Сергей Жадан

Камни


I
Мы говорим о городах, в которых мы жили,
и которые уходили в ночь, словно корабли в зимнее море,
о городах, которые вдруг утратили способность сопротивляться.
О том, что происходило на наших
глазах, как цирковое шоу, во время которого гибнут все
акробаты и веселые клоуны, и ты смотришь на это
завороженно, не отрывая взгляд,
незаметно вырастая
среди цирковых декораций.

Что-то подобное случилось и с нашими городами –
их просто отобрали у нас, пока мы сидели и смеялись,
глядя, как хитрые клоуны с потными ладонями прыгают
сквозь огненные обручи, оставляя
после себя запах паленой кожи,
горелый дух ада, который они
приносили в нашу жизнь.

+

Мы вспоминаем теперь всех, с кем приходилось
сталкиваться в одних коридорах.
Дворники и ночные продавцы хлеба,
серые, словно оберточная бумага, квартирные воры,
таксисты с клаксонами вместо сердец,
дети, которые росли среди старой мебели,
что пахла лесом и морем.
Целый город рабочих и мелких перекупщиков,
трогательных базарных оборванцев, которые разгоняли своими
криками осенний туман.

Прохожие, с которыми вместе приходилось попадать
под дождь на трамвайных остановках,
старые пролетарские замашки, вагоны подземки,
набитые безработными, словно магазины патронами.

Какие слова благодарности и понимания
выражали мы судьбе за то, что швырнула нас среди ночного
пения цикад к глубоким подъездам, за то, что
над нашими головами горел этот пригородный
воздух, способный прожечь железо и камень.

+

И вот теперь мы говорим о тех, кто отнял у нас наши города,
о городах, умирающих, словно домашние животные,
о том, кто лишил нас ключей и паролей,
с помощью которых мы открывали двери больниц,
проходя между светом и тьмой утренних аптек,
где вспыхивало на утреннем солнце
все обезболивающее этого мира.

Все так, нам не будет больно, мы просто собираем вещи,
двигаясь вслед за огнями, что светят нам из темноты.

+

Кто пришел к власти в наших городах?
Кто эти мужчины с тысячей иголок, всаженных в горло,
отчего их голоса становятся холодными и опасными?
Кто эти крикливые клоуны,
которые стоят и решают,
стоит ли пробивать нашим домам сердца и выпускать
из них теплую малиновую кровь?

Их политика – битое стекло,
которое они сыплют тебе под ноги,
заставляя идти за ними, не стоять
на месте.
Их политика – это канаты вместо галстуков
на их шеях, крепкие веревки,
на которых их вешают, когда они
выходят из игры.

Вот они сходятся все вместе, в своих
черных костюмах, похожие на трубочистов,
на трубочистов, которые пришли к власти и теперь
просто не знают, с чего им начать.

+

Но спроси у них, что они сделали с домами,
в которых мы жили, почему они отлавливают, словно
псов, всех, кто видел их лица без грима.
Спроси, что там у них, под черной тушью,
и когда они наконец оставят в покое
изувеченную инфраструктуру деревьев,
когда они вернутся туда, откуда пришли,
и откуда их на самом деле никто не звал.

+

Эй, трубочисты,
ваши сбитые ладони,
в которые вы бьете, рукоплеща от счастья,
слишком много краски и крови запеклось
у вас под ногтями.
Вы лезете в наши квартиры через окна и балконы,
вы проскальзываете в наши жизни, вынося из них
покой и уверенность.

Ваша гнилая агитация, которой вы забрасываете
подвалы и крыши, она разлагается прямо среди нас,
отравляя водоемы,
из которых мы упрямо пытаемся пить.

+

И потому, что нам никогда не вернуться в те дома,
на те общие кухни, где воздух был красным
от солнца и снега, потому, что даже память они
выжигают своими машинами,
я говорю о холоде, о тонкой паутине умирания,
что появляется в детских комнатах
и коридорах, ведущих
прямо в прошлое.

+

Ведь что такое наши воспоминания?
Наши воспоминания – это флаги, которых никто не опускает,
не обращая внимания, что власть
давно и надолго сменилась.

Потому что пока мы смотрели, как золотые птицы с горящими
языками вылетали из рукавов очередного циркача,
пока мы завороженно следили, как из наших карманов
безнадежно исчезают монеты и ключи от почтовых ящиков,
пока мы были влюблены во весь этот цирк,
они перекупали нашу память,
всю нашу недвижимость, скажем, наше
неподвижное небо, или неподвижные планеты,
что стояли за нашими окнами.

Они просто делали свою работу, пока мы
пытались увидеть, как появляется время
и начинает светиться в темном
прокуренном пространстве циркового шоу.

+

Финансы – это воздух, которым мы дышим, объясняли они,
и когда нас лишают этого воздуха, наши легкие
разрываются, словно торпеды.
Мы знаем цену твоему прошлому.
Мы знаем цену твоему голосу,
который ты держишь при себе, будто столовое серебро.
Мы знаем цену всем твоим сомнениям.
Мы знаем цену всей твоей злости.

Финансы – это трава, которая не обязательно принадлежит тому,
кто подстригает газоны.
Для нас эти города – лишь каналы,
в которых мы охотимся на черных акул
финансовой стабильности,
лишь озера, наполненные
утопленниками,
которым мы тоже знаем цену.

+

Но нам с тобой, на кого нам жаловаться?
Мы сами сдали им все, что у нас было.
Мы сдали им городские растения и памятники поэтам.
Мы сдали наши подвалы и будки для ремонта обуви.
Мы просто стояли и смотрели,
как наши города исчезают в декабрьском тумане.

Так что давай, возвращайся,
еще можно все отыграть.
Они все равно не могут выбить из нас нашу
привязанность к этой географии.
Они ничего не смогут сделать, если ты вернешься
и все вспомнишь.

Проговаривая вновь то, что успело забыться.
Доставая из памяти имена, как инструменты из футляров.
Выбираясь на песчаные дюны детских снов.
Чтобы ничего не потерять.
Чтобы все вернуть.


II

Тогда все только начиналось, и ночи были такими короткими,
что сны не успевали сниться,
зависая в воздухе, будто солнечная пыль,
и не давая спать.

Все только проявлялось, отсвечивало, словно огонь,
и кровь взрывалась в угольных заливах ночи.
Тем бесконечным летом, на раскаленных
улицах, в городе, который ставил нам голос,
жизнь казалась близкой и такой понятной,
она отдавала тепло,
словно ванны, наполненные
дождевой водой.

+

Где-то там, между тех коридоров,
горячих газовых плит, на которых подогревалось
июньское небо, я помню, нас держал вместе
привкус огня на нёбе, голос свободы
на лестнице, лишенный страха голос
нашей свободы.

И вся жизнь умещалась в нескольких домах
на одной из тихих улиц,
и все понимали, что нас держит здесь наше родство,
наша погруженность в глубокую воду надежды,
пока будет биться последнее сердце за открытым на ночь окном,
пока можно услышать счастливый женский стон,
от которого дети во сне улыбаются
и просыпают утренние сеансы кино.

+

Те женщины, что прятали под одеждой каждая свое
простреленное темное солнце,
ступали по колючим одеялам, как птицы по октябрьским полям.
И кожа у них была сухой, словно погодные сводки.
И дождевая вода делала их волосы крепкими, как корабельные снасти.

Тогда они возвращались длинными коридорами,
которые наполнялись запахом дождя и трамвайным звоном.

Их животы были теплыми, будто метро зимой.
Их голоса были черными, как школьные футбольные поля.
Их ногти были такими холодными летом и такими горячими поздней осенью.

+

Как они быстро росли, как учились этой неспешности движений
и взглядов, как их кожа приобретала спелость и глубину.
Взрослея, они становились похожими на водоемы,
в которых наконец-то завелась рыба.
Как они упрямо выискивали свою любовь,
долго целуясь, так долго, что ты успевал забыть их имена,
так долго, как будто делились с тобой кислородом,
чтобы ты мог дышать
в этом отравленном пропагандой городе.

Взрослые женщины, которые потеряли все в этих коридорах печали,
грелись каждое утро на общих кухнях,
зажигая газ, подогревая небо.
И газ, вырываясь из забвения,
светился в темноте тусклыми подсолнухами,
будто кто-то подавал сигналы бомбардировщикам,
что должны были прилететь и разбомбить эти
чертовы кухни.

+

Мужчины с сердцами, перепачканными
бензином, охраняли дома от случайных сквозняков,
закрывая двери на все замки,
выгоняли в раскрытые окна
птиц, что залетали на кухни,
хватая из жестяных банок
горькие кофейные зерна.

+

Они выходили утром на лестницы и улицы,
и жизнь продолжалась только для них,
и вся их поношенная одежда и спортивные сумки,
в которых они носили табак
и складные ножи,
делали жизнь упорядоченной,
как утренние газеты.

+

Теперь, когда все это прошло, я могу сказать,
что в городах, где мы жили, изменились в первую очередь
лица. Они утратили свое спокойствие и равновесие
и приобрели какую-то холодную отчужденность.

Я говорю о голосах тех мужчин и женщин,
которые исчезли навсегда с улиц и парков.
Загораясь, словно планеты,
от любви и бедности,
слетая с орбит,
они разбивались в пыль и мрак.

И потому, что мне не удастся
больше увидеть их тени,
поскольку они не оставили после себя никаких
комментариев, я назову в который раз их сложные
и подзабытые имена, убеждая их, что на самом деле
они все делали правильно, сопротивлялись, как могли,
зная, что нельзя просто отдать все,
с чем ты так долго жил.

Что нужно отстаивать свои кварталы,
выгонять сумасшедших с пылающими газетами в руках,
которые пытаются все поджечь.

+

И потому, что у нас не получится вернуться
к заснеженному молчаливому городу, который ставил нам голос,
где такое неистовое тепло поднималось каждое утро от люков и шахт подземки,
где школьники воровали в книжных магазинах сборники стихов
и химические, словно атаки,
карандаши;
потому, что мы навсегда потеряли его в прошлом,
оставили его, будто траншеи, в которых должны были умереть,
наверное потому все наши разговоры о нем
переполнены такой горечью и отчаянием.

+

Но тогда, той зеленой ночью,
никто из нас не думал
ни о каком огне,
что мог бы выжечь эти дома.

Мы вживались в наши города,
как в школьную форму,
мы слушали, как под вечер
наши соседи возвращаются с фабрик и контор.

И когда они засыпали, в их снах
корабли проходили сквозь зимнее море.
А когда за ними являлась смерть,
они лежали в темных костюмах,
как теплые гильзы в карманах апостолов.

Тогда еще ничего нельзя было предусмотреть.
Нельзя было справиться
с потерями и изгнанием.
Кто-то врезал новые замки
в двери тех домов, кто-то наглухо закрыл все окна,
и теперь птицы больно бьются о стекло,
пытаясь залететь в детские комнаты.

+

С памятью всегда так,
она словно теплая дождевая вода,
набранная в кувшины и бутылки –
никуда не исчезает,
но постепенно и неотвратимо,
незаметно и печально
теряет
свое
тепло.


III

Когда возобновится движение
на отдаленных участках,
объединив беженцев, которые прятались
все эти месяцы в черных портовых норах,

когда уйдет эта затяжная зима,
со всеми ее простудами и хриплыми голосами
уличных певцов,
я тоже буду стоять на привокзальной площади, с кулаками
в карманах,
выдыхая рваный воздух марта,
с теми, кто уцелел и выжил, кто все эти дни
отстаивал право наших кварталов на свободу и легкость,
вместе с теми, кто упрямо скрывался, не даваясь в руки,
кто на собственной коже ощутил огонь и свинец,
лившиеся по ночам с неба
вместо зимних дождей.

+

Именно тогда, именно тогда в сумерках появится поезд,
который мы так долго ждали,
именно тогда бесконечные цепи вагонов начнут прибывать
на главный вокзал города, который эти путники когда-то оставили.

И все, кто хотел вернуться, обязательно вернутся.
И им никуда не деться от тех городов, откуда их выносило
вдоль железнодорожного полотна.
И мы – все, кто собрался здесь этим странным вечером,
когда солнце и месяц кружат над нашими головами, словно
орбитальные станции,
когда вороны орут над нами,
будто футбольные фанаты,
мы пытаемся говорить о наших городах,
которые мы так легко сдали.

+

Тогда они начнут спрыгивать на перроны и выбрасывать из окон
свои чемоданы с тысячами наклеек, смеясь и
обнимаясь, передавая по кругу бутылки
с горячим пиратским ромом.

О, будут они кричать, все случилось так, как и должно было случиться,
все вернулось на свои места,
и мы снова стоим под
самым черным из небес,
которое делало нас терпеливыми и настойчивыми.

Вот мы ступаем опять на сладкую землю
станции нашего назначения,
тепло алкоголя обжигает
нам нёбо,
и, напевая, мы возвращаемся в город,
который почти не изменился,
совсем не изменился.

+

Вот только дышится здесь всякий раз тяжелее,
так, словно к воздуху кто-то добавляет все наши разочарования,
и нужно очень хотеть не задохнуться,
чтобы дальше дышать таким воздухом.

Вот только не досчитаться деревьев за окнами, и домов
на улицах, и псов во дворах,
как будто невидимые снайперы повыбивали самые горячие
сердца наших непокоренных городов –
сердца деревьев, псов и домов.

Кто-то долго и последовательно все здесь выжигал,
выбивал старую кирпичную кладку, как выбивают
зубы в уличной драке,
превращал наши города в темные
металлические коробки, полные битого стекла и
старых газет.

Кто-то вел к нашим городам черную армию страха,
подтягивал на запасные колеи
вагоны, груженые безнадежностью.

Эй, вы, все, кто собрался здесь этим вечером,
когда так легко вспоминаются имена тех,
кого мы не смогли защитить,
когда такой темной кровью наполняются
деревья, которые выдержали всю эту атаку и весь этот огонь.

+

Потому что мы говорим о городах,
которые давали нам право голоса,
мы говорим о том, что никто пока нас этого права
не лишал, и нужно проговорить все,
что мы помним.
Голос будет держать нас вместе этой долгой
призрачной осенью,
голос будет давать силы нашим горлам,
которые и без того привыкли перекрикивать
трамваи и радиостанции.
Иди на мой голос, следуй за моим дыханием,
что они сделают нам, пока мы можем слышать друг друга,
как они смогут заставить нас замолчать,
пока мы сами этого не захотим?

Их злость рассчитана на молчание,
их эфиры просто не выдержат наших голосов.
Их пресс раздавливает тех,
кто соглашается лечь под него.

Но чем они будут защищаться,
когда все мы заговорим?
На что они будут давить, когда мы выйдем
защищать наших уличных псов?
Как они объяснят, почему мы
должны отказываться от нашего голоса?

+

Мы говорим об осени, которая окутывает всех нас,
всех, кто собрался между этими оркестрами и воронами,
о пронзительной акустике города, которая делает наши слова особенно легкими.

Мы говорим о сердце нашего города, темном
от потерь и сопротивления, мы говорим о его сломанных
в драках костях, о слезах и поте, которые
выступают у него в конце рабочей недели.

+

Еще ничего не потеряно.
Еще все можно отыграть.
Еще все зависит от нас, от нашей памяти,
от любви внутри нас.

Говори, говори, главное, чтобы хоть кто-нибудь говорил,
очень важно, чтобы всегда можно было услышать наш с тобой
голос.

Дыши, дыши, беженец, делай свою работу,
не давай им схватить тебя за жабры.

Все только начинается.
И возвращаясь домой с концертов и митингов,
ты чувствуешь, как крепко держат тепло
подземные камни твоего города.



Перевод с украинского Игоря Белова спижжен с ссылка