Он давно перестал верить в расхожесть фразы о любви, которой все возрасты и бла-бла, поэтому решил твердо — свой закат на самотек не пустит! На празднование юбилея так никто и не пришел, что было ясно изначально. Кто-то давно умер, а тлен на мероприятия не является, а кто-то тупо его ненавидел — считал мусором и презирал. Он надел некогда модное желтое пальто и вышел в ночь...

Осенний парк. Она спешила куда-то, как будто никуда, испуганно и торопливо цокала шпильками — молодая и стройная. Одинокая, в этом пустом месте. Горбатый фонарь осветил ее лицо, и он увидал ту самую безнадегу в ее глазах, как в нем самом. Какую-то близость ощутил. Он даже хотел передумать и бежать, но затаился.

Она вдруг остановилась, аккурат супротив скамейки, за которой он прятал свои старые, никому ненужные чресла, прижимая к голому телу уже теплый от ожидания топор.

Она присела на край скамьи, порылась в сумочке, томно вскинула белокурую головку, поднесла к губам, найденную, слегка примятую сигарету.

— А может быть, вы прикурите даме? — небрежно обронила, как бы ни к кому не обращаясь. — Или мужчины действительно перевелись в этом мире, ась? — и она развернулась, заглядывая за витую спинку. В то дно, где он лежал потея.

От неожиданности он одновременно икнул, кашлянул, перднул и крякнул по-старпёрски. Возможно, что-то еще сделал.

— Выходите немедля, в вашем возрасте не пристало лежать на сырой земле. Ну, право же, какое унижение! — она сама нервно прикурила, щелкнув пьезой дамской зажигалки «Газ-facion», глядя с жалостью, и одновременно с отвращением на старческое тело, пытающееся как-то подняться. Топор нелепо выпал, воткнувшись в голую ступню промеж пальцев.

— Ой, как же больно... — залепетал дед голосом позднего Малежика, снова упал. Она засмеялась серебряным колокольчиком, разметала руками аккуратные кольца дыма и всё-таки помогла ему присесть. Запахнула полы его срамного пальто, поправила воротник и заглянула в лицо. Почти любовно. Близко-близко... Кровь продолжала сочиться с ноги и стекать в траву.

— А вы действительно забавный. Она права, — несмотря на всю эту нелепую ситуацию, ее безнадега отражалась в нем. Было трогательно наблюдать, как нежная незнакомка, сидя на коленках у его ног, оказывала первую помощь. Кровь густела и сворачивалась под белоснежным платком.

— Я люблю вас... — проблеял он, расчувствовавшись, снова икая и все такое...

— Боже, замолчите же — немедленно, я прошу вас! — в ее глазах возникли слезы. — Замолчите сейчас же и навсегда в этом плане, пошляк! Неужели вы не понимаете, это закат мироздания... Вы же только что хотели убить меня от скуки... Вы же.. Вы и имени моего не спросили.. Молчите же!

Но его было уже не унять. Он плюхнулся на колени против нее, и страстно исцеловывал зябкие ладошки со всех сторон, противно шамкал губами, похотливо подвывал. Но она прервала его. Резко встала, утерла слезы, прикурила другую сигарету спокойно и строго. Он как раз приподнялся и получил на выдохе приговор в лицо. Вместе с дымом.

— Меня зовут Элеонор, — донесла она.

— Бог мой... Да ведь это мое любимое...

— Я знаю, — прервала, жестко глядя на него, вновь опадающего. — Это вы назвали меня так, мерзавец!

— Чтоооо? — его лицо вытянулось на манер сфинкса.

— Тоооо! — передразнивая, протянула Элли. — Вспоминайте тот жаркий роман на Байконуре.. А? Ну, куда же вы бежите, импотент поганый.. — Она смеялась вслед этому чудищу, хромающе-несущемуся вдаль, теряющему единственный на все случаи жизни прикид. Никак не могла побороть нахлынувшее веселье, но вдруг нашлась. Крикнула куда-то в сторону металлическим прононсом:

— Пьер, Анри, взять его!

Он толком не понял, чьей жертвой и в чьей игре встрял. Отбиваясь от двух мускулистых негров, возникших из темноты, он утратил сознание и увязал в липком болоте...

Виселица. Рядом гильотина с корзиной, до половины набитой соломой. Прекрасный вид с холма на лазурное взморье. Это все он узрел, едва опомнившись. Смутно помнил дорогу... унижение... опасность... постоянные уколы в область паха... Серебряный смех Элионор...

Лежа на спине, он ощутил свои руки связанными и затекшими. Ветер теребил лысину, в ноздри настойчиво врывался мягкий средиземноморский бриз.

— Проснулся, гниль! — утвердительно вопросил голос. — Осталось недолго, мама уже не приедет, начнем-с... Советую сделать выбор, — взглядом она указала на орудия возмездия.

— Нееееет! — взревел бедолага. Неееееееееет... Я еще так молод... Я не познал счастия, — ветер уносил обрывки мольбы. Слюни летели, неприятно портя картину. — Тыы.. как смеешь, скотинаааа!!!

— Что, гильотина? Ну, пусть будет гильотина... Пожалуй это будет стильно и в духе маман, — Элли деловито хлопнула себя по бедрам, обтянутым кожей, взглядом скомандовала своим верным людям действовать...

— Аааааааааааааааааа.................

****

— Маман, но я совсем тебя не компренэ — ведь ты сама этого желала! Ты сказала, если не придешь, значит не смогла себя пересилить....

— Ты сгубить его.... — выла старушка-мать.

— ...Маман, но ты сказала, если тебя не будет — сделай сама, я и сделала!

— Ты сгубить его... Ты отдать его демонам, о мон дьё...

— Маман... но ты...

— Хватит! Я- я—я... казала-мазала, да, что? Меня прихватило в дороге, твою мать!

— Сердце, ма?

— Диорэ, твою мать!

— Моя мать ты, маман...

— Да, а он отец...

— Но он же...

— Поди прочь!

Старушка взяла окровавленную тяжелую корзину и пошлепала к взморью, глядя в закатанные в небеса глаза любимого. Ее голубые волосы в унисон развевались с его лысиной на свежем морском ветру. Глаза уже не могли слезиться от глубокой старости, а возможно из-за артрита и подагры. Но они все же заметно светились счастьем. Она более не сердилась на дочь. И не считала себя падшей, как он часто называл ее в молодости, отвергая.

— Вот ты и дома, Оливье... Ты вернулся, — сухие губы заботливо прикоснулись к синюшному лбу.