Глава ПЕРВАЯ: ОТСТАЛЫЙ ПУТНИК.
* * *
Рейсовый «пазик» уже с минуту как хлопнул дверью и умчался, расталкивая тупой белой мордой горячий воздух, а я всё ещё осознавал происходящее.
Стоило ли так рисковать, спрашивал я себя удручённо, всё равно умирать от жажды пока что не собираюсь. Интересно, какая тварь придумала задраить в обед единственную пару ларьков возле автовокзала? Мысленно махнув рукой – лень было расходовать себя в такую жару – я припал к ледяной баночке с живительной влагой.
– Со мной можешь поехать, земеля! Ты же вроде в Лазаревку собирался? – окликнул меня чей-то голос.
Я кивнул, не глядя: точно, в Лазаревку!
Потом, преодолевая сонное оцепенение, обернулся.
На опустевшей площади автовокзала, неведомо откуда взявшись, стояла на двух велосипедных колёсах посеревшая от старости телега. Возле телеги с запряжённой в неё пегой лошадёнкой с куцым, потрёпанным хвостом, полным репьёв и дорожной пыли, стоял серенький от той же дорожной пыли мужичок, держа поводья в руках.
Наряд возницы смотрелся, по местным канонам, весьма гламурно.
Он был одет в застиранную белую футболку с оскаленной волчьей мордой и надписью «Аарон Мейден», выполненной славянской вязью.
Гардероб дополняли вытертый кожаный жилет и полотняные серые брюки свободного покроя с обтрёпанной бахромой на концах штанин. Окликнув меня, мужичок уселся на край телеги, обнаружив пару грязно-синих кроссовок. Носков он явно не признавал, да и шнурки в кроссовках вели себя довольно развязно.
Остаётся добавить, что мужичок был сильно лыс, загорел и небрит: окутавшая его плоское лицо густая щетина затухала где-то в районе бровей. В крепких жёлтых зубах дымилась сигарета без фильтра - безжалостно изжёванная, точно гаванская сигара.
– А когда у нас отправление? – спросил я, проворно забросив сумку и вещмешок в телегу, где уже теснились три разномастных, по виду тяжёлых деревянных ящика.
– А считай, уже едем! – мужичок цыкнул слюной и встряхнул поводьями. – Куревом не богат?
– Считай, что уже куришь, – сказал я миролюбиво. – Пять пачек «Примы» подойдут?
– И бутылка водки! – с готовностью подхватил мужичок. – Деньги-то мне ни к чему, их и дома вечно недостаёт.
Подивившись его нехитрому софизму, я уселся в телегу.
Солнце палило нещадно. Бросив прощальный взгляд на привокзальную площадь, я отправил допитую банку лимонада в единственную на площади ржавую урну, и мы с грохотом тронулись в неизвестное.

В Лазаревку я ехал взглянуть на дом, который продавал мой городской сосед по лестничной клетке. Езды на автобусе до Лазаревки от только что покинутого мной райцентра под названием Корезань, что раскинулся на стыке Вологодской и Псковской областей, было, по словам соседа, от силы полчаса.
То есть, прикидывал я, морщась от нещадной тряски в телеге, километров эдак семнадцать-двадцать... Стало быть, такса за провоз представлялась вполне умеренной.
Ехали мы не спеша, курили и молчали.
Говорить в жару не хотелось: даже мухи устали нам докучать.
Михайла, так представился мужичок, вёз домой запчасти к мопеду.
Возвращаться в Лазаревку Михайле не хотелось: судя по намёкам и редким смешкам, в райцентре у него имелась молодая зазноба. Дома Михайлу ждали вечно голосящие дети, надоедливая жена и нескончаемый ремонт сельхозтехники, которую местным властям, по словам возницы, просто жаль было выбросить.
Я терпеливо слушал его излияния. Меня-то дома никто не ждал.
Бывшая жена, Рита-Ритуля, полгода назад сбежала с немцем-светотехником, с которым она, будучи профессиональной переводчицей, познакомилась на выставке по долгу службы. Детей у нас не было, а друзья и родные Риты, узнав о семейном скандале, мгновенно исчезли из виду, чему я только обрадовался.
Под вечер, изнывая на солнцепёке, я предложил Михайле перекурить, пока я пробегусь «вон в тот заманчивый ельник». Стояли последние денёчки августа, и мне хотелось застать самый лакомый, первый слой осенних грибов.
Июльские грибы, называемые в народе колосовиками, брать я побаивался.
Ненормальные они какие-то... Что это за грибы, в июле?!

Ельник встретил блаженной прохладой.
Всё-таки чудо этот лес, привычно размышлял я, озираясь по сторонам.
Ни жары в нём никогда не бывает, ни мороза. Ни дождя, ни сильного ветра...
Как ни придёшь, в лесу отличная погода! Разве что весенний лесной пейзаж, весь в чёрных сучьях и грязно-зелёных проталинах, я совершенно не выношу.
Зато в начале осени, в самую урожайную пору, домой хоть не уходи.
А вот и грибы! Я выломал пять-шесть красноголовых вешкарей, как на Вологодчине издавна называют подосиновики, бережно рассовал их по карманам брезентовой куртки. И порысил дальше. Смотри-ка, тут даже рыжики есть!
Доберусь в Лазаревку, подумал я, переночую у соседовой тётки, а утром – в лес.
Дом соседов, ясное дело, не убежит. Это была моя последняя логическая мысль...
Дом-то, разумеется, и не пробовал убегать.
Зато телега с Михайлой и моими скромными пожитками куда-то исчезла.
Я ещё раз проверил оставленные перед уходом приметы.
Не вхожу никогда в незнакомый лес, не оставляя ориентиров!
Тем более, когда поблизости – ни шоссе с оживлённым движением, ни железной дороги. Вот сосна с расщеплённым стволом. Вот ветки, заломленные мной на ивовом кусте.
А вот и промоина у самой дороги, где Михайла поил конягу.
Ни Михайлы ни видать, ни коняги...

Между тем в лесу начинался вечер.
Зазвенело надо мной комариное племя, радуясь прохладе и грядущей поживе.
Нет уж, просто так я не сдамся. Вон они, на дороге, следы от двух велосипедных колес Михайловой телеги. Ага, змеятся и дальше!
Но следы пропали - словно телега вознесла возницу на небо вслед за Ильёй-пророком.
Я брёл, устало озираясь по сторонам. Дорога постепенно заросла, превратилась в широкую тропу, потом и тропа раздвоилась, разбежалась паутинками...
Впереди светлело, начинался лесной прогал.
Пойдём-ка мы по прогалу, сказал я себе. В чаще леса давно стемнело.
Оказалось, за прогалом был перелесок. А потом лес и вовсе закончился.
Ура! Стоило мне выйти на опушку, как показался ряд почерневших, вросших в землю домишек. За домами виднелась низинка, завершённая тростниковой порослью по берегам еле заметной речки. Надо же, подумал я мимолётно, а ведь сосед даже не обмолвился, что в Лазаревке есть речка. Ничего, это мы по возвращении выясним.
Лес-то какой грибной!

Дома мутно желтели окошками.
Однако, стоило мне подойти к ближайшему плетню, увешанному горшками на кольях, как свет в окнах разом погас. Синхронность на уровне.
Дежурный пионервожатый скомандовал отбой, подумал я, усмехаясь.
– Никакой не вожатый! – раздался голос из темноты, заставив меня вздрогнуть от неожиданности. – У нас электричество по лимиту. Как дизель в эмтээс глохнет, так все мы разом – по койкам...
– Вы что, по ночам чужие мысли читаете? – рассеянно откликнулся я, размышляя, почему человек не задаёт мне вопросов.
– А о чём вас расспрашивать? – нехотя откликнулся невидимый голос, и у меня тоскливо заныло под ложечкой... Ничего себе!
Это нытьё – природный дар, доставшийся мне от бабки-ведуньи и служивший верным признаком грядущих неприятностей.
– С дороги сбились? А нечего было в одиночку по рыжикам шляться! – сварливо сказал голос. Привыкнув к темноте, я разглядел сидевшего на лавочке тщедушного рыжего человечка в продранном ватнике, жевавшего пустыми губами догоравшую самокрутку и поглядывавшего на нежданного гостя, как мне показалось, с удивлением и досадой.
Глаза человечка поблёскивали - казалось, что лунные блики прыгали ему по контактным линзам.
– Не приютите путника, отставшего от гужевого транспорта? У вас что там, в ельнике, работает скрытая камера? – не понимая, что происходит, я стал потихонечку раздражаться.
– Отсталый вы путник, а не отставший. Он ещё спрашивает! В дом пожалте, коль уж на пороге стоите. И не возникать без приказа! – буркнул рыжий человечек, вставая и направляясь к дому, но вместо обиды я почувствовал непонятное облегчение. – Зов давно выключен, так что разъяснять вас придётся...

Выкинув из головы последнюю фразу, как нечто совершенно бессмысленное, я молча последовал за рыжеволосым и взобрался по ступенькам на крыльцо, состоявшее из шаткого пола и четырех жердей, накрытых дрянной исхудалой крышей.
Оставалось толкнуть дверь, но на пороге я почему-то замешкался и оглянулся.
Всё дышало тоской и заунывной уверенностью в себе.
Войдя в неосвещённые сени, я со звоном опрокинул пустое ведро и здорово ушиб ногу – как мне показалось, о невидимую гирю.
Экая бесхозяйственность, подумал я с досадой.
Прибраться, наверное, некому.
– Хозяйки нет, это вы правильно угадали, – пробормотал шедший предо мной человечек, и я решил, что, видимо, размышляю вслух. С голодухи, что ли?
– А поесть вам скоро дадут, – сказал, не оборачиваясь, въедливый телепат. – Обещайте только не пить взахлёб!
Дверь в комнату распахнулась, и я застыл на пороге, машинально кивнув в ответ.

Горели по стенам свечи.
Я выпрямился, больно ударившись макушкой о низкую притолоку, и растерянно огляделся. В единственной комнате стояли длинный и узкий стол, ободранный шифоньер, кургузая печь и лавки, стоявшие вдоль окон.
За столом, убранным давно не стиранной кумачовой тканью, вызывавшей в памяти лозунговые растяжки времён гражданской войны, сидели трое смутно знакомых граждан.
С лёгкой оторопью я опознал давно ушедших вождей – членов Политбюро, словно оживших в глянце партийного агитплаката: густобрового и мясистого Брежнева, высохшего, теребящего узкие губы Пельше и розоволицего, мягкогубого Романова...
Впору было перекреститься!
Простенок между подслеповатыми окнами был занят раструбом старинного репродуктора. В углу виднелась занавешенная икона.

– Вернитесь-ка в сени, товарищ Панов, и доложите, как положено! – просипел Пельше.
Я ощутил, что рыжеволосый человечек, ухватив за рукав, тащит меня обратно за дверь.
– Вы кто? А они кто?! – ошеломлённо спросил я рыжеволосого, в котором теперь легко угадывался хозяин избы. Только хозяин, некстати мелькнуло у меня в голове, помогает вещам обрести покой именно такими вот, небрежно-уверенными жестами...
Рыжеволосый поставил в угол ведро, которое я снова уронил, и произнёс:
– Я – сын врага народа Тимофей Панов! А это члены ревтрибунала. Мне предстоит их осудить и вынести приговор...
– Это Лазаревка? – спросил я охрипшим голосом.
– Это, товарищ, Живгород, – отчеканил рыжеволосый.
Он распахнул двери настежь и громко произнёс:
– Встать, суд идёт! Приступаем к допросу свидетелей...
Даже не пробуй ничего пить взахлёб, напомнил я себе и бодро шагнул в комнату.
.
Глава ВТОРАЯ: В ГОСТЯХ У ВРАГА НАРОДА.
* * *
– У Наоми только ляжки крепкие, а талия сразу же переходит в бёдра! – успел я расслышать горячечный шёпот Пельше, обращённый к Романову. – У меня в сороковом горничная была...
Соседствовавший с Пельше Брежнев, упершись локтями в стол, ощутимо посапывал.
В комнате пахло церковным воском.
– Ат-ставить! – рявкнул Панов, перешагнув порог, и я, шагнув за ним, машинально вытянулся по стойке «смирно».
Парочка за столом испуганно затихла.
– Часовой! – продолжал Панов. – Ввести свидетеля Чуйкина!
Пробухали по половицам окантованные железом тяжёлые ботинки, которыми так удобно крушить подследственным рёбра во время допросов, и откуда-то, как мне показалось – из-за печки, вышел, сделав в заваршение три строевых шага, высокий сутулый человек в выцветшей фуражке, защитного цвета галифе и полувоенном кителе без погон.

– Товарищ сын врага народа! Сержант государственной безопасности Чуйкин для дачи показаний по вашему делу прибыл! – чётко отрубил вновь прибывший.
– Вольно, – сказал рыжеволосый Панов, и человек устало перенёс вес тела на правую ногу. По серому, безжизненному лицу Чуйкина безостановочно катились мелкие бисеринки пота. Заметно было, что он не высыпается и крайне измучен.
Я огляделся и хотел было присесть возле печки в надежде отыскать на плите что-нибудь скоромное и под шумок это скоромное уничтожить, однако товарищ Романов искоса глянул в мою сторону и мотнул головой назад-вбок: на лавку присядь!
Я подошёл к окну и сел, опершись на руки и решив ни во что не вмешиваться.
Но моментально занозил ладонь.
Вам что, хозяева, краски на лавку жалко?
А ещё Политбюро из себя разыгрывают...

– Кому вы зачитывали донос, сержант? – спросил Панов.
Все присутствующие, казалось, разыгрывали комедию, с минуты на минуту ожидая развязки.
– Товарищу Пельше! По материалам дела проходили товарищи Пельше, Романов, Горбачёв и Черненко, – равнодушно, но чётко ответил Чуйкин.
– Материалах! Дела!! Анекдотцы, небось, травил корешам твой родственник! – выпалил вдруг очнувшийся Брежнев. – Не про меня одного, значит, байки ходят. Пельше!
А помнишь, как я тебя после промаха на охоте обозвал сраным латышским стрелком?
Хи-хи-хи!
– Так точно! – бухнул Чуйкин. – Так и гражданин Панов в гостинице коллегам рассказывал! Горничная Веригина прибиралась в соседнем номере, от неё и поступил донос... То есть, я хотел сказать, донесение поступило! Вообще-то Веригина уже с полгода у нас работает, штатный агент. По связям с иностранцами.
– Вдвойне, значит, за постелю берёт! – констатировал Пельше. – С вас, шпиёнов задрипанных, а заодно и с товарищей иностранцев.
– Продолжайте! – рявкнул сиплым тенорком рыжеволосый Панов.
Пельше смущённо осёкся.
– Ваш отец, Панов Матвей Никифорович, был осужден, как враг народа, и пал смертью храбрых в лагере общего режима близ города Саранск Мордовской АССР, – монотонно пояснил Чуйкин. – Но статья, конечно, у Матвей-Никифырыча была уголовная, за мелкую кражу...
– Кто перед судом дал указание отправить отца в дурдом? Ат-вичать!! – завизжал Панов.
У меня занемели даже пальцы на ногах.
Звякнули рюмки в невидимом буфете.

Брежнев молча ткнул корявым ногтем большого пальца в сторону Романова.
– Не лгите массам, дорогой Леонид Ильич! – мягко возразил Романов, но по вздувшимся на румяных щёках тугим желвакам было заметно, каких усилий стоит бывшему первому секретарю Ленинградского горкома партии сохранять спокойствие. – Все подобного рода указания давались на уровне инструктора райкома партии... Стал бы я руки марать!
Пельше вздрогнул, и Романов было осёкся.
Но слово, известное дело, не воробей. Хозяин молча потянул с печи угловатый и длинный свёрток в холщовой мешковине, развернул его – это оказалась винтовка системы Бердана. Затвор лязгнул, но никто не шелохнулся. Только сержант Чуйкин, стоявший навытяжку, зажмурился и даже заткнул себе уши руками.
Такое впечатление, что вождей в избе Панова расстреливают чуть ли не ежевечерне и они к этому даже как-то попривыкли, оторопело подумал я.
Но промолчал.
– Ещё чего, ежевечерне, – сказал деловым тоном Панов, скосив глаза в мою сторону.
Я даже вздрогнул: вот телепат чёртов...
– Три раза в неделю! – гордо пояснил Панов. – Я гляжу, у нас порядок снова нарушен. Сержант Чуйкин, а ну-ка, встать в строй. Часовой! Веригину ко мне!
Чуйкин строевым шагом подошёл к столу и уселся на лавку.
Прямо напротив вождей.

Из-за печки, теперь я в этом был совершенно уверен, на зов Хозяина выкатилась шустрая, разбитная и полногрудая девица с водружённой на голове халой из пережжённых светлых волос, одетая в розовое платьице из шифона, больше похожее на расшалившуюся ночную бабочку, и лёгкие белые туфельки на шпильках.
Девица протараторила каблучками по полу и остановилась в центре комнаты, привычно играя грубо-смазливым личиком.
Это не Мата Хари, с неожиданной тоской подумал я.
Это же штатная проститутка, агентесса по зову сердца...

– Вот именно! – сказал вездесущий Панов... как он это делает, гад? – Шлюха ты, Нонка!
– А если этот гад проходу мне не даёт! – сказала Веригина, и я содрогнулся от отвращения, с которым Чуйкин покосился на доносчицу. – Сам инструктирует, сам и под юбку лезет. Ты, ты, Чуйкин! Мне-то такая работа вполне устраивает... Утром спишь, а вечером какой-нибудь нерусь в ресторан тянет. Дорога не польза – дорого внимание! Бывает, эта немчура ва постели и сболтнёт чего. Языком-то я хорошо владею, а вот языками не пробовала! Запишу, что примерно слышала, да Чуйкину принесу. Тот раз, с Пановым, убиралась я как раз в коридоре. Ложу ковёр, а в триста семнадцатом – детский крик на лужайке... Пьют водку, бесы, и анекдоты травят!
– На русском, говоришь, крик стоял? – спросил Панов.
– Да хоть на венгерском! – хмыкнула Веригина. – Наших-то балбесов я по сопению в туалете определю! Ой, что-то я не то говорю... Дайте стаканчик виски!
– Ещё чего! – неожиданно, как и в прошлый раз, вскинулся полусонный Брежнев. – Чайком перебьёшься! Пельше, плесни-ка лучше водки в заварку.

Осовевший Пельше, кивнув, долил бурую заварку в одном из тонкостенных чайных стаканов, стоявших на столе, прозрачной влагой из маленького графина.
Веригина удовлетворённо кивнула. Зажмурилась. Крякнув, подняла стакан и одним глотком осушила предложенное пойло.
Опустевший стакан лопнул и разлетелся вдребезги, а Нонка уронила руки и мешковато рухнула на пол. Мертвецки пьяна, просипел чем-то очень довольный Пельше.
Брежнев с Романовым дружно выдохнули и очень по-молодецки крякнули, а Пельше нагнулся, пытаясь сорвать с неподвижной Нонки розовое облачко шифона.
Ничего не пейте взахлёб, припомнилось мне.
Хозяин подобрался к упавшей Нонке и сильным ударом ноги разбил ей лицо.
Обозлённый Пельше выпрямился и сел на своё место, протирая очки.
Видно было, что нанесённый Нонке удар потряс его до глубины души.
Полежав с минуту, Веригина застонала и, утирая окровавленные губы, кое-как встала на колени. Поискала глазами и, не найдя перед собой ничего, привычно подставленного, кое-как поднялась на ноги.
Затем Нонка быстро сунула руку в печную нишу.
Вытянула оттуда крохотный никелированный «вальтер» и трижды выстрелила в упор, целясь Чуйкину в левую часть туловища.

Сержант Чуйкин, ахнув, стремительно подался вперёд и рухнул мятым, серым лицом на стол, прямо в скомканные бумаги.
Я тоже ахнул от неожиданности, вскочил на ноги, промычал что-то бессмысленное...
И снова опустился на лавку.
Пельше молча покосился на меня, предостерегающе помахал пальцами сухой ладошки – тихо-тихо, не суетись. Я почувствовал, что в руку ткнулось что-то твёрдое – подошедший Панов молча сунул мне белую фаянсовую тарелку с кусочком мяса и подсыхающим по краям пюре. В пюре была небрежно воткнута древняя алюминиевая вилка с отломанным зубом. Есть мне в этот момент совершенно не хотелось!
Поэтому всё, что лежало на тарелке, я уничтожил в одну минуту.

Брежнев угрюмо покосился на труп Чуйкина и, засопев, произнёс:
– Баррель им подавай по семьдесят пять... А введи мы тогда, в восьмидесятом, войска в Ирак сразу после Афганистана да сделай баррель по десять тугриков, как американцы? В какой бы заднице вы сидели, господа отщепенцы, вместе с мировой экономикой?
– Завоевания социализма охранять надо, как следует! – наставительно сказал Пельше.
– Под пулемёты... И колючей проволокой, в три ряда! – прохрипел вдруг Романов.

И тут я заметил, что он, не отрываясь, смотрит на «вальтер», всё ещё зажатый в руке неподвижно стоявшей Нонки.
Кровь на лице у неё давно унялась, и Нонка рассеянно теребила сломанный ноготь. Почувствовав, что мы с Романовым уставились на неё, Веригина игриво усмехнулась разбитым ртом и сказала:
– Мужиков надо было охранять, а не бесов своих... Перепортили генофонд! Зарплату кобелям не платят, работы никакой – любой Микоян сопьётся!
– Политбюро не трожь!! Не мы, насиделись бы всей страной в лагерях... – надрывно просипел Пельше.
Обычно белесое, невыразительное лицо его налилось желтоватой кровью.
На минуту воцарилась общая тишина.

– Часовой! Коменданта лагеря позови, товарища Дыгало, – выпалил Хозяин резким, неприятным для слуха голосом.
– Папа, я писать хочу! – раздался слабый детский голос, и все сразу насторожились.
Из угла с иконой прошла к столу маленькая белоголовая девочка в светло-зелёной ночной сорочке до пят и, шмыгнув носом, смущённо уставилась на присутствующих.
Я машинально протёр глаза: где же она пряталась там, в углу?!
– На двор не ходи, Симочка: темно уже. Ведро в сенях, – ласково отозвался Панов.
Взяв за руку, он вывел девочку в сени, стараясь, чтобы лежащий головой на столе Чуйкин не попадался ей на глаза.
Дождавшись, пока девочка снова появится в комнате, Панов бережно вернул её в угол с иконой, где Симочка и исчезла, как я ни вглядывался.
Затем Хозяин погладил берданку, которую не выпускал из рук, и произнёс:
– Дыгало! Я сказал, Дыгало...
– Да здесь я, начальник! – раздался трубный глас.
Казалось, стены этого дома, да и любого Иерихона рухнут, если этот тип рявкнет в полную мощь.
– Осужденный Дыгало, Семён Иммануилович, шестьдесят восьмого года рождения, статья сто пятьдесят восемь-прим, часть вторая: мошенничество со взломом. Осуждён условно-досрочно. Три года по рогам, с конфискацией трудового лагеря!

При этих словах члены Политбюро вздрогнули и, повернув головы, уставились на Дыгало.
– Что, прям-таки взял, да и отдал врагам целый лагерь? Весь состав заключённых?! – негодуя, спросил Романов. – Всё, что было набрано непосильным трудом!
– Так-ить всего, что было набрано, гражданин член, ни в каких руках не удержишь, – отозвался, как я уже понял, товарищ Дыгало, невесть откуда взявшийся здоровенный мужик с уже упоминавшимся трубным басом.
Комендант Дыгало был наголо выбрит, одет в тельняшку, морской бушлат без погон с оборванным хлястиком и ватные брюки.
На ногах - огромные, до колен, кирзовые сапоги второго срока.
Лицо коменданта светилось грозным подобострастием.
– Политбюро! Член Политбюро. Извольте правильно обращаться! – заверещал Пельше.
– Да чего там, Тамарочка... Член как член, – миролюбиво отозвался Брежнев, не просыпаясь, и заливисто всхрипнул.
Никто даже не улыбнулся. В комнате вновь повисла напряжённая тишина.

– Кто определил заключённого Панова на работу по выгрузке угля? – спросил Панов.
– Кум определил... Виноват, заместитель по расходной части майор Степаненков! Он у нас всегда точно знал, кого и сколько из политических в расход пустить, – сказал Дыгало и виновато опустил голову. – Кто мог знать, что доходяга этот... Панов, в смысле – не откинется, а только силикоз лёгких подхватит! Провозились с ним на больничке. А пенициллин кончился, кончился и доходяга.
– Вы бы ещё йодом его намазали, остолопы! – с тоскливой ненавистью сказал Панов. Побелевшее лицо Хозяина в ярких оспинах подёргивалось, словно от острой боли.
– Дак, а чё? Йодом-то мы и так всех мажем, – невозмутимо отозвался Дыгало.
Никто по-прежнему не улыбался.
Все словно ждали решительного момента.
– Пельше! Товарищ Пельше... Привести приговор коменданту Дыгало в исполнение! – сказал после затянувшегося молчания Панов и сунул Пельше берданку прикладом вперёд. Я зажмурился, боясь, что Пельше сейчас выстрелит в живот самому Панову.
Послышались неторопливые шаги, бормотанье: да ну, опять ты подоконник хочешь кровью забрызгать... Звонко ударил выстрел.
Я открыл глаза: прямо у меня, под ногами, дёргалось в агонии громадное тело коменданта Дыгало. У печки стоял Пельше, с дымящейся берданкой в левой руке, и прыгающими пальцами правой пытался завладеть очками на переносице.
– А можно, я теперь спать пойду? – спросил из угла сонный детский голос.
Хозяин устало оглядел гостей и сказал:
– Иди, деточка. Я скоро...
– Пожалуй, я тоже пойду! Спать, в смысле, – неожиданно для себя сказал я, чувствуя, что сносить безучастно весь этот кошмар больше не в состоянии.
– Он что, неразъяснённым останется? – спросил вдруг Брежнев высоким, ясным голосом, ткнув в мою сторону указательным пальцем с ясно очерченным, желтоватым ногтем.
– Он фигура зависимая, – с усилием ответил Панов. – Его многие после вас оболванили...
– Пусть выскажется по существу вопроса! – сказал Брежнев тем же ясным голосом.
– По существу давай!! Ставим на голосование! – слаженно отозвались Романов и Пельше.
– Расстреливать я не буду, – сказал я каким-то придушенным голосом, о существовании которого даже не подозревал. – А расстрелять меня не за что.
– Была бы жертва, а вина найдётся! – сказал Романов снисходительно.

Прочие члены Политбюро, и даже Веригина, прислонившаяся крепким задом к остывшей печке, одобрительно заулыбались.
Хозяин, дёрнув меня за рукав, вновь вытащил за порог – всхрапнув с облегчением, я втянул в себя промозглую, затхлую вонь сеней, показавшуюся мне, после церковного свечного чада, перемешанного с запахом крови, дыханием розовых лепестков...
Панов подвёл меня к дряхлой лесенке и подтолкнул: давай, лезь наверх!
Вскарабкавшись по ступенькам, я толкнул головой небольшой квадратный лючок, затем просунул голову и плечи в образовавшееся отверстие и увидел небольшой, запаутиненный чердак с беспорядочно набросанными кучками прошлогоднего сена.
Собрать сено и прикрыть его какой-то расползающейся ветошью было делом пяти минут. Я с наслаждением улёгся и прикрыл глаза.
Последней моей мыслью было: всех ли они заслушали?
И что же постановили?
.
Глава ТРЕТЬЯ: НУ, НАХ - ТАК НАХ...
* * *
Цивить, цивить! Чиу, чиу-чиу-чиу! Ку-очч, ко-ко...
И всё в таком духе. Тишина в деревне, нечего сказать.
Я раскрыл глаза и осторожно глянул перед собой.
В пыльном мареве чердака еле виднелись балки и доски кровли с чёрными клочьями толя. Петухи-то где, интересно, подумал я... Петухи когда орут, прочая птичья мелочь уважительно помалкивает.
Но петухов в этой деревне не было.
Живгород, вспомнил я. Ну и ну. А как же Лазаревка?
Мать честная! Я же вчера общался с покойниками...

– Эй, заплуталый! Молока будешь? – в отверстии люка торчала голова Тимофея Панова.
– Да, непременно! – откликнулся я, вскакивая на ноги с лежалой охапки сена. – А ещё, пожалуй, хлеба краюху с крупной солью... И луку пёрушками!
– Хлеба Симочка нарежет. А луку сам на грядке нарвёшь, – сказал Тимофей и исчез.
Снизу, из сеней, донёсся его удаляющийся голос:
– Я на станцию за пенсией пойду. Погуляй тут пока.
– Постойте! Я лучше с вами, я с этими не останусь! – заорал я в ужасе и, судорожно цепляясь за перекладины, почти скатился в лючок и по лестнице.
– С какими ещё – с этими?! С тех пор, как Лизка, жена бывшая, в город сбежала, мы с Симочкой вдвоём здесь остались, – недовольно сказал Тимофей, полуобернувшись ко мне. При свете дня лицо его поблекло, словно осыпаясь веснушками.
– А как же Политбюро? И эти... Чуйкин, Веригина, – растерянно сказал я.
– Ты вчера как ночью припёрся, я тебя только и успел, что на чердак затащить, – сказал Тимофей и захлопнул покривившуюся калитку. – Не балуй тут! Симочка за тобой присмотрит.

– Идёмте, дядя, – сказала юная Симочка. – Вы на постой надолго определились?
– Пока не знаю, – сказал я, ошеломлённый её деловым тоном.
– Столоваться сами будете... Или на полный пансион? – терпеливо продолжала Симочка.
– Сколько тебе лет, деточка? – спросил я, нагибаясь к её гладко причёсанной белой головке.
– Пять. Спросили бы лучше, сколько за ночлег надо платить! – строго сказала Симочка, и я почувствовал, что мой ночной кошмар продолжается.
– Пять! Э-э, то есть сколько? – сказал я, стараясь не прогневать странную мажордомшу.
– Ишь чего, пять. Двадцать пять рублей! – победоносно заключила Симочка.
Я растерянно кивнул: эх, и в кого только Тимофей родное дитя превратил...
Воистину, враг народа!
– Ты мне качели починишь? – неожиданно спросила Симочка.
Я даже засмеялся от радости.
Не всё ещё, значит, потеряно с этим необыкновенным ребёнком!
Наскоро разобрав устройство, я поменял истёршуюся верёвку, и качели снова взлетели в небо, разнося по всей округе торжествующий визг Симочки.
Не буду пугать её расспросами про покойников, решил я, наблюдая, как девочка самозабвенно летает над травой и зарослями малины возле забора.
– Скажи мне, Симочка, – начал я осторожно. – Большая у вас деревня?
– Это не деревня! – прокричала, взлетая, Симочка. – Это Живгород!
– А домов здесь много... В Живгороде?
– Что ли, купить хотите? Сходите тогда к фашисту! Он всё про дома расскажет, – сказал Симочка, захлебнувшись воздухом и замедляя полёт.
– Откуда в Живгороде фашисты? – спросил я, стараясь оставаться серьёзным.
– Это фашистов сын, – ответила Симочка. – Да вы садитесь лучше за стол, поешьте – сами всё разузнаете. В Лещинке даже можете искупаться! Я в доме останусь, не бойтесь: уже привычная.
Молоко и хлеб с луком показались мне изумительными.
Не любите поутру отведать ледяного молочка с погреба?
Не видать вам царства божьего – по крайней мере, в русской деревне!

Дом «фашиста» стоял неподалёку и был таким же хмурым, поникшим и вросшим в землю, как и дом Тимофея Панова.
Я постучал в окно, но никто не ответил.
А ну вас всех, решил я – пойду-ка лучше на речку...
И день пролетел незаметно.
Устав жариться на солнцепёке, я раз за разом нырял в омуток на Лещинке, окаймлённый жёстким тростником, и, накупавшись, в изнеможении валился на траву.
Мне хотелось верить, что весь вчерашний кошмар постепенно изгладится из памяти, что всё это просто привиделось и нынче же вечером я уеду в Лазаревку – либо останусь ещё на пару дней погостить у странного Хозяина и его белоголовой, чересчур самостоятельной дочери.
К немцу всё же надо сходить.
Эх, жаль, что я такой же болван, как Веригина – в смысле, языкам не обучен...

– Эй, камрад! Ты есть приезжий? Дранг нах остен! Гитлер капут, ты, ферфлюхте думкопф. Короче: гебен зи мир битте айне цигареттен! Курить у тебя есть, эй, ты, мужик? – неторопливо поведал из зарослей бодрый мужской баритон.
Я перевернулся в траве на спину и сказал, глядя в затухающее вечернее небо:
– Ну нах, так нах! Фатер, фатер, ком цурюк: цвай зольдатен муттер флюкт.
– Варвары, дикое скопище пьяниц, – недовольно сказал баритон, и на берегу Лещинки появился горделиво накачанный молодой мужчина в серебристых плавках с индийской стилизованной свастикой.
– Всё ещё надеетесь на аншлюс Независимых Североамериканских Штатов? – лениво поинтересовался я. – Возродим еврейский ку-клукс-клан, и всё такое?
– Перекупались в речной водичке, гнедике фрау? – вежливо осведомился качок со свастикой на плавках. – Положительно, в этой дыре вместо кур разводят приезжих психов...
– Так заведите себе парочку собственных! – сказал я. – Кстати, я почти что у вас в гостях. Вы фашист? То есть фашистов сын, да?
– Меня зовут Ульрих фон Дитце, – сказал качок и приосанился, насколько это было возможно. – Ну, если угодно, фашист. Точнее, древнеарийский воин!
– Ага. Я тоже по выходным – просто Илья Муромец! - сказал я независимым тоном. – В смысле, полежать могу. Поплевать свысока в прохожих.
– Какое низменное животное... Эй, вы, ундины чёртовы! Скоро там? – заорал фон Дитце, повернувшись широким торсом к тростниковым зарослям.

Из кустов потянулась вереница испуганных полуобнажённых блондинок с развевающимися полурасплетёнными косами. На плече у каждой была огромная ивовая корзина, как оказалось – со свежевыстиранным бельём.
Не обращая на меня ни малейшего внимания, ундины, общим числом пятеро, уселись на бережку. Не спеша омыли головы водой, внимательно следя, чтобы локоны их живописно струились по течению, затем вывалили на бережок груду постельного белья в разноцветных пятнах и принялись его размашисто полоскать.
– Плоховато у вас со стиркой, – выдавил я, стараясь незаметно одеться. – Чего это столько пятен в постельном?
– А-а, это мне Лорелея вечно завтрак в постель таскает, – улыбнулся Ульрих. – Ну что, идём ко мне? Маус, маус, ком хераус! Жахнем шнапса, если мой дворецкий Фридрих весь остаток не выжрал.
– Я своему дворецкому сроду такого не позволяю! – сказал я с чувством, стараясь не рассмеяться.
– Да? Будете увольнять, возьму к себе! Без рекомендаций, – промолвил Ульрих фон Дитце, поддёрнув плавки, и мы отправились назад, в Живгород.
.
Глава ЧЕТВЁРТАЯ: ДУЭЛЬ И ПРОЧАЯ БЕСОВЩИНА.
* * *
Тебя как зовут? Никак? Сам в гости приходишь! – пьяно осклабился Ульрих, когда мы выпили по шестой.
По очень объёмистой шестой.
– Интересная у вас манера, у фольксдойчей, – задумчиво отозвался я, полулёжа в огромном кожаном кресле.
Сидеть было очень покойно, несмотря на то, что со всех четырёх ободранных, но увешанных кисейными занавесями стен на меня пялились предки Ульриха в тирольских шляпах, а вперемешку с ними – лосиные головы с вытаращенными стеклянными глазками.
– Позвать человека в гости, - продолжал я. - А потом пить с ним и и бахвалиться горячо придуманным прошлым...
– Я происхожу из очень древнего рода! – гордо поведал Ульрих.
– Я тоже, – спокойно ответил я. – Мне даже родословную на руки не выдают. С грифом "секретность"...

Зазвучал, хрипя в невидимых динамиках, горячо ненавидимый мной вагнеровский «Полёт валькирий», и два уродливых тролля внесли громадное блюдо с рубленым мясом. Невольно подумав, что эскадрилья валькирий попала-таки в изрядную мясорубку, я едва не захлопал в ладоши. Ульрих наклонился над блюдом, но, поскольку закусывать мы были уже не в состоянии, насторожённо принюхался.
Блюдо выглядело очень аппетитно, однако ни малейших эмоций не вызывало.
Вяло пережёвывая листик салата, я размышлял, как бы приступить к делу.
Громко икнув, ариец выпрямился в кресле и заявил с хмельной воинственностью:
– Бароны фон Дитце, чтоб ты знал – уроженцы Бреслау! Ещё в одна тысяча шестьсот тридцать девятом году...
– Э, да ты из-под Вроцлава! – заорал я, чувствуя себя осчастливленным. – Ты такой же немец, как ваши французские духи! Как липовый «Наполеон», который мы тут глушим весь вечер с мнимой тетеревятиной... Прозит!
– Говорю же, шнапс каналья-Фридрих весь выдул! Я его на конюшне высеку, доннер-веттер... Вроцлав? Какой там Вроцлав, великие маги, – пьяный Ульрих икнул и взмахнул руками, сбросив на пол блюдо с жареной курицей в павлиньих перьях, которую он упорно именовал «тетеревятиной». – Гении фатерланда предотвратили гибель цивилизации! Вроцлав... Кали-нин-град! Вам бы ещё Иммануила Канта переименовать в Сёму-Хлястика!..
– Так и сделаем! – пообещал я. – Мы ещё и Германию переименуем обратно в Западную Пруссию. Все лучшие земли, герр Ульрих, профуканы вами в наступательных войнах! Так что сидите себе в русском плену и не чирикайте, господа бывшие пруссаки. Может, продашь мне свой дом, фон Дитце? Заберёшь на родину лосятину с тетеревятиной! И тирольских предков до кучи... Ло-лло-рехи! Я даже провожу тебя до канадской границы.
– Мой дом? Форпост великого Остеррайха?! – взревел неугомонный ариец. – Зачем? Купи себе Корезань! Зайдёшь в комитет по земельным ресурсам, скажешь Лёлечке... От меня, мол! Заверните, и всё такое. Тебе поднесут перевязанные бантиком тысячу восемьсот гектаров первоклассного леса... И сто шестьдесят деревень с крестьянами, и-ик!
– Ты круглый болван, мой герцог, – сказал я, рассматривая похабный витраж, выполненный фломастерами на одном из окон. – Я не собираюсь возрождать удельные княжества. Мне нужен только домик в деревне. Рыбалка из окон. И грибы в палисаднике!
– Бароны не бывают болванами, – насупился Ульрих. – Эй, кто-нибудь! Шпаги, свечи, перчатку! В рожу что-то наглецу надо бросить, а посуды у нас – последний сервиз...
– Принесите кто-нибудь дубинку с шипами! – попросил я. – Славная будет дуэль, клянусь распятием.

Угрюмый тролль или, может, гремлин, волоча за собой связку шпаг, внёс зеленоватый бронзовый канделябр с горящими свечами.
Отвесив общий поклон, слуга отстегнул от пояса перчатку, которой Ульрих тут же стегнул меня по лицу. Я перехватил его руку и, отобрав перчатку, обмакнул её в кетчуп, поданный на стол в глиняной миске.
Ульрих окаменел, растерянно глядя на меня.
Я подошёл вплотную и не спеша вывозил кетчупом всю его круглую арийскую физиономию.
Зазвенели шпаги. Ульрих взревел, и я расхохотался ему в лицо.
Наверное, с полчаса мы резвились от души, прыгая по столам, коврам и подоконникам.
Ульрих непрестанно атаковал, и я всё время ощущал уколы его шпаги – то в грудь, то в плечо, то в руку. Но моя брезентовая куртка не пропускала удары вглубь, поэтому взбешённый Ульрих то и дело орал: презренный, ты в латах вышел на битву!
А всё туда же, мнишь себя рыцарем... И прочую чушь.
Ни малейшего представления о фехтовании я, разумеется, не имел.
Чтобы как-то уравнять шансы, я вообразил, что держу в руке обыкновенную палку, и, стараясь не предпринимать следом за противником глубоких картинных выпадов, размашисто хлестал арийца клинком шпаги по спине, голове и плечам.
– Прекратите бедлам! – прогремел чей-то голос.

Мы остановились, созерцая картину разрушения.
Вряд ли средневековый трактир, интерьер которого напоминало жилище Ульриха фон Дитце, подвергался подобному набегу варваров...
Высокая чёрная фигура с рожками на макушке, неизвестно откуда взявшись, подошла к нам, выхватила шпаги и хлестнула нас поочерёдно чуть ниже спины.
Мы взвизгнули, как выпоротые дети, и поспешно уселись обратно в кресла.
Высокий чернобородый мужчина в опереточном чёрном плаще застыл перед нами, скрестив на груди руки в блестящих перчатках.
Я даже приготовился услушать арию.
Но наступило молчание.
– Скажи мне, Фауст, – сказал, наконец, мужчина, прозаично глядя в мою сторону. – Довольно ли будет бессмертия, если мы сделаем тебя бездушным болваном?
– Совсем не довольно, ваша честь! – ответил я, смутно догадываясь, что подселенец дитцевского трактира вообразил себя Мефистофелем. – Денег бы получить с вашей милости – на разживу! У нынешних болванов - постоянные проблемы с работой.
– А что нам делать с его душой, Мефисто? За дрова и свет у нас полгода не плачено, – недовольно промычал Ульрих, утирая со щёк остатки кетчупа.
Мефистофель презрительно поморщился в его сторону, но не сказал ни слова.
– Молчи уж, вождь краснокожих! – шепнул я Ульриху, перегнувшись в его сторону. – Кина не будет! Переселение душ – прерогатива индийской мафии. Сиддхартха-бодисатва, Камасутра и всё такое.
– Шутить изволите? Над Мефистофелем?! – раздался рассерженный голос чернобородого.
Лицо его залилось мертвенной белизной, подчеркивавшей идеальную форму бороды и усов. На минуту мне стало жаль классического персонажа.
Глупо, конечно - да ведь по пьяни я добрый!
– Чего уж там: забирайте душеньку! Только тяжело вам придётся, – отмахнулся я. – Жена восемь лет внушала, что я - сухарь бездушный. И в это можно поверить!..

Мефистофель, побледнев ещё сильнее, откинул назад полы шёлкового одеяния.
Сверкнула алая подкладка, и комната залилась ослепительно ярким светом.
Я почувствовал неясную тревогу, но было уже поздно.
Мефистофель толкнул по полу ногой в мою сторону неведомо откуда взявшийся бархатный мешок, глухо звякнувший металлом.
Это же выкуп, прошелестело внутри... Я почувствовал, как горло внезапно сдавила тоска. Уходили в никуда страх за будущее и сожаление о прошлом.
Не нуждаясь больше ни в любви, ни в надежде, сердце стало биться медленнее и чётче. Я поднялся с кресла и с торжеством глянул в сторону Ульриха.
Теперь его дом не вызывал во мне ни малейшего интереса – он вообще не вызывал у меня никаких эмоций. Мне стало страшно от нарастающего бесчувствия.
Но и страх постепенно уходил, оставляя какие-то прорехи в пространстве, занятом раньше моим чувственным несовершенством. Последние толчки уходящих эмоций, в которых я с трудом опознавал злость, нетерпение и зависть, побуждали к немедленному действию. Потерять эмоции – значит, потерять себя!
И что же остаётся взамен?
Стать ничтожнее любого бомжа, утратив последнюю волю к жизни...

Я поймал торжествующий взгляд Мефистофеля и пнул в его сторону мешок с деньгами:
– Остаюсь смертным!
Мефистофель поморщился, будто я с размаху прыгнул ему на мозоль:
– Какой же ты, к чёрту, Фауст?!
– Какой-какой... Среднерусский! – сказал я, с радостью ощущая, как душа наливается прежней суетой эмоций.
И Мефистофель исчез.
Утомившись дуэлью, Ульрих задремал в кресле.
Голова его поникла, раздался лёгкий храп. Я решил, что могу теперь незаметно откланяться. Только разочек выпью на дорожку...
У нас как-то не принято оставлять вино недопитым.
Звякнув графином о стакан, я налил себе неизвестного, но, судя по вкусу, дешёвого креплёного вина и медленно проглотил его. Потолок плавно качнулся, и я ухватился за подлокотники. Кресло подо мной оторвалось от пола, поднялось вверх и полетело под потолком, аккуратно облетая лосиные морды.
С треском распахнулись двустворчатые двери, и в комнату влетела полураздетая барышня с распущенными белокурыми локонами. Пришпоривая столь же, как она, растрёпанную метлу, барышня принялась с отчаянными воплями гоняться за мной.
– Вы, наверное, Лорелея? – робко поинтересовался я.
– Я-то, разумеется, Лорелея! Ты мне ответишь за спаивание ариев, – спокойно пообещала девица, увеличивая скорость вращения.

Я беспомощно огляделся по сторонам.
Чёрт его знает, а вдруг и вправду догонит... Не драться же с ней!
Похлопал себя по карманам – ничего подходящего. Тогда я принялся обрывать с брезентовой куртки крупные металлические пуговицы и швырять ими в Ульриха.
После серии прямых попаданий ариец наконец-то поднял голову – и моментально побагровел.
Ощущение было такое, будто я вновь измазал его физиономию кетчупом.
– Я же запретил тебе летать по субботам! – закричал Ульрих. – Лицензию не продлили! Того и гляди, лётные часы к осени подорожают. Оставь ты этого неуча! Он не спаивал меня, наоборот, видишь – сам всё выхлебал... Экий жлобяра!
– Что за тон, Ульрих?! – закричала Лорелея.
Отвлёкшись, ундина снесла черенком метлы один из портретов в рамке, разлетевшийся вдребезги, после чего она и Ульрих принялись с подвизгами орать друг на друга.
Я решил, что неугомонное кресло ожидает некоего приказа, и принялся заклинать его свистящим шёпотом: стоп! Форвертс! Нохайнмаль... Цурюк, блин! Гитлер капут.
Да стой ты, старая кляча! После этих слов кресло отчаянно толкнуло меня под зад, и я полетел на пол, ударившись плечом и коленом.
– Матрёна! – закричал ариец. – Прибери всё! Подай плащ и проводи гостя...

В комнату вошла маленькая беременная негритянка.
Как вы надоели мне со своими сюрпризами, устало подумал я, пытаясь сесть поудобнее.
Негритянка ласково погладила меня по голове и протянула чистый носовой платок.
Я промокнул им пот с лица, ощутив прозрачный аромат вербены.
Негритянка молча потянула меня за руку, и я послушно двинулся следом за ней.
В спину мне летела отборная немецкая ругань – совершенно непереводимая, но понимаемая дословно. Я подошёл к дверям, и они послушно отъехали вбок, похрустывая в пазах. Сени были ярко освещены длинной лиловой лампой дневного света.
От некрашеных бревенчатых стен остро пахло прелью.
Я вышел на улицу, и летний вечер обхватил меня тёплыми лапами...
Что там у Симочки на ужин?

У калитки раздалось нутряное рычание, и я застыл на месте.
По дороге в дом Ульриха я обратил внимание на громадную собачью будку, но никто из неё не показался, и я благополучно выкинул её из памяти.
Похоже, я всё-таки погорячился.
Громадный ротвейлер сидел возле забора и спокойно глядел на меня.
Он уже знал, что я отчаянно трушу, и ждал только, пока я подойду поближе.
Я беспомощно огляделся: может, Матрёна и теперь могла бы помочь?
– Матрёна! Проводи же ты гостя, – выкрикнул я заветную формулу.
И заклинание не подвело.
Негритянка, переваливаясь по-утиному, подошла к громадному псу и спокойно снесла ему голову. Я вытаращил глаза, но Матрёна ласково покивала мне и указала на выход.
То и дело оглядываясь на спасительницу, я вышел за калитку, но любопытство заставило меня вернуться к забору и подсмотреть, что же случится дальше.
Негритянка подождала, пока мои шаги затихнут, потом не спеша приладила голову пса на место. Вытащила из карманчика ловко сидевшего на ней кокетливого цветастого фартука пульт дистанционного управления, нажала кнопку...
Пёс ожил, ласково завилял хвостом и побежал к своей будке.
А я побежал к своей.
Точнее, вернулся к дому Пановых.
.
Глава ПЯТАЯ: ФРАЕРА В ЗАКОНЕ.
* * *
На ужин у Симочки были щи с головизной.
Панов из города вернулся несколько навеселе, поэтому вечер прошёл спокойно.
Я тянулся рассказать про увечного разумом Ульриха, но Симочка только досадливо отмахивалась. А Панов заунывно тянул вполголоса: тин-тирли-вынтирли, прушки-тютюшки – остались от козлика рожки да ножки...
Конструктивной беседы не получалось, и я, махнув на всё рукой, отправился в сено на чердаке. Сон меня долго не брал.
Считать придурковатых овец всегда казалось мне унизительным.
Какой из меня чабан?
Я прикидывал сметную стоимость переустройства Корезани в каскадную гроздь домов отдыха. Ыычислял подъёмную силу летающего кресла и ощупывал карманы: не выудил ли Мефистофель под шумок что-нибудь более осязаемое, чем души прекрасные порывы... Ничего не помогало.
Самое странное, что окружающее я воспринимал некритически, словно всё, что происходило вокруг, ничего из ряда вон выходящего собой не представляло.
Промаявшись с полчаса, я вышел во двор и залюбовался сияющим звёздным небом.
Стрекотали кузнечики.
Мир отдыхал от людской беспомощности.
Оглядевшись по сторонам, я заметил за домом небольшую пристройку и от нечего делать решил заглянуть в неё. Я почему-то был уверен, что, если и проснётся Панов, то за вторжение ругаться не будет. За соседским забором глухо тявкнула собака, но тут же поперхнулась и затихла: того и гляди, огребёшь за бдительность хозяйский сапог...
Я потянул на себя заскрипевшую дверцу.
В углу, в паутине, тускло блеснул металл.
Оказалось, Панов в пристройке хранил мопед – видимо, неисправный, раз Хозяин ходит пешком. Либо бензин закончился.

Я присел возле мопеда, вдыхая родные с детства запахи машинной смазки и пыльной резины.
Сколько вёрст было намотано по лесным дорогам на таком же моцыке!
Подумав, я выкатил мопед из сарая и осмотрел его.
Поболтал – бензобак пустой.
Что ж, надо бы сходить за бензином. Я прислонил мопед к стене, сел рядом в мягкую, густую траву. Как хорошо, когда, вдыхая, не ощущаешь воздуха...
Разбудил меня лёгкий толчок ногой.
Панов испытующе пялился сверху:
– Сбежать надумал? Бензин нужен. А бежать всё равно некуда! Везде одно и тоже.
– А кто у нас бензином горазд? – поинтересовался я, сообразив, что гроза миновала.
– Да Хрынь его знает, – ответил Панов.
– Хрынь, в смысле – хрен? – уточнил я, решив, что просто не разобрал.
– Хрынь, в смысле - Хрынь! Вон она, хрыневская хибара стоит. Сразу после колодца.

Доев молоко с хлебом, я зашагал мимо колодца к Хрыню, размышляя попутно, не расспросить ли и его по части продажи домов.
Надеюсь, мы не напьёмся, как с Ульрихом...
Странно, но похмелья после вчерашнего застолья я совершенно не ощущал.
Деревенский воздух, что ли, избавлял от мучений?
– Жареного бекона с хлебом поешь: запросто снимает похмелье, – сказал мне в спину шлёпавший куда-то по дороге Панов, как всегда, прочитав мои мысли.
Хорошо, ответствовал я, не разжимая губ.
Буду иметь в виду... О чём вообще можно думать, если тебя всё равно услышат?
Вот и дом Хрыня. Я прошёлся вдоль острых кольев, перевитых ивовым корьём, однако калитки нигде не обнаружилось. Обогнул дом по периметру: опять ничего.
Что они тут, прыжками в высоту заняты поголовно? Сразу за домом Хрыня начинался симпатичный березнячок, и я, постояв-подумав, углубился в него.
Грибы начали попадаться не сразу, но мне повезло: на переходе от березняка к симпатичному ельнику отыскался целый выводок подберёзовиков.
Я выложил своё добро на траву и сразу же почувствовал голод.
Эх, жаль – пропали вешкарики, собранные по дороге в Лазаревку...
Я отогнал непрошеные воспоминания: всё равно мысли о пропавших вещах и неприступной Лазаревке вызывали во мне не более, чем лёгкое сожаление.

Передохнув, я разложил небольшой костёр, нанизал на прутики и испёк на углях самые симпатичные грибочки, присыпав их солью с перцем из хранящегося в отдельном кармане спичечного коробка.
По устоявшейся привычке ношу в карманах соль и спички...
– На ужин не пригласите? – прозвучал кокетливый женский голос.
Вздрогнув от неожиданности, я повернулся и увидел стоящую у костра молодую, стройную женщину в жёлтом парусиновом плаще и бейсболке.
Лицо её поражало правильностью и неопределённостью черт, как у хорошей актрисы.
Она напоминала очень многих, но никого в отдельности.
Я назвал себя и жестом пригласил занять место у костра.
– Хрынь, Маргарита Львовна... Весёлая вдова. Можете просто – Рита! – представилась женщина, и я подивился насмешливой судьбе, второй раз приводящей меня прямо к объекту розысков.
– А ведь я к вам, Маргарита Львовна! – не признаваться же, что от «Риты» меня моментально стошнило: вспомнилась исчезнувшая супруга. – Хотел бензина стрельнуть – говорят, что вы им богаты. Жду, жду целый день... А встретились здесь, с грибами!
– Вы с грибами, а я с нахлебниками, – улыбнулась Маргарита.
Из подступивших сумерек вынырнули и уселись возле затухающего костра четверо разномастных мужчин.

– Это мои рыболовы! – продолжала весёлая вдова. – Фомушкин, бильярдист (грузноватый, высокий мужчина слегка поклонился мне). Это – Лёва-Ливерпуль, профессиональный скокарь (малыш в брезентовом плаще до пят выпрямился и важно кивнул). Нитя-Ной (она произнесла оба слога как бы вразбивку, со значением. Однако Нитя внешне был никакой! Не о чем вспоминать). Нитя у нас в авторитете: в лодке на руле обычно сидит. Прочим ремеслом не владеет. Да, вот ещё – полюбуйтесь! Гася-Расторопша (худой, длинноносый дядя с усиками дёрнул головой в мою сторону – то ли приветственно, то ли отмахиваясь от комаров). Гася, повернись к свету - здесь все свои! Гася – настоящее светило карманного бизнеса. Такие люди всегда немножко в тени...
– И какую рыбку ловить изволите? – поинтересовался я немного растерянно.
– А всё, что в сетку взбредёт, – хрипло ответил Лёва, блеснув насмешливым, острым взглядом.
Рядом с Лёвой стояло пластиковое ведёрко с водой.
– Грибы я доела. Вкусно! – сказала Хрынь, вытирая губы алым платочком. – Не пора ли к нам, на ушицу?
– А давайте, – сказал я, преодолевая искушение дать тягу. – Если только я не выступлю в роли премудрого пескаря...
Все четверо вежливо похихикали.
Вряд ли кто из них знаком с салтыковскими сказками, подумал я.
Маргарита посмотрела на меня с немым укором и встала, отряхивая с плаща хвоинки.
– Гасим свет, пионэры! – сказал Гася.
Похрустев длинными пальцами, Гася расстегнул штаны и с хохотом показал, что, собственно, он имеет в виду. Маргарита негодующе фыркнула и отвернулась.
Я выплеснул в костёр остатки воды, которую перед этим набрал из лесного ручья в свёрнутый кулёчком лоскуток берёзовой коры.
Чаю лесного захотелось сварить. С брусничным листом.
Костёр фыркнул, тоже весьма негодующе – и погас.

Мы подошли к дому вдовы Хрынь уже в сумерках.
Над крылечком неожиданно вспыхнул прожектор, и его острый луч вонзился в кучку людей. Кто-то из нас – по-моему, юркий, разворотливый Ливерпуль – толкнул ногой один из кольев, и часть ограды провалилась внутрь.
Я бы неделю пропинал эти колья в поисках входа-выхода...
Грузно вышагивавший передо мной Фомушкин направился к темнеющей за оградой поленнице. Набрал, не останавливаясь, с десяток поленьев и размеренно двинулся дальше. Я заторопился следом за ним по тропинке.
С другой стороны поленницы показался жёлтый микроавтобус скорой помощи с чёрной надписью «Реанимация». Двое дюжих санитаров в белых халатах и шапочках, не обращая внимания на темноту, выгружали колотые дрова и аккуратно складывали их в поленницу. Завидев подходившую Маргариту – как и прочие, не обратившую на выгрузку дров ни малейшего внимания – санитары встали и рявкнули хором: наше вам, почтеннейшая!
Маргарита молча кивнула и прибавила шагу.
– Кто это? – спросил я у Фомушкина, невозмутимо тащившего целую охапку дров.
– А-а, это так... Мокрушники. Отвлекают на себя всю охоту, – вполголоса откликнулся бильярдист. – Вообще-то, конечно, бесы они! Отморозки.
Я сделал вид, что не понял сказанного, и поспешил войти в дом.

Впятером, без хозяйки, мы расселись за круглым столом, обтянутым плотным зелёным сукном.
Сверху стол накрывала яркая лампа в огромном гобеленовом абажуре, увешанном тяжёлыми золотистыми сосульками. Прочие детали интерьера дома оставались в тени, как и все присутствующие за столом. Видны были только локти, уставленные в сукно, и кисти рук.
– Грибочков пожарим, гость дорогой? – подал голос Лёва.
– Натюрлих! – спохватился я. – С картошечкой, разумеется! И с лучком.
– Ливер, а картошку на чём, на скипидаре жарить? – спросил молчавший до сих пор Гася-Расторопша. – Ты же маслице вчера фарцанул!
– Гася, змей. Не буди лихо, пока оно тихо, – отвечал Лёва с большим достоинством. – Я постным маслом фарцанул не просто азарту для, а с пользой для обчества. Маслице, азухен-вей: не было бы маслица, не жил бы еврей. Скипидара мне не жалко, но солидол не трогайте! Ещё раз потянете с кладовой солидол, душары – заставлю всю коробку сожрать. Все шесть поллитровых банок! Очень, знаете ли, помогает от заворота кишок. Вон там, под швейной машинкой – пузырёк с льняным маслом. Жарится не хуже любого-прочего!
– Сам, Лёва, и жри льняное! А картошку на солидоле для Карасёва можешь пожарить. Что мы тебе, таёжные?! – отозвался Расторопша. – Вот разве что клизму этим маслом Ливеру захерачить...
– Или! – буркнул Лёва, вставая со стула и разминая кисти рук.
– Цыть, божедомы – нишкни мне! – властно сказала появившаяся Маргарита. – В морозилке - сливочное масло, Гася. Аккуратней режь, не кромсай... И сразу же обратно положишь. Уха сегодня из нототении, господа!
Из нототении?! Кого же они выловили?
Промокнув поджатые губы вышитым рушником, Маргарита снова исчезла.
Гася хмуро кивнул ей в спину и вышел следом.
Остальные продолжали сидеть, храня молчание.

Я рассеянно водил пальцами по сукну.
Очень хотелось встать и уйти, но бензин... Из кухни нарастающе потянуло рыбными ароматами.
– Чет или нечет? – обратился вдруг ко мне Фомушкин.
– Нечет. В каком смысле? – спохватился я.
– Прохезал, фофан! – заржал Нитя-Ной. – Что на кон ставим? Не за то отец сына бил, что играл, а за то, что отыгрывался...
– Не за то отец сына бил, что воровал, а за то, что попадался, – гогочущий Лёва с грохотом придвинулся к столу, тасуя появившуюся из воздуха колоду карт.
– Видишь, как оно обернулось, – сказал Фомушкин, довольно потирая ладони. – Спит Розита и не чует, что на ней матрос ночует!..
– На что сыграем? – хором спросила троица.

Держа в руках хрустальное ведёрко с горкой маринованных помидоров, в комнату вошла Маргарита. Услышала обращённый ко мне вопрос, горестно охнула и отвернулась к окну. Ах так, решил я.
И отчеканил:
– На среднее ухо! Ишь, разлеглись, фраера в законе...