Рома увидел её в бассейне, куда зачастил августовской жарой. Её привела сухая старуха. Девочка лет девяти в бледно розовом купальнике, плотно облегающем закрытый бутон её тельца. Золотистые кудряшки волос, ручки в «завязочках», алые губки, синие глазки под тёмными длинными ресничками. Роман сразу схватил все детали взглядом художника. А ведь он и был им. И по профессии и по душевному раскладу.

Пусть на самом деле Рома кормился халтуркой: оформлением всего что требуется, дизайном, рекламой. Лишь иногда получал живописные заказы. Чаще всего это были натюрморты, пейзажи, хотя он более всего тяготел к портрету. Для себя он писал обнаженных натурщиц, с удовольствием прописывал пейзаж их тел. Но перед этим и после он любил их трахать.
Роме повезло – он обжился в этом городе, где обитало много горячих и легкомысленных женщин. И женщинам нравится раздеваться перед мужчиной, особенно перед художником. Всё-таки человек общается с прекрасным и каждая женщина в глубине души считает себя красавицей. Возможно, так и есть, Роман не разубеждал их в этом, скорее потворствовал. Собственно, ему это было на руку. Он выбирал удачный ракурс, освещение, цветовой фон, позу. Это способствовало не только «раскрытию образа», как говорят искусствоведы, но и сокрытию недостатков фигуры.
Если модель сама напрашивалась, то Рома её, безусловно, трахал. Рисовал потом. Иногда ебли было достаточно. К сожалению или к счастью искусство увлекает женщин мало, разве что парфюмерия или прикладная галантерея. Тем не менее, многие из них просто балдели от сознания приобщенности к богеме.
Нельзя сказать, что эти мимолетные связи происходили без всяких чувств, как говорится, по инерции, по пьяне. Нет, хоть минутная симпатия, но она присутствовала. Роман привечал неизмотанных чувствами женщин, живые ищущие натуры, которые в большинстве своём томились в уединенной невостребованности своих душевных порывов. Им хотелось маленьких приключений, любовной игры, флирта, многие видели в этом смысл своего существования.
Эти желания написаны на женских лицах. Их только нужно научиться читать. Во время очередного сеанса Рома улучал удобные моменты и касался женских плеч, волос, груди и бёдер. Приручал. Он ждал накала желаний, повышенного напряжения электричества стати. Духовное начало нельзя отметать, всё зарождается в душе. Но кроме неё есть вполне реальные объекты практического применения, специально предназначенные для перевода бесплодных мечтаний в конкретику деяний. А у женщин для этого имеется очень удобные места. Когда напряжения достигает ебливости, эти места сами идут в руки.
Тут ещё важно не допускать дисбаланса с внешними факторами. Возможность облома кайфа следует сводить к минимуму. Типа залез в сиськи, полез ниже, истекая слюной, а тут бац! Телефонный звонок! Ебать-колотить! Или тривиальнейший стук в дверь. Посторонние шумы вообще сбивают. Соединяет только стук сердец. Кстати, скрип расшатанной койки можно перетерпеть, но лучше предварительно смазать.
Нет, Роман не пренебрегал даже профилактической ебатней. Случайной и повседневной. Силы-то девать некуда. Роман находился в том благословенном возрасте мужчины, когда силы достигли своего максимума. И опыт есть. И ликом не урод. Пусть не богат, но и не беден. Большие деньги – большие заботы. Оно ему надо?
Семьёй не обзавелся, так есть к чему стремиться. Друзей много, подруг, да и врагов хватает. Хотя враги – это сказано слишком сильно. Точнее – неприятели.
Вот хотя бы тот же поэт Бочкин. Талантище, спору нет, известен в широких кругах, но спесив гнида. Оформил, значит, Рома ему книжку поэм под общим названием «Ведьма». Центральная поэма так называется, но не суть. Старался, придумал оригинальный графический стиль, изрыл кучу книг в поисках достоверных бытовых аксессуаров этой нечисти. Эскизы Бочкину понравились, он их утвердил, книжку издали. А на презентации в кулуарах он спесиво изрекает, мол, Роман - неплохой художник, но будет известен лишь потому, что иллюстрировал его, то бишь самого Бочкина. Ну не скотина ли?
Рома от таких фраз забывался только в очередной пиздёнке. Творческая обстановка пох: только губы, дерзкий язычок, ушки-хрящики, кудрявый мысок.
В иные минуты он любил нахально с порога запускать бабе руку под юбку и мять, что есть мочи теплую промежность. Многим нравилось, некоторые тут же кончали. Но, к сожалению, всё меньше баб носят юбки.
Через джинсы не тот ощуп.
Потом он любил, когда бабёнка сама копошилась в его штанцах, доставала любимую «игрушку» и баловалась ею, лизала, сосала. Он запускал ладонь с гриву её волос, прижимал голову к низу живота своего, смотрел сквозь стены, сквозь время, сквозь всю привычную хуету в даль светлую…
Сейчас он Царь, сейчас он Бог!
Может кому-нибудь покажется странным, но при таком разнообразии реалий из живых трепетных тел у Ромы в мастерской имелись горы всяких журнальчиков с той или иной степенью эротической откровенности. Народ приносил и оставлял. Кроме этого лежали стопки видеокассет и дисков – «джомолунгмы» концентрированного видеосекса. Одноразовая в принципе вещь, хотя многие он даже не просмотрел.
А ведь были времена, когда вся эта продукция была под строжайшим контролем соответствующих органов внутренних дел, не желающих делиться ею со всеми прочими гражданами. В эти суровые, скупые, как голые скалы, времена, Рома студент худучилища подрабатывал сменным банщиком. У них у банщиков есть спецглазки особенно в женское помывочное отделение. От такого разнообразия сисько-писястого материала глаза у Ромы разбегались в разные углы бани, и не просто их было соединить для нужного стереоэффекта.
Там-то, насмотревшись на толстые и худые задницы, на большие и отвислые, на мелкие и соскастые, на тощие оглобли и мясистое приволье, на многонациональный контингент у Романа постепенно выкристаллизовались приоритеты и пристрастия женских красот. И когда он находил такую особь, то отделял её от остальной массы, глаз его скользил по выпуклостям и вогнутостям, сканировал всю блескучесть мокрых женских чресел и запоминал.
Придя домой, он часами изводил бумагу и уголь в сотворении гармонии, постигая ея. Он получал истинное удовольствие от воспроизведения многочисленных женских телес. Добивался изощрённости в технике. Он стремился, чтобы они были как живые, обретали душу, выходили за рамки картин. Позже он узнал, что был уже такой скульптор по имени Пигмалион. И стал более внимателен к натуре.
Правда, из года в год эта непрерывная карусель наготы постепенно стала вызывать в душе отторжение и даже непонятную ненависть, несущую сплошное напряжение, не дающее покоя.

И вдруг сегодня перед ним возникла эта девочка. Снизошла к нему растленному. Рому охватило необъяснимое чувство возвышенного волнения. Впервые за всю его жизнь в этом чувстве не присутствовала физическое желание обладать. Он даже не думал об этом. Он смотрел и наслаждался увиденным, как будто приобщился к чему то недосягаемому ранее.
В этой девочке ещё не было подростковой угловатости: полнейшая гармония бутона готовящегося распуститься, девственного бутона. Плавная линия шейки стекала в линию плеч, далее стремилась к линиям рук и ног. Между руками две розетки, две нераскрытые почки будущих грудок очень отчетливо проступали сквозь мокрый розовый купальник. Ниже мягкий животик с аккуратным пупочком. А между ног – «любовное огниво», как сказал поэт, но там его ещё не было огня. Огонь только предполагался. И это предположение почему-то для Романа стало важнее полыхающих до селе огнив.
Девочка была в меру упитанна, так что никаких углов, всё овально сглажено. Её девичий лобок с явно очерченным углублением посредине купальник не скрывал. Выпуклый трёхгранник под чашкой животика, выступал на столько , на сколько нужно, не больше и не меньше. Между пухленькими молочно розовыми ляжками.
Девочка иногда поворачивалась очаровательной попкой, тугой и схожей с увеличенной фотошопом абрикосиной. Девочка была мила и изящна в своих движениях, как может быть мил и изящен играющий котёнок.
Роман смотрел не отрываясь. И даже поймал себя на мысли, что это заметно. Оглянулся.
Нет, никто из визжащих и снующих вокруг человекообразных разнополых особей не обратил внимание на парня, сидящего на краю бассейна. А он сидел и не мог пошевелиться, дабы не расплескать впечатления от встречи с Девственницей. Так он её мысленно назвал, так оно и было на самом деле. Христова невеста здесь в двадцать первом веке в свободном аду и циничном чаду среди непрерывной аудио и видео порнухи жизни.
Так может, нет этого ада и чада?
Может мы это придумали для прикрытия своих мелких гадостей, которые творим ежедневно. Ради себя любимого, только ради себя. И не надо этих слёзно-сопливых всхлипов за семью, за детей, за престарелую мать и парализованного отца. Всё покупается и продаётся, всё выставляется на торги.
Быть может там, на дне души в клоаке, в смраде низменных первородных инстинктов, зарождаются силы, для новых устремлений ввысь, для духовных увлечений, для воспарения над адом и чадом. Может быть…
Да, всё так. И всего этого как бы нет.
Глядя на Девственницу, Роман начинал понимать парадоксальную силу жизни: не заморачиваться на низком, устремляясь к высокому.
Все наши попытки кодирования слов, попытки понять, найти сравнения, вся эта возня… Но вот девочка, бесстрашная в своей наивной готовности распустить свой бутон в жестокий кровавый мир. Пусть себе! Пусть…
Сколько таких девчонок и мальчишек загублено на корню? Им нет числа. Они легли удобрением на суровую почву действительности.
Неизвестно, как у неё сложится, но девочка возникла перед ним, художником, в своей девственной чистоте, неприкрытости и это подействовало. По крайней мере, на него, на Романа.
Ог готов был молиться на этот чистый образ. Да, да, этому развратнику, в определённом смысле, Роме-ёбарю, траханному-перетраханному, но не зайобанному, что существенно, хотелось лишь смотреть и плакать, смотреть и плакать. Чему плакать? Неизвестно чему, просто от переполнения сердца. Он смотрел на маленькую будущую женщину и не вожделел, не возжелал ея, а лишь благоговел.
Рома, вдруг вспомнил фразу одной американской актрисы, что на чистом месте ничего не растёт. Может и так. Может эта девочка не так чистоплотна в уединении, может она ковырялась в своих дырочках, может, показывала мальчишкам дворовым свой мысок, может хихикала над писюном соседского хулигана. Детские шалости…
Для Романа важно другое: у него возник художественный образ, который будет выделен из привычной обыдени. Он проникся и этого достаточно, чтобы появилось желание живописать.
Он продолжал наблюдать, сколько мог за плавающей под присмотром старой карги, девственницы. Наблюдал за её плавной походкой по краю бассейна. Эти движения были святой правдой жизни.
Жизни. Абсолютно простая мысль. Но раньше он её не понимал.
Ему теперь хотелось одного – запечатлеть. Остановить мгновение. Фраза достойная Фауста, не меньше!
Нет, конечно, до конца всего произошедшего с ним, Рома не поймёт. Не в силах будет понять. Он придёт в мастерскую, возьмёт большой картон для пастели мягкого охристого цвета, достанет ящик с пастельными карандашами и начнёт работать.
Он начнёт с центральной части, с девичьего мыска, прорисует ляжки, ножки, животик, пупок, почки грудок, плечи… потом он остановится. Не пойдёт выше. Он не будет фиксировать лик. Лицо может быть любым, не суть.
Образ того, на что он желал молиться, есть. Не надо лишнего. Он более тщательно прорисует все объемы, растирая пастель пальцами. Это старая техника, как на картинах Лиотара. Импрессионисты так не писали. Они только штриховали.
Нанося слой за слоем краску, Рома как бы гладил кожу Девственницы. Он выписывал нежные переходы девичьей кожи, которые бывают именно в таком очень молодом возрасте.

Это замечали древние. Возводили в культ. Жрецы древлян понимали значение воздействия девственной чистоты на мозолистые души прихожан. Пытаясь сохранить этот заряд непорочности, жрецы приговаривали бедных дев на долгое замораживание своих прелестей. Весталка тридцать лет не должны были вступать в связь с мужчиной. А если такое случалось, её закапывали живьём в землю. Иные доказывали свою непорочность, совершая чудеса: например, черпали воду решетом. Тем, кому удавалось – были прощены. Простодушные времена.

В неудержимом упоении Рома дописал свою Девственницу и прикрепил к стене над столом. Теперь ему было чем успокоиться. Один взгляд на картину – и тихое умиротворение омывало душу.
Но менять что-либо в своей суетной жизни он не стал. Когда приходили натурщицы, он завешивал шторкой свою «икону». Рома трахал их и писал, писал и трахал вновь. Беззаботно. Теперь у него есть надёжное успокоение.

Так продолжалось чуть более месяца. Наступили декабрьские холода. В один из дней он получил срочный заказ от директора учреждения, где он трудился. Как на грех вырубили электричество. Свет погас, и Роме пришлось зажечь свечу, чтобы закончить графики.
В едва колеблющемся пламени свечи девственница ожила. Бархатная поверхность пастели задышала, казалось, что под нарисованной кожей пульсирует кровь. Изредка поглядывая на картину, Рома спокойно доделал работу. Положил два графических листа на специальную полку, взял свой дипломат и с чувством исполненного долга ушел домой.

Ранним утром его разбудил звонок. «Срочно прибыть на работу», - сказал вахтёр, - «тебя ждут!»
Рома глотнул чаю и помчался. Заказ сделан, чего волноваться, отдаст и всё.
Его встретил на вахте главный инженер вопросом:
- Ты почему, Роман, электричество не выключаешь?
- Я? Так вырубили вчера свет то…
- Вчера выключили, сегодня дали. Пошли…
Они направились к его мастерской в полуподвальное помещение без окон. Главный инженер запасным ключом отомкнул дверь и распахнул её. Из помещения пахнуло гарью.
- А теперь смотри! – инженер щелкнул выключателем, и во мраке в глубине под столом медленно засветилась, нагреваясь, спираль обогревателя. Это Рома поставил месяц назад, холодрыга ведь.
- Ну что? – пронзил он Рому взглядом. – Пожар был. Понятно?... Пиши объяснительную и к директору на ковёр.

Рома непонимающим похолодевшим взглядом тупо уставился в потолок. Среди копоти на нем белели расплавленные датчики противопожарной безопасности. Он подошел к столу и включил свет. Две люминисцентные трубки осветили застывшую на нём лужу. Наверное, от огнетушителя.
Он кинулся к полке. Листы были на месте. Практически всё на месте, только запах… и ещё чего-то не хватало.
Девственница. Её не было. Лишь след огня на стене.
Рядом со столом стоял рулон ватманской бумаги. Он тоже сгорел. Возле него находился незаконченный заказной портрет актёра драмтеатра в роли Нерона. Он на половину обуглился. Ну и мелочевка на столе.
Как же это? Рома сел. Писать объяснительную… Что писать? Разве он виноват? Заказ директора выполнил, потух свет, он зажег… А-а-а-а-а-а-а!
Вот оно что!
Свеча!
- Вот где ты меня поймал!!! – вдруг заорал Рома, завопил, - Христова невеста! Свечой забрал её у меня! Э-э-эх!!!
Он трахнул кулаками об стол в бессильной злобе. Вцепился в свою шальную голову и опять уставился на след огня на стене.