Я продираюсь сквозь воспоминания, будто они – это вязкое постное масло, в которое окунули мой разум. Словно в замедленной перемотке я вижу каждое движение, слышу каждый звук, чувствую каждое касание. Я не испытываю той смеси страха и ярости, как в мгновения, когда все это происходило. Я привык к повторяющейся в воспоминаниях последовательности. Смирился. Теперь это просто свершившийся факт. Боль, когда я прокручиваю эту ситуацию, не знаю, который по счету раз, не заставляет мои нервы судорожно перешвыривать давным-давно закончившиеся ощущения от синапса к синапсу. О том, что существует боль, я помню. А вот что значит чувствовать ее, я давно забыл. И вся моя жизнь теперь – эхо одного единственного события, которое я переживаю раз за разом.

Беззвучные тени в моей голове безостановочно сплетаются в один и тот же сюжет. Последний из тех, которые я видел в своей жизни, последний, в котором мне довелось поучаствовать. Во всем, что происходит после вращающегося в моей памяти, как спятившая юла, события, я участвую в роли статиста.

Холодная аллея, скрипящие, словно мачты покинутых кораблей, обнаженные деревья, отряхнувшие желтую листву в ожидании снега, который согреет их до весны. Облачка пара, растворяющиеся в сумрачном, холодном воздухе. Крик, пропитанный осознанием обреченности, глохнущий на самой высокой ноте. Адреналин, вышвырнутый надпочечниками в кровь и заставляющий сердце сорваться в галоп. Глухое, словно сквозь толщу воды, обреченное мычание. Возня. Прозвучавшее, словно не подлежащий обжалованию приговор, смешанный с проклятием, резкое, будто пощечина, слово «сука». Глухой отзвук удара. Шорох слежавшихся листьев. Затихающие звуки борьбы.

Мгновения, растянувшиеся в тревожную бесконечность. Попытка поторговаться с совестью. Кто я: человек, которому небезразлично, или обезьянка-мутант, у которой три пары рук для того, чтобы глаза не видели, уши не слышали, рот не издавал звуков? Все-таки человек. Человек, уже продирающийся сквозь неухоженные заросли заброшенного парка и не могущий заставить себя прекратить представлять обреченную девушку с разбитым лицом, в разорванной одежде, вдавленную в сухую осеннюю листву очередным отморозком, отпускающим комментарии про мокрый станок. И еще нескольких стоящих рядом, советующих расслабиться и получать удовольствие, смеющихся над собственным остроумием. Воображение, безжалостная сука, добавляет к нарисованной картине лицо дочери. И мыльный пузырь страха, приправленного сомнениями, тут же становится комком наэлектризованной ненависти.

Хриплое мужское бормотание смешивается с глухим, похожим на детское, мычанием. Слова не прорываются сквозь затыкающую рот ладонь, но даже этих звуков достаточно, чтобы понять «не надо, пожалуйста, отпустите». На «вы». Девочка до сих пор надеется на то, что урод одумается. Жертва отличается от хищника тем, что надеется на хороший исход даже тогда, когда ее уже начали есть.

Спина то ли стоящего на четвереньках, то ли полулежащего выродка, из-под которого выглядывают елозящие по земле женские ноги в колготах. С одной обувь слетела и пятка елозит по земле туда-сюда, разбрасывая жухлую листву, ища опору, чтобы оттолкнуться, сбросить с себя хрипло дышащую тварь.

Бью мыском обуви куда-то в ребра. Еще раз. Выродок сваливается с жертвы и та визжит, суча по земле ногами, отползая от него. А урод уже встает. Нельзя дать ему это сделать. Шагаю вперед, перенося вес тела на левую ногу, бью правой, как по футбольному мячу, с носка.

Выродок обхватывает мою ногу и выворачивает, валя меня на землю, отталкивается, прыгает, раскинув руки, напоминая огромную лягушку. Бьет. Бью в ответ. Безрезультатно. Чувствую пальцы, сжимающиеся на горле. Хватаюсь руками за его руки. Смотрю в лицо. Маска. В лучших традициях дебильного боевика. Лыжная шапка с прорезями для глаз, натянутая до подбородка. Брыкаюсь, пытаясь сбросить его. Напрягаю шею. Сердце тревожно дергается, наплевав на ритм. Где-то вне поля зрения девчонка продолжает визжать.

Недоносок резко приподнимает мою голову и бьет ею о землю. Еще раз. Шарю руками, в надежде нащупать камень, палку, хоть что-то. Второй тянусь к его лицу. К глазам, чтобы вцепиться. Затылок обжигает болью после очередного удара. Хватаюсь за маску и тяну. Еще удар. Наверное, под головой камень. Потому что яркая вспышка расцвечивает мир мириадами искр. Искры тухнут. Вместе с ними и окружающий мир. Остается только тревога. Тревога от того, что я не смогу все исправить.

Девчонка все еще визжит. Где-то лает собака. Рядом. Это же парк. Здесь их выгуливают. Разных. Породистых, беспородных, больших, маленьких, дрессированных, непослушных. Перед глазами муть. Звуки смазываются, словно краски на палитре художника, по которым провели пальцем. Еще один удар головой об землю. Да, точно – камень. Лай собаки все ближе. Пальцы перестают сдавливать шею. Ублюдок, наверное, встает и бежит с места преступления. Наверное – потому что я только слышу, как трещат кусты, как кто-то матерится, как девчонка перестала визжать и начала всхлипывать. Его лицо я помню. Но исправить уже ничего не могу.

В этом событии я и живу последних... не знаю, сколько. Потому что теперь я только слышу. Как пищит аппаратура, о чем говорят врачи и медсестры. Благодаря этим разговорам, знаю, что я в коме. Стабильной коме. Без шансов вернуться или просто подать знак, что все слышу и понимаю.

Иногда слышу голоса жены и дочери. Они рассказывают мне новости. Сейчас – реже чем раньше. Это нормально. Я все понимаю. Каким бы любимым отцом и мужем я не был, я отъедаю часть их жизни, пока варюсь в вязком, как кисель, зацикленном воспоминании, беспощадно и методично повторяющемся. В сводящей с ума последовательности мыслей и действий, заканчивающейся перекошенным злобой лицом, вспышкой боли в затылке, растворяющей мир, и пульсирующим лаем рвущегося с поводка пса. Они могут сделать что-то со своими жизнями. А в моем существовании уже ничего не исправить.

Не исправить почти детскую и от того невыносимую обиду на треск сухих веток, означающий, что недочеловек сбежал, на камень под головой, ставший той самой случайностью, не давшей возможности вцепиться в одежду, удержать, пока лающий пес приведет хозяина на визг девчонки. Не исправить драку, похожую на возню повздоривших первоклашек, в которой участвую я и мразь, только что прижимавшая к земле беззащитную девчонку. Мысли. Глухой, будто кого-то накрыли подушкой, стон, вырвавший меня из холодной аллеи с обнаженными деревьями, давным-давно подготовившимися к первому, но не спешащему покидать облака снегу.

Все это перемежается голосами, обсуждающими, сколько миллиграмм и чего мне вколоть, озвучивающими показатели пульса, давления, констатирующими мою стабильность. И другими, рассказывающими новости, но звучащими все реже. Сегодня это голос дочери. Голос рассказывает об университете, о парах, преподавателях, подругах. Об устроившейся на подработку жене, о том, что теперь она встречается с Димкой Ковалевым. Она искренне, почти как ребенок, изумляется тому, что такие люди еще есть. По-настоящему добрые, отзывчивые и веселые люди.
– Представляешь, – говорит она, – кто бы мог подумать, что я найду свое счастье рядом, на расстоянии нескольких квартир? Сама удивляюсь, как я его раньше не замечала? Такой обходительный. Мама говорит, что тебе бы он тоже понравился...

А я не могу ответить. Потому что единственное, что у меня осталось – слух. И зацикленное по кругу воспоминание, состоящее из крика, драки, визга перепуганной девчонки, сорванной маски и переполненного ненавистью лица под ней. И воспоминание это пропитано отчаянием осознания. Лицо, которое раз за разом я вижу после того, как срываю маску с подонка – лицо Дмитрия Ковалева, живущего этажом выше.