Описываемые тут события имели место быть.


Февраль 1990 года.

***

Не может такого быть! - пронеслось у Зильбермана в голове. А в груди провернулось что-то холодное и приятно щекочущее. Сердце зачастило. Из заиндевевшего окна трамвая он лишь краешком глаза заприметил на заборе тусклую афишу. Конечно, он понимал - перестройка, гласность, падение «железного занавеса» и все такое, но неужели…
Выскочил на следующей остановке, хотя до института ехать еще было добрые полчаса. Помчался обратно, к афише. Демисезонные полуботиночки, с протертыми до дыр стельками, тонули в февральском снежно-ледяном крошеве. Носки намокли почти сразу. Ну и черт с ними. Потому что, да, да, да!!! Так и есть! Ничего ему не показалось. Вот она, афиша: Рок- группа «Nazareth», Великобритания, 24 марта, Дворец спорта «Юность», начало 19:00.
- Пиздец! – не удержался от эмоций парень.
Рядом стоявший старичок с «Правдой» в руке, обернулся, приподнял очки и недовольно фыркнул.
- Пиздец! – подтвердил еще раз свое потрясение студент второго курса машиностроительного института Димка Зильберман.
На учебу он в этот день так и не пошел.
***
Пять рублей билет. Недешево, конечно, но ведь кумиры, да и третий ряд, все же. Партер. А два билета это уже «чирик», но куда он без Таньки. Второй год вместе, как-никак.
Ничего, успокаивал себя Зильберман, пару раз пивка не попью, на комплексных обедах сэкономлю. На крайняк, продам кассету «JVS». Дядька из загранки привез. Вытяну как-нибудь.
Вечером в тесной общаговской комнатушке склеили они с Таней вместе три ватмановских листа, затем Дима вывел красной гуашью «I LOVE NAZARETH». Полюбовался работой, остался доволен. Перевернул самодельный плакат на обратную сторону и написал жирно «I WANNA LIVE IN NAZARETH». Димке это показалось оригинальным. Некий двойной смысл. Группа «Nazareth» и далекий, волшебно-библейский город Назарет. И то и другое из иного, потустороннего мира. Тане тоже понравилось.
Парень на секундочку призадумался и поставил после NAZARETH длиннющий восклицательный знак.
***
Концерт удался на славу. Зрители не садились ни на секунду. Пели вместе с Маккаферти, размахивая поднятыми над головами «козами». Зильберман с Танюхой тоже раскачивали своим самодельным плакатом в унисон с остальными. Когда исполняли «Love Hurts», все, как по команде щелкнули зажигалками, чиркнули спичками и Дворец спорта наполнился тысячами огоньками. Огоньки синхронно раскачивались. Без пяти минут несоветские люди в едином порыве пели вместе с пришельцами из другой планеты:
«Love hurts, love scars,
Love wounds, and marks…»
У многих в глазах блестели слезы счастья. Казалось, вот-вот, и все изменится к лучшему. И после концерта не будет серого и дымного города вокруг, не будет бесконечных очередей за сахаром и стиральным порошком, не будет опустошающего душу безвременья, а будет только одна большая любовь. Одна на всех.
***
После концерта одухотворенная парочка двинулась гулять по проспекту Ленина. В ресторане «Лахти» чудом купили четыре бутылки «Ячменного колоса». У Зильбермана в кармане каким-то образом оказалась задеревеневшая вяленая вобла. Пили пиво на парапете у парка, целовались, вспоминали концерт, мечтали о будущем.
Десятками огней на другой стороне Днепра дышал своей мартеновской жизнью металлургический гигант. Весеннее ночное небо южного украинского города отсвечивало ему в ответ желто-дымным заревом. В голове все еще звучала чудная музыка. В воздухе витал не спертый доменный выхлоп, а запах моря. Хотя до моря было триста верст. Счастье окутало наших героев своим пуховым одеялом с головой.
Все еще у них было впереди.

Январь 1993 года
- Танюша, ну не плачь, мы скоро встретимся. Вот увидишь, встретимся.
- Ты обещаешь, Зильберман?
- Конечно, Танюша. Я, как только приеду, сразу позвоню. Ты жди.
- Я буду ждать.
- А через пару месяцев я обустроюсь, обживусь малёха и сразу тебя вызову. Два месяца – это чепуха, ведь, Танюш. Да не реви ты, глупенькая.
- Не могу не реветь, не могу… Все, иди, Дим. Регистрацию объявили.
- Иду…
- Иди…

Июнь 2003 года.
Мерный шум электродвигателей убаюкивал. Глаза закрывались сами собой. Настенные цеховые часы показывали половину пятого. Самое сложное время. Но спать нельзя. Ни в коем случае. В прошлом месяце уже уволили одного русского оператора – Марика Глозмана. Он тоже уснул. Компьютер тогда под утро выдал падение давления в форсунках подачи вещества и соплевидные нити жидкого спандекса ослабли, упали безвольными спагеттинами на станину, побелели и застыли в немом удивлении. Насмарку пошла работа всей ночной смены.
Марика рассчитали за полчаса, дали письмо на биржу и вывели за ворота. А ведь ему уже было под шестьдесят. До пенсии еще пять лет. Никогда Димка не забудет его воспаленные от бессонной ночи и химии красные глаза, наполненные тяжелыми стариковскими слезами.
Начальство на заводе - сплошь марроканцы. Семейственность, так сказать. Тянут черножопые друг друга. Да и уважают их тут. Мол, это они шестьдесят лет назад приехали за независимость страны сражаться, умирали за нее. А русские, так,- колбасная иммиграция. Стадо.
Русских тут не очень любят. И уж, тем более, не дадут пробиться на должность выше начальника смены. Это потолок. Но Зильберман был доволен и этим. Пять месяцев работы скотником на коровьей ферме расставили его рабочие приоритеты очень быстро. Так что, свою работу на химзаводе он ценил. Поэтому, не спать, не спать и еще раз, не спать…
Если его выпрут, как бедного Марика, то впору будет повеситься. Почти вся зарплата уходила на выплату сдуру взятой ипотеки. А еще электричество, вода, газ, земельный налог, автокредит. Эх, лучше и не думать…
И хотя квартира была по союзным меркам шикарная (девяностометровая, три комнаты, и даже балкончик с электрогрилем), Дима Зильберман приходил в нее только чтоб поесть, посрать да поспать. Один полноценный выходной Димка тратил на поездки по магазинам да на полуобморочный сон. Глава семьи отсыпался впрок.
Питались и одевались, считай, на Фридкину зарплату.
Димка и не понял, как он женился на ней. Фрида - типичная страшненькая жидовочка с нитевидной линией усов под крючковатым носом.
Как-то все завертелось, закрутилось тогда. Димке надоело мыкаться по кибуцам. Хотелось домашнего уюта и тепла. А когда уж Фрида забеременела, то все само собой и решилось. Еврейскую свадьбу сыграли в русском ресторане «Тройка».
Дима не любил свою жену, но в меру уважал.
Фрида работала на швейной фабрике. Шила трусы. И иногда эти трусы за пределы фабрики выносила. То есть, по старой доброй советской традиции, подворовывала. У них в семье не было проблем с трусами. Никогда.
А еще, у Фриды имелась престарелая бабушка, получающая гигантскую пенсию, как ветеран войны. Плюс ежегодная материальная помощь из Германии. Так что, бабуля была дополнительным Фридиным достоинством.
Одним словом, все было не так уж и плохо.
В квартире пятисотлитровый холодильник «Самсунг», микроволновка, плазменный телевизор, за окном кредитный «Фиат». Жить можно.



***
Надо бы пойти почистить прогревочные барабаны, подумал Зильберман. Вот только на секундочку присяду, передохну и вперед.
До конца смены оставалось всего лишь три часа.
Только присел, как из громкоговорителя вдруг раздался голос. Нежный такой и знакомый. Обычно из этих динамиков пару раз в месяц противно взвывала сирена, если случались проблемы с конвейером. Когда уволили Марика, тоже завыла сирена. Душераздирающе так и противно завыла. До спинных мурашек. Димка смертельно боялся, что этот дикий вой заверещит когда-то и по нему. Он все время об этом думал. Все время.
А тут голос. Родной такой. Странно…
- Здравствуй, Дим.
- Привет,- похолодел всем телом Зильберман. - Танька, ты, что-ли?!
- Я, Дим. Надо же, узнал. Как ты там?
- Ничего, Тань… - включился в беседу с громкоговорителем Дима.
- Что ж ты мне так и не позвонил тогда? Я два месяца около телефона прокуковала. Даже на улицу не выходила.
- Да чо-то закрутился, Тань. Понимаешь, сначала ульпан, потом кибуц, дальше мисрад клита.
- Странные слова ты какие-то говоришь, Димочка. Противные. Не понимаю я их совсем.
- Ну, да. Противные. Не важно… Я ведь тебя до сих пор люблю.
- Но ты ведь женился…
- Ну, навалилось как-то все сразу: машканта, лишкат авода, купат холим. Я и…
- Опять непонятные слова, Зильбер. Прекрати.
- Прости. Не буду больше. А ты как?
- А я все так же. Одна. Жду, пока ты обустроишься и меня к себе позовешь. Вот уже десять лет жду.
- Не надо тебе сюда, Танюша.
- А что так? Разве у вас там плохо? Ты ведь так мечтал…Чтоб подальше от совка…Назарет, волшебный город …
- Да никакой он не волшебный, Тань.
- А какой?
- Грязный арабский городишко. Вон он, за окном этот Назарет, черт бы его побрал. Сталинград после бомбежки краше выглядел, чем этот Назарет.
- Хм… Тот плакат помнишь, на концерте? – усмехнулся голос.
- Конечно,- улыбнулся в ответ Дима.
- Значит, слово материально?
- Еще как…
- Тем более, если он написано.
- Ага, да еще с двух сторон.
- Красной гуашью.
Расхохотались.
- Ты знаешь, Дим, я до сих пор тот плакат с концерта храню. Он у меня на шкафу лежит. Гуашь, правда, выгорела уже почти.
Зильберман закрыл глаза. Опустил обессилено лицо в ладони. Промолчал, ничего не ответил.
- Дим, а что ты сейчас на плакатах пишешь, когда на концерт идешь? – фальшиво бодро спросил Танин голос.
- Я не хожу тут на концерты.
- Разве у вас не проходят концерты?
- Нет...вернее, да…проходят…наверное. Я не знаю. Я не хожу. Я работаю.
- Я тоже работаю. Но на концерты по-прежнему хожу.
- Это другое, Тань. Тут по другому работают. Долго объяснять. Не хожу и все…
Возникла пауза. Приятная такая пауза. Насыщенная. Слышен лишь был только шум конвейера.
- А у нас в этом году море черешни, – прервал молчание громкоговоритель Танькиным голосом . - И желтая, мелитопольская, как ты любишь и черная… Помнишь, Дим, как мы черешню у бабок на Анголенко воровали?
- Помню. Там еще в углу мужики тараньку продавали. Вкусную… И семечки «пузанки» на «анголе» тоже помню. Два стакана в карман, чтоб дешевле и на «Металлург». Да?
- Ага…
- А еще Тань, ты по мосту ходить боялась, через ГЭС который, потому что его трясло? А я тебя специально на него тащил. Помнишь?
- Помню, Дим…
- Мы стояли на нем и наблюдали, как проходят шлюзы прогулочные теплоходы. Ты еще глаза все время закрывала, и держала меня за руку. Крепко так держала, до боли.
- Да, а ты меня целовал в шею и называл «трясогузкой»…
Опять пауза и шум электродвигателей.
- Приезжай, а, Дим… Поедем на море, в Кирилловку, как тогда, в девяносто первом, с палаткой…Мы даже о путче ничего не знали. Только в сентябре по приезду узнали. Ты ведь так любишь море…
- Оказывается, не очень-то я его люблю, Тань. – ухмыльнулся Зильберман. – Вот оно, тут рядом, сорок километров, а я уже года два как не был.
- Надо же, а тут к Азовскому по три раза за лето ездили. Триста километров.
- Да…
- Да…
- Приедешь? – спросил Танин голос.
- Обязательно. Как-нибудь, – еле слышно, почти шепотом ответил Дима. И продолжил скороговоркой, - ты подожди меня тут недолго. Минут пять. Мне только надо прогревочные барабаны почистить и я приду. Прогревочные барабаны, Тань, это очень важно. Ты даже себе не представляешь, насколько это важно - прогревочные барабаны…
- Иди…
- Бегу.
Димка Зильберман резко открыл глаза, с трудом проморгался, судорожно вскочил на ноги, куда-то попытался побежать, споткнулся, упал.
Сирена, на этот раз, выла даже противней обычного…