В то время мне никто не давал. Не знаю, почему так получалось, - я принимал это как факт. Красивые и легкие в общение женщины не воспринимали меня, словно чувствовали мою настороженность. Я и вправду боялся влюбиться и потерять себя. Меня и так было немного, – все складывалось не лучшим образом, и дополнительные проблемы были ни к чему. На любые вопросы я отвечал односложно: да, нет, и женщины обычно быстро отваливали.
Конечно, я страдал от отсутствия женского участия. Все эти милые банальные фразочки, объятия, прикосновения, эти губы, ладони – всего этого не хватало мне до жути. Я жил один, ложился спать, не раздеваясь, и просыпался с первыми лучами солнца. Лежал без движения, с железобетонным стояком, слушая, как гремит под окном трамвай, будто звенят от напряжения мои чресла.
Однажды я всю ночь целовал во сне красивую женщину, а когда проснулся, на моих губах остался вкус ее губ.
Это было невыносимо. Во мне боролись страх любить и желание иметь. Страх потери и жажда насыщения.
И я нашел выход. Мне пришлось поступиться некоторыми своими правилами, но делать было нечего. Я пошел на это.
Таких некрасивых я еще не видел. Она была не просто уродлива, она была отвратительна. В какой-то момент мне стало интересно, насколько низко я упаду в поисках дна. Мы сидели в какой-то компании, пили алкоголь, и я время от времени бросал на нее косые взгляды, недоумевая, как она вообще оказалась среди нас.
Где-то я слышал, что, выбирая женщину, мужчина всегда идет на риск. Почему-то раньше я считал, что это касается только красивых женщин. Мужчина рискует своим здоровьем, кошельком, жизнью, наконец. То есть всем тем, чем я не желал рисковать. Что же оставалось при другом раскладе? Неужели, выбирая неказистую, я подписывался под своей трусостью?
Если и так, мне было плевать. Я был хорошо пьян, и мой член так же затуманил свою головку.
Провожая, я довел ее до самой общаги. Потом мы пробирались, как воры, через вахту. Мы действительно как будто что-то воровали друг у друга, но что, понять было сложно. Поднимались по лестнице, глядя на ступени.
В комнате я сразу накинулся на нее. Она не включила свет, и это было очень кстати. Передо мной был лишь силуэт, она тоже видела не больше. Я начал ее раздевать, но тут она что-то залепетала мне на ухо, шумно дыша, едва ли не всхлипывая от возбуждения.
- Что? – не понял я, продолжая стаскивать с ее толстых ног колготки.
- Мне нельзя, - донесся до меня ее писк.
- Почему это? – изумился я, словно она сообщила, что беременна самим Христом.
У нее были месячные. Она на четверть была заполнена отработанной кровью.
- Это серьезно, давай в другой раз. Давай встретимся еще, и тогда все, что хочешь.
Черт, я об этом даже думать не мог! Встретиться еще раз. Это было невообразимо. У нее была большая грудь и какие-то непонятные крючочки на бюстгальтере – вот что занимало мой ум. Грудь была большой и мягкой, и такой горячей, словно это был хлеб, только что испеченный моими собственными руками. Не отвечая на ее уговоры, я стянул с нее трусы.
Там было мокро, да, от крови ли, от вожделения? И то и другое встретило меня, когда я вбурился в нее, как вворачиваются в недра земли в поисках нефти. Она задрала свои короткие ноги к потолку и задергала ими в такт подземным толчкам. Мое лицо было в сантиметрах от ее лица, я приблизился вплотную и нашел ее губы. Похоть затмила вкус, я все вбивал и вбивал в нее невидимые гвозди, забыв обо всем, как сумасшедший плотник. Потом ножки деревянной кровати подломились, и я вошел так глубоко, словно провалился туда по пояс.
Под утро мы пошли в душ, который находился тут же, на этаже. Мы стояли рядом, я отмывал свой окровавленный пах. Мой член был в крови, как будто я им кого-то зарезал.
У нее были длинные, собранные в толстую косу волосы и пухлые щеки. Я старался не смотреть, мы почти ни о чем не говорили. Только да и нет. Этого хватало.
Помывшись, я сразу ушел. Она не стала спрашивать, приду ли я снова, когда меня ждать. Я тоже не поднимал эту тему, думая, что ноги моей больше здесь не будет. Но через неделю заявился снова.
Я был так пьян, что не помню, как оказался в постели. Очнувшись, я увидел ее. Она раскачивалась на мне, в комнате горел торшер, и я, лежа на спине, долго смотрел на свой член, который то появлялся, то исчезал в ее нутре. Она сидела на нем, спиной ко мне, под левой лопаткой у нее были две большие розовые родинки. Как шрамы от пуль, пиф-паф, два раза. Она раскачивалась, словно собиралась оттолкнуться и прыгнуть прямо в окно, черневшее перед ней, а я ничего не чувствовал. Где-то в этой ночи была любовь, где-то там она наверняка была, ее нужно было только найти. Мы оба были ее лишены. Я не хотел или боялся, а она?..
А она оказалась не так проста. В ту же ночь пошли упреки.
- Ты ходишь ко мне только трахаться, - были ее слова.
- Тебе плохо? – пожимал я плечами.
- Я чувствую себя… - она замолчала, не в силах произнести слово блядь.
Для бляди она была слишком уродлива.
- Ну давай сходим в Эрмитаж, - предложил я.
- Завтра?
- Давай завтра…
- Ты красивый.
- Я-то? Да брось...
- Нет. Ты красивый.
Наутро, попив чаю, я сматывался, оставляя ее одну. Все, говорил себе, это точно в последний раз.
Я видел, как женятся, привыкая друг к другу. Как женятся по залету. Или даже просто за компанию.
Мне начало нравиться бывать у нее.
- Давай теперь надень вот это пальто, - говорил я, дрожа от возбуждения, как от промозглого ветра.
- Может, поедим сначала? – говорила она то ли в шутку, то ли всерьез.
- Надевай пальто, сучка, - я шутливо хлестал ладонью по ее большой заднице.
- Ай, - говорила она.
Странные ощущения испытываешь, когда ебешь того, кого ебать не следовало бы. Переступая через запрет. Потом, все эти наряды – со стороны это могло показаться извращением. Она была безропотной и смешной, но что-то было в ней такое, что убивало смех в самом его зародыше. Над некрасивостью смеяться грешно, это бесчеловечно, говорил я себе, глядя, как она пытается угодить. Но это и возбуждало, все ее нелепые старания, все позы, принимаемые ею были трагичны, как в немом кино, когда знаешь, что актеров давно уже нет в живых.
Я пытался учить ее материться. Я думал, что мат мог бы внести необходимую гармонию, ведь нецензурная брань есть в какой-то степени вызов. Ее уродливость была неживой, обреченной, ей не хватало пыла, чтобы она могла заиграть красками.
- Блядь, - говорил я ей. – Скажи блядь!
Она мотала своей некрасивым лицом туда-сюда, и только щеки тряслись почти яростно в ответ.
Однажды меня не было почти месяц. Наша связь вселила в меня уверенность, и я завел вполне симпатичную подругу, хотя с ней было непросто. Волей неволей я сравнивал, и красота часто проигрывала.
Напившись в очередной раз, я снова оказался в знакомой постели.
- А я научилась сосать, - сказала она и следующим движением припала к моему паху.
- Где же это? – я равнодушно наблюдал за ее стараниями.
- Тебя не было, и я переспала кое с кем, - обхватив ствол двумя пальцами, ответила она.
- Вот как?
- Да. И он мне заплатил.
Я не знал, что мне сказать на это.
Она снова взялась за минет, если это можно было так назвать. Ее некрасивое лицо с моим членом во рту вызвал у меня приступ печали.
- А у тебя больше.
Еще через пару месяцев она сказала мне, что залетела. Не от меня, от того перца, которому отдалась за деньги в мое отсутствие.
- Что будешь делать? – спросил я.
- Аборт, что же еще, - ответила она легко. – У нас в группе почти все через это прошли.
Она имела в виду институтскую группу, где она училась, но я почему-то подумал о группе некоего подвида. Словно она принадлежала другому классу женских особей, у которых аборт дело обычное.
- Пойдем в Эрмитаж?
- Конечно.
- Завтра?
- Посмотрим.
Утром она плакала мне в колени.
- Я некрасивая, да? Ну скажи, очень некрасивая? Поэтому ты не хочешь гулять со мной?
Боже мой, неужели ты сама не знаешь?
- Ну что ты, - говорил я, закуривая.
- Что я?! Ну что я?! – она почти кричала, захлебываясь от рыданий.
Некрасивые женщины плачут омерзительно.
- Ладно, я пойду.
- Иди. Иди, понял! И больше не приходи! Больше не нужно приходить, понял?!
Я молча одевался.
- Ты понял?!
- Понял, понял.
- Ну вот и все.
- Ладно.
Когда я уходил, она смотрела мне вслед.
Я обернулся.
- Прости меня.
Ее лицо исказила судорога. Как молния сверкнула.
- Пошел на хуй!
- Что? – опешил я.
- Пошел ты на хуй! Ненавижу! Чтоб я тебя больше не видела здесь! И нигде больше!
Я спускался по лестнице, и ее голос все еще звенел в моих ушах.
Ее лицо было некрасивым, как прежде, но что-то изменилось в нем.
Я вышел на улицу, и солнце приласкало меня как в последний раз.