Её при рождении назвали Ассоль. Ну, папа и мама были романтеками, хуле. Правда, мама так и не оправилась после родов, быстро умерла, ведь оно полезнее для грустной истории, хотя ничево личново к мамане нету. Папаня тоже скоро откинулса, замёрз под забором, когда дочурке стукнуло семь лет. А больше у неё никого и не было, кроме враждебного мира. Мир назвал её аськой-хуяськой, поместил в спицальный интернат, лишил девственности в том возрасте, в котором слово «девственность» вапще ничего не значит… Но не научил ходить по чужим трупам. Сколько её ни пиздили – она упорно не ожесточалась. Бывает же такое, ахуеть.
Потом средняя школа, из которой ничего не запомнилось, кроме уроков литературы с писателем Грином, который обещал розовые паруса. Нет, она особо не верила, но што-то такое в душу заронилось. Ищо бы, блять. Писатель Грин – он умеет посеять надежду, штобы выросла шизофрения. Впрочем, он-то сам был не в курсе, поскольку тоже умер давно. Бля, уже три трупа на два абзаца… Полёт нормальный.
Дальше она помыкалась туда-сюда, поскольку ничего не умела и не хотела – не умела ибать в душу и не хотела ходить по черепам. Ну и пошла на трассу, торговать песдой. Так и двигалась её жызнь, бестолково и негорделиво. Дальнобойщики её любили за длинные ресницы и безропотность в выборе позицый, частенько доплачивали от длинного рубля. Зато коллежки за то же самое регулярно били и отнимали бабло. Они тоже умели вставать в те же позицыи, но с недовольным ебалом и как бы свысока, а дальнобойщики такое не прощают, у них хуй падает с горя, если сраная шалава держит себя горделиво.
Потом ей перевалило за тридцатник, стало трудно конкурировать со вчерашними школьницами. Она устроилась в офисный планктон, какуюто хуйню перекладывать. Бабла меньше, зато в тепле, и чай можно пить казённый. Но там был начальник недостаточно старый, не то штоп заставлял, но както так всех дифчонак ибал. Которых после работы с ужином, а которых прямо на рабочем месте под бутерброд. И вот кагда всех переебал – задумалсо – а чо это вот эта ходит неёбаная? Противная канеш, прежде времени постаревшая, однако непорядок. Ну и намекнул. А ей-то чо, опыт немеряный. Однако смысла нету – ни денег не добавит, ни по должности не приподнимет, а просто выебет и хуй салфеткой оботрёт. Ну и отказала, причом в сильных выражениях. Хоть раз в жызни.
И получила за неиспользованный отпуск, за неумение работать в команде.
Осмотрелась по сторонам, а сезон в разгаре. Да нунахуй – и поехала не в Крым, пока на билет хватает. Она же всего боялась, а Крым – это за рубежом. Кароче, поехала в Туапсе плацкартным вагоном, место 14, верхнее, но не боковое. Повезло. Положив горло на подушку, смотрела в окно удивлённо, как деревья сменяются деревьями, а часы – часами. И не то штоп на штото ращщитывала, не. Просто ехала. Отдыхала пластом.
Туапсе – прикольный городок, узловая станцыя. Там есть пездатая эспланада, вроде даже с каштанами. Пляж, кажысь набережная, кафе «Мокко». Там нету гиганцких соборов работы Гауди и не только его. Вапще непонятно значение этих ебучих соборов. Для бога – палюбасу простовато, для хранения стеклотары – перебор. Туапсе паходу – город-атеист, но не это главное. Он какой-то спокойный, зараза, несуетный. Не выёбываецца типа «я Одесса, я Сочи, я вапще». Жывёт и никому не мешает. Приятный скромный городок.
Она лежала на пляже, даже удалось занять пластиковый лежак. Можно было просто лежать, поворачивая к солнцу разные части организма. Она совсем не умела сравнивать себя с другими женщинами, отмечать разницу в целлюлите или кривизне ног. Она не считала, сколько мужиков приближается к её лежанке со звуком «ц-ц-ц», а сколько к соседним. Не привыкла размышлять об этом. С детских лет она разучилась называть себя женщиной, а уж тем более забыла имя Ассоль. За ненадобностью, как старый букварь.
Дыдыщ! – громыхнуло над морем, и некоторые отдыхающие приподняли головы. А некоторых разнесло чугунным ядром на куски. К берегу приближался деревянный корабль с чорными парусами и неторопливо хуячил носовым орудием. Зачем – непонятно, однако человечки начали быстро съёбывать с пляжа, теряя полотенца, кошельки и любимых. А она как села на лежачке, так и пялилась на этот корабль. Что-то ей показалось знакомое, необходимое, ожиданное.
От корабля отделилась шлюпка, на вёслах приблизилась под смутную песню «Петнаццеть чилавек на одно эскимо… Йо-хохо, нахуя пломбира».
- Блять, опять пена… - пробурчал главный и шыкарно ступил на берег весь в морской пене по край ботфорт. – Тфу, сцуко, перелилось… - добавил он, сел на песок, стащил вонючий сапог (ботфорт канеш красивее, а по идее сапог и есть) и стал вытряхивать из него воду, старые носки, забытые любовные письма от выебанных графинь и канешно стельки.
Какаято блять я не знаю ниибическая сила приподняла Асю с лежака (впервые вжызне, как ни щщетай) и кинула навстречу этому ебанату, висельнику и вапще. А он-то, бля… Как увидел набегающую волну нежности – не пизданул из маузера и не зарылса в песок. Штото в ево глозьях сыграло и щелкнуло. Он правой рукой зделал спицальный знак зондеркоманде типа «нихт шиссен, сам работаю» и встал в полный рост. И принял на себя эту Ассоль. И даже как-то неуклюже обнял за плечи инстинктивно.
А она жостко припала к нему и просто тряслась, не то штоп рыдала, а просто говорить не могла. А он, весь стоеросовый – всё же понимал. Што он понимал – хуй знает, но не убил веть, а только приговаривал:
- Ну, ну… чево ты… Всё харашо. Всё заебись.
Ну вот както так и подружились. Она на третий день кое-как научилась разговаривать, а всё равно при виде капитана её трясло, как отбойный молоток. Да и он на всякий случай приказал выкинуть за борт старпома Джорджа Мэри – типа штобы не учуял лирической слабины в чугунном серце. Вот так вот – боевово товарища за борт чисто штоп какуюто левую дифчонку уберечь. Не, мужыки – они реально психопаты. Д.Мэри когда тонул – и то сказал: - Я всё панимаю, сам бы так зделал, да не успел.
Вот это блять дружба! Вот это блять панимание!
Капитан ищо в начале сказал квартирмейстеру: - Ступай на берег, скупи там всё полотно цветом от розового до багрового, но штоп не больше трёх рублей за метр. Сдачу оставь себе, чеки в бухгалтерию, я проверю.
Играли скрипки, журчали валторны (вдуше ниибу чозахуйня), бас-гитары рвали душу минором. Бухали канеш, плясали, анегдоты росказывали. Утром боцман приветствовал зарю криком:
- Йяхххха, кэп! Срывать ли нам чорные паруса, вешать ли красные? Команда готова.
- Да, - сказал капитан. – Но не сейчас. Не раньше, чем мы отомстим всем пидоргам, которые обижали мою принцессу все эти годы. А которые здохли – за тех ответят дети. Ибо наказание необходимо. Я канеш не бог, я даже не бич божий, я только сопля в Его ноздре. Не надо бояться моего гнева – бойтесь Его доброты, Его справедливости. А моё-то дело маленькое, платить за грехи грехом. Поднять якоря! Поехали!
…
Ходит по миру легенда о корабле с чорными парусами, на котором плывёт добрый безжалостный Капитан и мстит всем, кто хуячит хуйню. Он и сам бы рад поменять паруса на красные, да никак не дохуячит пидаргов. И люди в прибрежных городах, заслышав колокол на наблюдательной башне, спешат на берег с биноклями, подзорными трубами и контактными линзами. И смотрят, смотрят на линию горизонта, надеясь увидеть алые паруса. Но до сих пор видят только чорные.