Почти тридцать лет я был уверен, что совершу преступление.
Хотя последние лет двадцать с убийственной ясностью понимал: это будет не преступление, а какая-то роковая ошибка, за которую меня непременно посадят. Или, хуже того, увезут в неизвестном мне направлении в поезде с заколоченными окнами. Туда, где я буду бесконечно толкать в гору камень, лить воду в бездонный колодец и мучиться от голода и жажды, стоя по горло в воде под самым виноградником. И где страшно будет не это.
Ничего в жизни я не боялся так сильно, как другого. Один знакомый, побывавший там, рассказывал: есть жизнь и есть законы. Только другие. Помнится, я запаниковал, едва представив…
И паниковал почти тридцать лет. А однажды вынужден был признать, что выход есть – но только один. Что есть на свете одно единственное преступление, за которое никто меня не посадит. И один единственный человек, который не станет и возражать, если я его убью.
Разбудили духота и стук колёс. За давно не мытыми окнами мелькали обгоревшие стволы и выжженная земля. В разводах на стекле разбегались сероватые радуги-спирали. Но окна не были заколочены, и я вздохнул с облегчением.
Прямо на полу вагона играли в кости. «Шесть-четыре», - с ленцой произнёс один, бросил, и по привычному, но всё же восхищённому выдоху я понял, что выпало «шесть» и «четыре».
Увидев, что я проснулся, шулер помахал рукой: «Сыграем? На сигареты?» - от скуки я согласился. Он проиграл мне целый блок, а через десять минут взял его обратно вместе с моей курткой. Стало холодно. Правда, другой такой же шулер отыграл у него мою куртку обратно и бескорыстно отдал мне. Потому что у меня больше нечего было выигрывать. Этот второй сдавал карты по кругу, едва двигая одним большим пальцем, а потом перечислял каждому его сдачу в том порядке, в каком карты падали на стол.
Говорили мало. Иногда пели или травили анекдоты; почти всегда обрывались на полуслове, и нельзя было спрашивать «что дальше?». И ещё нельзя было произносить слова «куда?».
Это поезда с теми, кто за менее тяжкое, идут куда-то, и окна у них поэтому заколочены, а здесь они потому и открыты, что едем мы никуда. В нашем поезде нет машиниста; он катится по чуть наклонным рельсам вниз и вниз, и всё время по выжженной земле, и пробегает за сутки так много, что кружится голова. Так много мест, где можно было бы остаться и жить.
Но даже многое из того, что можно понять и простить, не всегда можно оправдать, и, согласно приговору, поезд не сходил с рельсов.
Однажды я встретил своего знакомого. Мы жили прежде в одном доме, и он часто рассказывал свои сны. Ему бы эти сны записывать и издавать, но он боялся, потому что не понимал их смысла, а значит – последствий. Как-то ночью, видимо, он всё понял, потому что наутро исчез, а к вечеру сказали, что в приступе тяжкой депрессии он покончил с собой.
Неужели же про меня сказали то же самое? И ради этого?.. Преступление, совершённое с отчаяния, простить легче, чем обдуманное. Выходит, те, на земле, думают о нас лучше, чем есть в действительности… Мне становилось стыдно и душно, я не находил себе места. За что другое теряют свободу, а мы теряли покой, оказавшись в вечном покое.

Это было старое здание, можно сказать, старинное. В глубине двора с каштанами. Лесенка в три ступеньки. Внизу сторож. Чистые светлые коридоры. Три этажа, а на четвёртый никого не пускали. Там, говорили, была закрытая дверь на чердак и треснувшее окно на одной петле, у которого курили. Все были убеждены, что вид из окна напоминает фотографию минувшего века, в сепии, а в трещину сквозит самый свежий ветер во всём городе. Если бы окно открыли, пожалуй, голова закружилась бы от избытка кислорода.

На полу сдавали карты. Всё было выиграно и проиграно тысячи раз, и они не знали, на что играть. Совесть перезаложена, душа продана, счастье пропито. Мысли растеряны.

Скрип окна на одной петле стал слишком настойчивым. Те, кому был доступ на четвёртый этаж, устали справляться с припадками тех, кому не было туда доступа, и убеждать, что призраки здесь не водятся. Призвали слесаря. Он что-то неловко повернул огромным гаечным ключом, и окно с грохотом повалилось на ступеньки, осыпав их битым стеклом. А с подоконника поднялась туча чёрной, годами копившейся пыли. Я пробрался туда минуты за полторы до падения и хотел увидеть пейзаж цвета сепии и подышать.
«Мне соринка попала в глаз, - объяснил я сторожу внизу. – В оба глаза». На улице, прислонясь к забору, я стал рассказывать всё старой и толстой, как лавочка, собаке цвета подтаявшего пломбира, но она не слушала. Смотрела выжидающе, надеясь на угощение.
Один из игравших снял рубашку, и стало видно: на груди слева у него вытатуирована мишень с надписью «Не промахнись»; на плечах по ангелу, а на спине (я это знал) - река, дорога, дом и храм с двенадцатью крестами на куполах. По куполу за каждую ходку. Тринадцатый крест перекрывал всю картину… Его звали крестоносцем и боялись. А всё-таки и он был не там, где заколоченные окна, а здесь.
«Сыграем? - спросил он меня, глядя в упор. – На твои воспоминания?»
Я согласился. Мне тяжело было от своих воспоминаний. Я ушёл из дому рано, без сожалений и никогда о нём не вспоминал, а вспоминать особняк с тремя ступеньками и чистыми коридорами не считал нужным.
Через час я услышал за спиной: «Не буди» - «Да почему?» - «Нельзя. Может, ему… дом родной снится…»
Я обернулся. Крестоносец спал и улыбался во сне.
Ему действительно снился родной дом. Мой родной дом.