнаженных телах?
Каждое слово, каждая строчка дается неимоверными усилиями. Такое ощущение слово все болевые центры сосредоточились на подушечках пальцев.
Сплошная злоба. Мир пропитан ею. Как хирург наносит швы на рану, неведомая сила штопает мое испещренное царапинами сознание. Никогда еще ей не давалось это с таким трудом.
Жирные капли, похожие на какое-то черное и злое масло, капают, вязко, со скрежетом, с ненавязчивой напористостью. Становится так страшно, как никогда. Все на что хватает сил – сидеть в углу темной комнаты и дрожать, обхватив колени руками.
Не надо музыки и слов. Не нужно дружеских хлопков по плечу. Все заволакивают эти жирные капли. Когда еще, как ни сейчас, я смогу поднять голову вверх и посмотреть на залетающие из окна ужасы? Насладиться ими сполна? Да сейчас самое время.
В данный момент оно приостановлено. Что ж, я попросил, и мне, как смертнику перед казнью разрешили последнее желание. И вот, время остановилось. Никаких попыток сбежать от своей судьбы или изменить ее. Моим последним желанием не стала просьба отменить казнь или дать мне еще тысячу желаний или еще что-то вроде этого. Мир замер. И я тоже. Все замерло. Но проблема только в том что время нельзя приостановить. Это несбыточная фантазия. Наверное, только бог может это сделать, но он не будет. Да и зачем?
Теперь все.
«Теперь» превратилось в «когда». «Теперь» превратилось в момент истины. «Теперь» оставило все где оно пребывало. Восковые фигуры смотрят на то, как солнце закатывается за горизонт ненависти придуманный человечеством, а потом тают, тают отдавая свои силы пустоте. И мы все тоже, как восковые фигуры, застыли и смотрим на то что происходит и что невозможно остановить.
Эти страшные мгновения. Этот ужасный сон переживаемый с само рождения. Ты ждешь потирая ладони, взмокшие от пота. Ждешь что сию секунду все прекратится. Тягостное, жесткое ожидание неизвестности которую ты представляешь во всех красках. Неизвестности, каждый миллиметр которой ты выучил наизусть.
И когда весь этот кошмар наконец-то заканчивается, ты с убивающим отчаяньем понимаешь: это был совсем не сон.

21. Память
Из этой жизни хорошо уйти - как с пира: не жаждая, но и не упившись.
Диоген Синопский

Я очнулся от того что мне жутко хотелось блевать. В эпизоде первом я напиваюсь до беспамятства. Как сказал кода-то Дафф Маккаган, я делал все что только возможно чтобы убить себя. Но выблевать все то дерьмо что варилось в моем желудке оказалось невозможным и я погрузился в транссознательный штопор.
Потом наступает эпизод второй. В нем я стряхивая пепел со своей последней сигареты открываю дверь в потусторонний мир. Даже самая гениальная игра начинается с обычных ходов. Свои первые ходы я сделал. Пешки и кони – вперед. В авангарде моего сознания – неконтролируемая пульсация мрачных вспышек. Все демоны лезут из тонких миров прямо мне под череп.
В последнем эпизоде наступает амок, который мне едва удается сдержать.

Ну вот, пожалуй, и все.
Сейчас я сижу на крыше и смотрю на черное небо. Ни о чем не думаю. Потягиваю водку с кока-колой.
Можно вспоминать многое что было когда-то. Но уже не хочется этого делать. Можно писать о том что происходит прямо сейчас или о том что будет завтра. Но это тоже не то.
Только когда вот так сидишь, всегда поневоле начинаешь припоминать что-либо.
Сейчас вспоминаю (хотя и не горю желанием) как началась эта книга. Я сел тогда писать в состоянии близком к помешательству. Что-то у меня в голове забивало ржавые гвозди во все извилины и орало диким голосом нечто нечленораздельное. В конце концов, мне надоел этот концерт и решив заглушить его парой бутылок вина, я отправился за последними. Выпил. Один. Было раннее утро, около пяти часов утра. Желтые листья кричали мне с асфальта, они звали меня к себе, хотели что бы я стал таким же как они… Страх пронзал меня до самых костей. Тишина вокруг пугала больше всего. Ни звука. Ни шороха. Ветер словно боялся дуть сильнее и еле подвывал где-то за стенами серых и будто вымерших домов. Я окоченел. Меня никто не слышит, потому что никого нет. Я один в целом мире. Листья становятся красными, потом багровыми. Вскоре они совсем почернели. Я больше не могу сопротивляться им, их воля сильнее моей. Скоро они затянут меня в свой омут и я стану палачом… Я шел со скоростью света по грязным улицам города. Я шел по мертвым страстям, по уничтоженной реальности, по источенному червями времени. Мои мысли были далеко оттуда где я находился. Я – это скелет вчерашней войны. А вокруг никто и не подозревает, думал я, что сегодня – последний день мирского падения. И вся наша реальность это только отражение в глазах опоссума. Он смотрит на нашу скабрезную суть равнодушно, не пуская пену изо рта и не источая убийственный запах из своих желёз. Не прикидываясь мёртвым он смотрит на миллиарды трупов и вдыхает запах новой жизни. Уже без опаски бежит по руинам, по былому величию «человеческого гения». Вот рождаются еще двадцать существ, таких же как он, только более сильных, более извращенных. Вскоре они завоюют всю планету, убив своих отцов и матерей, братьев и сестёр, убив множество себе подобных. Они осушат океаны, выжгут кровавую петлю на сердце мира.
Я, осень и опоссумы, жаждущие покорить планету. Именно с этого все началось. Алкоголь плюс жуткое настроение всегда создают образы, чуть ли не галлюцинации, отталкиваясь от которых начинаешь делать хоть что-то, лишь бы не втыкать просто так в пространство.
Через неизвестный промежуток времени на крышу залазит Танцор.
- Я сейчас существую. Живу. – говорит он.
- Ну?
- А что еще нужно? Живу и существую.
- Хорошо. Только чего-то не хватает.
- Может вот этих сигар? – он протягивает мне одну.
Я имел в виду нечто другое, но ничего, так тоже хорошо.
- О чем думаешь?
- Вспоминаю как начал писать.
- И как же?
- Осень, листья, настроение – дерьмо и опоссумы уничтожающие наш мир.
- М-да.
- Теперь вот думаю снова писать стихи. Я уже почти забыл как это делается.
- У меня еще остался двенадцатилетний скотч.
- Да?
- Ага, хорошее средство для памяти.
Отлично. Мы слезаем с крыши мрачной девятиэтажки. Лифт работает, но мы идем пешком. Идем пешком прямо к Танцору. Это долгий путь.
- Где Дюна?
- Не знаю.
- Ясно.
Я всегда восхищался их отношениями. Наверное, их главная прелесть в том, что никто из них никогда точно не знал, где находится каждый из них, включая даже самих себя.
- Вот ты, - говорю я Танцору, - где ты сейчас находишься?
- Это хороший вопрос.
Чертовски долгая пауза.
- Ну?
- О. Я немного замечтался.
- Я так и понял.
- Сейчас я в мире полном ужасных испражнений. Экскрементов которым нет равных по жутчайшей вони. Этот мир чем-то напоминает один из рассказов Шекли. Но суть в другом. Я просто стебаюсь над самим собой. Этот стеб – дешевенький, говеный стеб как у студентов над младшими и слабыми.
- И зачем это тебе?
- А тебе зачем все то что ты делаешь?
- Туше.
- Вот-вот.
- Ну а если серьезно…
- Серьезно?
- Да-да, можешь смеяться.
- Ладно. Ну, а если серьезно…
- А если серьезно то я думаю что Дюна знает тебя как облупленного. Она совершенно другая. Она не такая чокнутая как ты. Но только в ней есть та искра которая может поджечь долбаную коробку с динамитом.
- Умм.
- Долбаная коробка с динамитом это ты.
- Я понял.
- Помнишь Чешку? Или Славу? Эти чокнутые бабы могли бы запросто устроить апокалипсис если б захотели. Но они не принимали твой антагонизм. Они пытались его нейтрализовать. Пиздоватые шлюхи. Без обид?
- Конечно.
- Теперь ты смотришь на них как на суккубов. И думаешь что без них твой мир, тот где дерьмо заливает все вокруг, был бы немного чище. Так?
- Очень похоже.
- Ну вот. Дюна знает что ты за черт. Принимает тебя таким каков ты есть, сумасшедший псих.
- Я знаю.
- Да?
- Да.
- О.
- Ты выпил слишком много водки, чувак.
- Может быть.
- Курить хочешь?
- Хочу.
Мы остановились в небольшом скверике, сели на асфальт облокотившись к кирпичной стене здания.
- Если моя мамка сейчас в раю, ей лучше не видеть того что я делаю, - говорю я уже совсем пьяный.
- Она самый невероятный человек из всех кого я знал. Тебе не следует так думать.
- Ладно.
- Помнишь что она желала тебе на днюху?
- Да. Поменьше пить абсента и помнить про учебу.
- Вот и не забывай об этом.
Мы смеемся.
- Она золотой человек.
- Я знаю.
Мы встаем и продолжаем идти к Танцору.
- Я когда-то думал что дети рождаются из пупа женщин, - говорю я. – А еще, что дым над водой записали на другой планете.
- Забавно. А я когда был малым, думал что хайвей ту хелл это музыкальная инструкция для тех кто хочет попасть в ад.
- Ну ты даешь. И как?
- Кода я впервые сыграл ее на гитаре, думал что вот-вот разверзнутся врата в преисподнюю.
- И?
- Я тогда был бухой, может и разверзлись, а я не заметил.
- Хотя песня-то совсем о другом.
- Ну да. Хотя тогда это было не важно.
Некоторое время мы идем молча. Ночь становится тихой и непредвзятой. Сейчас ей можно высказать все что угодно.
- Что ты делал с той чувихой так долго? Или она с тобой?
Самое интересное, что на этот вопрос однозначно ответить нельзя.
- Сюрреалистичное совокупление с миром.
- Ты, она и мир?
- Ага.
- И что происходит теперь?
- Мы продолжаем совокупляться с миром.
- А-а.

Постепенно все затягивается туманом. Мы идем медленно, потягивая теплое пиво. Я уже еле переставляю ноги и все что я хочу это завалиться спать часов на двадцать.
Ну и вот, наконец, мы у Танцора. К этому времени я уже пропитан под завязку. Я сразу заваливаюсь спать. Мне снились гномы копающие недра земли в поисках золота. А еще гитары, другие планеты и Моника Белуччи злящаяся на меня за то что я переспал с одной девчонкой не уведомив ее…

Когда я проснулся было тихо и темно. Танцора дома не было, наверное пошел за текилой. Я сижу в комнате, попыхивая одной из его сигар и думаю про теплые края, в которые улетают птицы. Под одним и тем же солнцем существует и вечная мерзлота и тропический рай… Это не кажется удивительным, просто это то что доступно пониманию.
Смотрю на часы. 3:09. Я проспал почти сутки. Теперь думаю про совершенно безразличные мне вещи. Это странно, потому что мне не должно быть все равно. Я должен быть беспристрастным и в то же время главным заинтересованным лицом. Но у меня какое-то странное чувство отчужденности. Почти апатия.
Моя реальность закручивается в трубочки как корица.
Молчание.
Молчание по отношению к самому себе. Иногда оно кажется довольно странным. Но сейчас оно не казалось напряженным или неестественным. Оно было как раз кстати. Оно дополняло зияющую пустоту окружающего бесплотным духом присутствия чего-то настолько массивного и прочного, как глыба гранита и одновременно податливого будто пластилин. Из этого молчания можно было вылепить что угодно, только бы хватило фантазии! В голове был штиль, вокруг – безмолвие. Ничего не выйдет, думал я. Почему? Потому что люди уже давно отодвинули природу за кулисы. Они думают что являются и зрителями и актерами. Всеобъемлющим явлением. Колоссальная ошибка.
Что дальше? Пресытиться этим становящимся слегка жутким молчанием?
Я осторожно ступаю за грань иллюзии. А там точно такой же реальный мир. Его границы и рубежи размазаны от избытка ЛСД в организме. А если опуститься глубже, там совсем нет наркотиков, кроме одного: самого сильного и данного нам при рождении. Этот наркотик называется «Я». Банально, но так и есть.
Один раз я провел достаточно долгое время в компании одного шизофреника и это был чертовски интересный опыт. Сейчас он скорее всего находится все в той же лечебнице. Но его видения и галлюцинации, какой-то бред про «они» и «мы», то что сводило его с ума осталось за кулисами. Я помню его болезненные порывы, он явно хотел выбраться из самого себя, преодолеть некую черту на пути к тому чем он был одержим. Что ж, ему это не удалось. Напичканный лекарствами он уже превратился в овощ. Почему я это вспоминаю? Странным кажется то что его внутренний наркотик, его «Я» был нейтрализован. Не знаю чем – болезнью или пилюлями. Может он уже шел к этому с пеленок. Но какая теперь разница. Он такой не один. Да и вообще мы все на него похожи.
Это наша самая прекрасная симфония разрушения. Целый замок агрессии шаткий будто сделан из домино. Каждая костяшка едина с другими и индивидуальна по своей природе. Страшная сказка острием клинка касающаяся жизни…
Внезапно меня пронзило странное ощущение пустоты. Словно все силы меня покинули. Мне захотелось оставить все эти серые места где на улицах ликует паранойя, а в душах людей тщательно скрываемый страх и ужас. Мне не нужно этого. Не нужно никаких загадок и тайн. Захотелось чего-то яркого где-то очень далеко отсюда.
Может там не будет никаких обличающих рецепций и никакой социокультурной деспотии. Может там будет только солнечный пляж и космо с большим количеством водки и трипл-сека и меньшим лимонного и клюквенного сока… слишком несбыточная мечта, да?
Мои размышления прерывает Танцор. Как я и думал, он пришел с бутылкой текилы.
- Ну? – спрашивает он.
- Не судьба тебе сегодня выпить текилы, - отвечаю.
- Затевается нечто архинеестественное?
- Типа того.
- Ну, мочи.
- Сейчас мы сядем в твой опель и ты отвезешь меня в какой-нибудь городок или село. Куда угодно.
- Так.
- Потом ты поедешь обратно.
- А ты?
- Не пропаду.
- Может к Разбойнику?
- Наверное, нет. Поедем туда где я еще не был. Сам выбирай.
- Ну, тогда это тебе, - он протягивает мне бутылку. – Поедешь прямо так или заедем за шмотками?
- Прямо так.
Мы собрались за пару минут. Дорога извивалась, покрытая шрамами и буграми. Она лоснилась от прикосновений многочисленных шин. Танцор достал сигары.
- Музыку? – спрашивает он. – Что подойдет под две эти славные доминиканские сигары?
- Ну…
- Как насчет Pink Floyd?
- С каких это пор ты слушаешь Pink Floyd?
- С тех самых как перестал слушать все остальное.
- Не, давай лучше Megadeth или Acrassicauda.
- Окей.
За окном машины проносились события, проносилось время и пространство. Мы курили сигары, слушали музыку и долгое время молчали. Я не знал куда несется машина. Специально не смотрел на указатели. Но так лучше. Так я и хотел.
- Что будешь делать когда мы приедем в место икс?
- Не знаю. Все как обычно.
- Ты выпьешь текилы где-нибудь в подворотне.
- Да.
- Потом отправишься сканировать местность в поисках сокрытых вселенских тайн.
- Точно.
- После этого все покроется пеплом и перегаром. Ты не будешь знать что осталось в месте из которого ты только что пришел. Ты будешь размешивать в своем бокале пива прекрасные и хрупкие вещи, рискуя их испортить.
- Вроде того.
- А потом когда все закончится ты либо приобретешь что-то очень ценное либо останешься ни с чем.
- Ты прямо как пророк.
Через несколько часов Танцор остановил машину. Это была довольно многолюдная улица. Дома, магазины, небольшая площадь чуть вдалеке.
- Приехали.
- Отлично.
Мы сели на капот, выкурили по сигарете с ароматом рома и вишни, потом стукнулись кулаками и Танцор сел в свой все еще дышащий опель. Мотор взревел как раненный зверь и он поехал назад.
Было холодно. Ноябрь окутал своим промозглым дыханием обреченность окружающего мира. Я шел по длинной улице не оглядываясь назад, кутался от ветра в куртку, смотрел только на доступный моему взгляду горизонт…
Под ногами хлюпали листья. Разноцветный, хрустящий ковер.