В общем и целом тебе тут все рады. Но только веди себя более-менее прилично! Хочешь быть ПАДОНКАМ — да ради бога. Только не будь подонком.
Ну, и пидарасом не будь.
И соблюдай нижеизложенное. Как заповеди соблюдай.
КОДЕКС
Набрав в адресной строке браузера graduss.com, ты попал на литературный интернет-ресурс ГРАДУСС, расположенный на территории контркультуры. ДЕКЛАРАЦИЯ
Главная Регистрация Свеженалитое Лента комментов  Рюмочная  Клуб анонимных ФАК

Залогинься!

Логин:

Пароль:

Вздрогнем!

Третьим будешь?
Регистрируйся!

Слушай сюда!

poetmarat
Ира - слитонах. По той же причине.

Француский самагонщик
2024-02-29 17:09:31

poetmarat
Шкуры - слитонах. За неуместностью.

Француский самагонщик
2024-02-23 13:27:28

Любопытный? >>




ЗОО

2011-07-07 08:56:21

Автор: Чичи гага
Рубрика: KING SIZE
Кем принято: Француский самагонщик
Просмотров: 1789
Комментов: 13
Оценка Эксперта: 29°
Оценка читателей: 49°
Посвящается Вильгельму Паранойю, чей изюм щедрой рассыпухой всюду, Фосси Паццо - презентовавшему несколько идей и великодушно редактировавшему эту повесть.

Попытка авантюрно-гротескной повести с элементами алкоголизации и пост психиатрического ступора.

Глава 1


Вон - справа, у окошка - сидят двое. Один такой тупой-тупой и в телогрейке. А другой такой умный-умный и в коверкотовом пальто. И пожалуйста - никого не стыдятся - наливают и пьют. Не выбегают в тамбур и не заламывают рук. Тупой-тупой выпьет, крякнет и говорит: "а! Хорошо пошла, курва!" а умный-умный выпьет и говорит: "транс-цен-ден-тально!" и таким праздничным голосом! Тупой-тупой закусывает и говорит: "заку-уска у нас сегодня - блеск! Закуска типа "я вас умоляю"!" а умный-умный жует и говорит: "да-а-а... Транс-цен-ден-тально!.." Венедикт Ерофеев.



Злые силы кризиса скрутили в бараний рог пыльный, обшарпанный, но уютный городишко. Кочующий зоопарк имени Пржевальского Николай Михайловича прогорал в пух и прах.
Мало того, что завис он в провинции с прошлого года. Ныне скверно и пошло - стало невмоготу.
Дрянные «КАМАЗы», более схожие с полнейшей рухлядью, тягающие кибитки с кривыми зеркалами, элементами мистики и ужаса, и клетки со зверьми, растворились в лёгком тумане, подавшись на вольные хлеба.
Оставшимся без тягловой силы пришлось обживаться на месте. Но скрипучие карусели, аттракционы «Луна-парка» и недокормленные звери с угрюмыми мордами и скверными запахами быстро наскучили горожанам. Да и с «титями-митями» стало вовсе паршиво, какой уж тут зоосад с аттракционами!

В тесной, но уютной кибитке сидит человек. Он чёрен лицом, волосы, окрашенные листами канцелярской копирки, длинны, отливают синевой, блестят и лоснятся.
Мелкая буржуйка пыхтит и ярится, в комнатёнке несусветная жара. Патлатый человек - в жаккардовой рубахе оранжевого цвета, надетой поверх красной водолазки. Сверху рубахи - кожаная безрукавка с фальшивыми клапанами и мелким карманом для брегета. Атласные брюки, вместо ширинки - откидная мотня на лакированных пуговицах. Ноги крошечного размера (тридцать седьмой, не больше!) обуты в замшевые полусапожки с вышитыми фиолетовыми иероглифами. Крупное мясистое лицо иссечено морщинами и украшено тремя шрамами. В левом ухе - серебряная клипса: овальный щит, к нему наклёпана стразами подкова. Человек выпрел, по лицу катятся килограммы пота. В нём нетрудно узнать бывшего циркового, а ныне прогорающего владельца и директора в одном лице странного зоосада. Зовут человека Фурманов Банецян. Фурманов это имя.

«Как так?» - спросите вы.

Да всё очень просто. Давно, пятьдесят четыре года назад, когда в горах Кавказа родился долгожданный мальчик, бабушка Гаянэ с упоением читала книжку про Чапая, автор которой Дмитрий Фурманов.
Так прочно вошёл в сердце бабули образ Василия Ивановича, что решила она назвать первого внука в честь автора. Но случилась досадная путаница и вместо «Дмитрий», что было бы весьма логично и лестно, назвали мальчика странно, но весьма заковыристо - Фурманов.

Ну, да мы отвлеклись.

Фурманов пил горькую, как пьют моряки торгового флота, полярники, строители БАМа, докторанты, студенты, бывшие зеки и бывшие цирковые.
Литровая бутылка коньяка неизвестного происхождения и производителя, всего более похожего на коньяк грецкий, нет, никак не греческий, - всякая там «Metaxa», а именно грецкий! Половинка проржавевшего яблока, и кисе с иллюзорным орнаментом…


Глава 2

...Дверь хавиры взревела железом по наледи, в щель просочился человечище. Тонкое подвижное лицо, синдром навязчивых состояний - постоянно подмигивает и пучит очи. Огромное тело формой напоминало грушу: грузное книзу, и плюгавой запятой голова висела набок. Немытая косица на лысом спереди черепе и белоснежная бандана в чёрный крап.
Фурманов молча пинком выкинул из-под стола колченогий тубус из-под сухого корма.
Человечище, а он был завхозом, вздохнул и примостил пышную пердильную коробочку на краешек тубуса.

- Зиновий, будешь коньяку кушать?

Зиновию страшно хотелось пива.

Фурманов скобленул рысьей лапой синий бритый подбородок, слепо пошарил за спиной и ловко, мягким движением, вырулил на стол пару банок «Амстела».

Зиновий сбулькал пару пива секунд за восемьдесят. Утёр рваным рукавом армейского френча мягкие пухлые губы и радостно срыгнул.

- Зиновий, будешь коньяку кушать?

Фурманов, насупясь, упёрся кулаками в столешню, и вопрос повис над буржуйкой, источая угрозу.

- Ясен перец, буду! - весело заблажил Зиновий.

Кисе пошло из рук в руки. Пили пока молча, сосредоточено ждали, когда градус достигнет нужной цифры, и возникнет неистребимая потребность витийствовать.

Зиновий неловко локтём смёл на пол яблочный огрызок. Фурманов по-прежнему молча, вяло и привычно зарядил Зиновию в ухо. Тот привычно охнул и, чертыхаясь, пополз под стол, шаря раскинутыми руками в поиске огрызка.

Фурманов сделался таким благодаря спорту. Боксировать в секцию Фурманова привел дядя Серёжа, тогда еще стоял проливной дождь, и было до лампочки скучно во дворе. И тут дядя Серёжа: «Пошли»,- говорит. - «Не фиг те мякшей болтаться»,- и пошли...
А потом первый бой и первая победа и дальше, дальше - мастер спорта, чемпион, медали, жизнь, судьба, и вот теперь - этот коньяк...
Тренировки на фотографиях, вымпелы в пыли, чемпион пьян, а медали… А медали, и жизнь, и судьба все еще теплые, все еще греют и зовут.

Фурманов раскрасил небо серебряным дымом, выдув вздохи, и достал из-под стола Зиновия вместе с огрызком в зубах, дергающегося и ершащегося.
Красное Зиновьевское ухо горело, пламенея и свинцевея, наливаясь и переливаясь, как свежий апрельский помидор.

Фурманов вспомнил, как на чемпионате он выключил кубинца. Ох, сильная школа была - настырный кубинец тогда попался хорошо, но апперкот не смог сдержать. Ай, да ладно!
Зиновий всё также висел, как котенок, но вырубать Фурманов его почему-то не стал, так, пожурил перед носом кулаком, источающим селедочное масло, и выплюнул кость в пол…

Глава 3


Расстегнув мотню на атласных брюках и выкатив на короткие ляжки гарный арбузищ, так похожий на те арбузы, которые выращивают политзаключенные китайцы под полиэтиленовой плёнкой в злых и маловодных степях Калмыкии, Фурманов скосил умный глаз на фиолетовую макушку Зиновия и начал речёвку:

- Знаешь ли ты Зина, что человек на свет родится для какой-нибудь цели. Он растет, набирается ума и томится в неясном ощущении своего предназначения. Но, будя ещё неразумной козявочкой в люльке, он просит своим «агу-агу», плачем своим просит - ты слышишь меня, Зина?! - просит плотнее его спеленать. Для чего ему это? Ведь, в сущности, он, хоть и тварь божья, но мелочь, можно сказать атом, молекула неразумная.
А для того, Зина, чтобы ему было спокойней, чтобы он убедился, что не превратился в пыль и тлен, в песок, текущий глупым и безразмерным временем под каждый шаг наш.
Он просит помочь нас ощутить свою плотность, свою телесность, так сказать. Своим огульным ором он даёт нам понять, что он здесь, уже есть, и с этим приходится считаться, Зина.

Фурманов встряхнул банку из-под коньяку, и, фыркнув, гневно отбросил пустышку. Крутанув медвежью тушу свою на юрком винтовом стуле для игры на фортепиано, он выдернул из картонного мешка красное крепкое Темрюкского ЛВЗ. Коротким ударом ребром ладони он сбрил запаянную крышку бутылки, чем вызвал щенячий восторг Зиновия. Налив кисе по край, Фурманов одним мощным глотком осушил ровно половину. Остаток, давясь и морщась, втянул в себя Зиновий.

- Какое это во мне таинство? Каким образом составилось во мне это соединение противоположностей? Как я сам себе и враг, и друг? Какое, брат, во мне предназначение?
Не скажу тебе того, чего и ты не знаешь; но скажу то, о чем мы оба разумеем. Если гортань умучишь воздержанием; то свяжешь мои ноги, чтобы они не шли вперёд.

- Знаешь ли, Зиновий, что родитель мой был стильный и куражливый, отбою не было от женского пола у него. Мне думается, что сушёные осы унизывали его крайнюю плоть, но ныне лишь могильные черви сшивают его артерии.

Зиновий срыгнул недоваренное жарево сквозь зуб, цыкнул на керосинку, хрустнул коленным сервизом своих гребанных мускулистых ног и упёрся в галлюцинации патриотичных мыслей. Зиновию пора было стрелять Фурманова (чека дал точный приказ, время, дату), но не мог - вот висело острым ножом валовое сознание, карябало, расцарапывая душу - даже когда получал по морде и в дых от Фурманова, все равно не было злости - знал ведь, что последнее слово за ним. Очередной раз, получив дополнительный фингал, Зиновий перестал держаться и встал.

- Именем, районного комиссариата, товарища Хомченко, именем власти трудового класса, Вы, Фурманов, приговариваетесь к расстрелу.

Зиновий вынул из-под яиц бравый наган и выпалил в Фурманова полным зарядом, не сбиваясь с ритма. Было время подумать...


Глава 4



Было время подумать... и было время шарить и действовать.
Зиновий, пристеганный парами коньяку и красного крепкого Темрюкского ЛВЗ, но движимый целью, ради которой, быть может, он и уродился, стал в позу «пионеры моют пол» и, журясь от дурной куриной слепоты, бацал руками шкафчик в вензелях и облезлой позолоте.
Зина изыскивал документы и мандаты на редких животин, томящихся в плену клетей.
«Революция в топке борьбы сожрёт и редкую птицу, к примеру, тукана; схарчит мачеха-революция и, переварив, пропустит сквозь ЖКТ редких тварей. И родит новых сверхчеловеков, достойных сынов и дочерей матери своей - революции!» - так думал Зиновий, роняя пласты рундуков и срывая ногти о непокорный шкаф, а может, он думал и по-другому, - это нам не ведомо.

Песню бубучил себе под нос Зина, знатную песню, рождённую лауреатом нобелевским, Иосифом:

И когда бы меня схватили в итоге за шпионаж,
подрывную активность, бродяжничество, менаж-
а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
тыча в меня натруженными указательными : "Не наш!" -

я бы в тайне был счастлив, шепча про себя: "Смотри,
это твой шанс узнать, как выглядит изнутри
то, на что ты так долго глядел снаружи;
запоминай же подробности, восклицая
"VIVE LA PATRIE!"

Простреленный в семи местах Фурманов отделился от телесной оболочки и, паря в горизонте параллельно пыльной лампочке накаливания, с умилением смотрел на своё бренное тело и тихо радовался.

Чему же, спросите Вы, мог радоваться безвинно убиенный Фурманов?

Он лицезрел, как из его дырявой туши в прорехи сквозных выстрелов выпрыгивают бесы. Они покидали Фурманова из руки и ног, из головы и брюха – словом, из всех пулевых отверстий пёрли бесы. Бесы тоже радостно хлопали в когтистые ладоши, целовали в бледный лоб Фурманова, как бы говоря ему: «Прощай, друг наш!».

Но они не исчезли бесследно. Семь радостных бесов, бодро льстились к Зиновию и с каждым глотком воздуха входили в него навечно. Зина, лихорадочно блестя глазами, булькал песней и не ощущал перемен.

Глаз за глаз.

Просто всё... Так Зиновий стал настоящим Фурмановым: с холодком крен лица, с выжженными под глазами ухабистыми ямками, с выпуклой осетром грудью Мономаха…
Сердцем, полным касторового масла, дубильными кулаками молотобойца.
Даже главный инструмент стал вдвое больше, и конечно, душа - она стала невинной подстилкой в лице нового иждивенца.

Кость за кость!..

Жена Фурманова даже узнала в Зиновьюшке свою родинку, встретила, как положено: всё чин-чинарём, со свербливо нахмуренными бровями, устало, обняв за подпоясанную талию, налила штоф, поцеловала в рот, всплакнула по-своему.

Кошка Задка вилась вокруг ног, точно стерва-рыбоедка, детишки воровливо кидались бороться, кутенок теребил штанов обметки... И только единственное смущало, как-то селило неуверенность и срам - мозги Зиновия: они стали глупеть и сжижаться, нет, скорее - скукоживаться и хмелеть.

Это было страшно...

Зиновий в итоге превратился в тупого бессмысленного жизнетворца и щеголя-бездумца, даже какого-то жмота и алкоголика...

Дрянно было еще то, что он – Зиновий - осознавал это. М-да...


Глава 5



…Но не будем забегать вперёд и вернёмся к телесному образу Фурманова. Душа и бесы покинули его, но бренная тушка, продырявленная верчеными пульками нагана, лежит посередь хибарки. Зиновий, впитавший соки убиенного и принявший лик его, кроме образа телесного и способ мысли выражать прибрал у Фурманова. Впрочем, значение сих слов он не сильно и понимал, но выражался витиевато и крепко.

- Смерть принять на своём пути – благо, - лепетал Зиновий.

Зина бессмысленно топтался в тесной хибарке, аккуратно переступая через маслянистые лужи стынущей бурой крови, и рассеяно думал:«Что делать с трупом?»

Нутряной вой из медвежьей клети дал ясный и простой ответ на этот архи сложный вопрос.

Зина мгновенно собрался.

Погрузившись в холодную, леденящую, абсолютно нейтральную иррациональность и безразличие к самому себе.

Он искал наградную шашку Фурманова.
Вот и шашка - в пятнах прикипевшей крови, крови смирного ослика павшего жертвой заклания.
Всё на потребу ненасытному зверью!
Зина подступился к Фурманову: нелепая восковая фигура – не живой, не мёртвый!

«Наблюдай и увидишь, что оно борет тех, которые стоят на ногах, склоняя их к тому, чтобы сели; а сидящих увещевает приклониться к стене; оно заставляет посмотреть в окно кельи, побуждает производить стук и топот ногами. Плачущий о себе не знает уныния», - явственно прорезала мозг Зиновия песнь.

Он яростно взмахнул рукой и рубанул с оттягом, все мысли улетучились, лишь звенящая пустота в тяжёлом чугунке, и лихая, зверская рубка в руке. Упившись до усеру крови, скидав страшные куски Фурманова в бумажные мешки, Зина дерябнул с устатку двести двадцать грамм чистоганного спирта, зажевав его снегом с крыльца.
Шалея от спирта и крови, он тяжелой поступью, с пёсьей одышкой, попёр кормить зверьё.

Уже своё.

Поразительно, но ни львы, ни тигры Фурманова есть не стали.

Охотно накинулись на прежнего хозяина дикий кабаняка (по инвентарной записи – вепрь), пара гиен - самец и самка, голошеий гриф-могильщик, и что самое поразительное - горилла, любимица Фурманова да и всего заведения, по кличке Кука.
Зина буквально оторопел, когда Кука стал гневными жестами, выдающими нетерпение и ярость требовать своей доли страшной трапезы.

Зиновий, потрясенный манерами Куки, трезвел на голубом глазу, но вдавливал внутрь себя панику и тошноту, давил истово, до самого дна перестраиваемого организма. Но и интерес проклюнулся у Зины не шутейный. Заправдашный интерес раньше Фурманов, а ныне - Зиновий, удовлетворять любил немедля.

Пошарив слепо на дне набрякшей кровушкой мешковины, он выудил пару пальцев правой руки - средний и мизинец. Мизинец унизан фамильным перстнем с профилем горы Арарат и тенью плота Ноя.

Сопя и надрываясь, Зина содрал с каменеющего перста печатку, напялил на собственный мизинец, забыв утереть кровь.
Острыми иглами жгли разум Зиновия первородные инстинкты, потеряв обличье людское, он впился зубьями в холодную плоть, оцарапал нёбо кривым ногтем Фурманова, и, выныривая из забытья безумства, швырнул пальцы на землю.

Впрочем, Кука тут же гибкой лапой подгреб их в клеть и, урча чудовищем страшным, пальцы схарчил.

М-да, чудны дела твои, Господи!



Глава 6



Благословен читатель, бредущий вслед за нами дорогой путаной тернистой, где ухабы да провалы!

Нет, мы не можем так расстаться со славным Фурмановым. Пусть сия главка будет и короче прежних, и будущих глав - но эпитафия памяти покинувшего нас чудного армянина необходима.

«Кто занят дефинициями, тот не ведает судьбы».

Печальнее всего сознавать, что не сбылась заветная мечта вечного ловеласа и донжуана. Фурманов грезил другим окончанием своей бренной сущности:

«Белый танец - дамы приглашают нас к смерти».

Сентенция о том, что лучше умереть настоящим мужчиной, чем тривиальным засранцем, вела его по жизни, давала силы и кружила голову надеждой. Увы, страшный конец. Финал-хоррор достойного человека - что может быть банальней?

Фурманов, был деятельным и тороватым езидом. Построил дом в Степанакерте, слизанный страшным землетрясением. Родил сына, сгоревшего в окопах Карабаха. Посадил дерево, и только кустик лощины остался его продолженьем. Были планы много сделать, ещё больше выпить, но «…и мертвым лыжником с обрыва скользит непрожитая жизнь».

Если бы наш друг почил на семейном одре, окруженный заботой и негой, то, пожалуй, начертал бы сам шутливую надпись в память о собственном житие:

«Я, Фурманов, лежу в земле сырой. Я простудился, выпив кружку эля. Не пейте эля жаркою порой, А пейте спирт — и будете живее!»

Но теперь скормлен жутким тварям он, и что сказать можно ему во след?

«На помощь Твою надеюсь, Господи! Оно умерло… Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне! Жизнь моя – дуновение. Вот я лягу в прах; завтра поищешь меня, и меня нет! Господь возлюбил его!»…

Если Вы не обалдели и не возрыдали, значит, бесчувственны, как кусок заплесневелого сыра. В этом случае Вам надо сунуть в трусы чёрных ос, чтоб разбудить в Вас хоть какие-то эмоции!

И «Эль мелех нээман», что означает, -
АМИНЪ…






Глава 7



…Томление в груди Зины достигло высшего предела, его бросало в жар и холод попеременно. Мутило и плющило. Цепляя сафьянными сапожками гребни снега, он брёл бичевой в кибитку, и путь ему был труден и долог. Медленно, моргая в бредовых объятьях Морфия, но - идущий да осилит!
В гипнотическом трансе и сомнамбулическом оцепенении Зина лил в эмалированную литровую кружку остаток спирта, огуречный рассол, подумав, добавил три таблетки американского аспирина. Через соломинку для коктейля утянул литр в аккурат и рухнул замертво. Впрочем, громоподобный храп сотряс стены хибары ещё в падении. Силён бродяга!

Утро вернуло физические силы. Зина на удивление проснулся голубой и огурцом рассольным, но томление жгло грудь и грызло мозг. Вопрос вопросов душил и выматывал Зину: «Прав ли он в своём праве, не нарушил ли он хрупкого равновесия в борьбе? Быть может, необходимо было ещё диспутировать иль нет - сразу стрелять?»

Но вдруг… случилось чудо: Зина услышал внутренний голос. После стрельбы, рубки шашкой, спирта с огуречным рассолом и американского аспирина внутренний голос можно признать только чудом, а как же иначе? Голос вещал монотонно, как горловое пение, и смысл слов елеем благодатным оросил иссохшуюся душу Зины.

«Одно полезное слово, услышав которое становятся спокойными, лучше тысячи речей, составленных из бесполезных слов».

«Зиновий, ты герой, и мы гордимся тобой!».

Голос показался Зиновию смутно знакомым, он напряг морщины над кустистыми бровями и вспомнил: голос принадлежал товарищу Хомченко из районного комиссариата. Зиновий всё понял правильно - товарищ Хомченко ждёт его!

- Не пора ли мне выбраться из этой мышеловки? - промямлил Зиновий и совершил зарядку, завтрак, обряд поминовения, и полный сбор - всё за сорок пять секунд.

Бодро хрумкая снежком, он в три минуты долетел до серого кубического здания комиссариата.

- Всё знаю, ничего не говори, - такими словами встретил Зину товарищ Хомченко -человек в бекеше с красными газырями, обритый наголо, с фигурой напоминающей формой керамический кирпич, с глазами лабораторного кролика и мятой от вечного недосыпа мордой.

- Кому недостает мужества как для того, чтобы вытерпеть смерть, так и для того, чтобы вытерпеть жизнь; кто не хочет ни бежать, ни сражаться - чем поможешь такому?

- Довольно об этом! Принято решение тебя бросить на укрепление зоосада, нужен денежный оборот, нужна праздная публика, отвлечённая от передряг кризиса. Нужен «хлеб» - это деньги, выручка, касса твоего грёбанного зоопарка, - ведь у нас нет градообразующих предприятий! И нужно зрелище - пипл должен хавать развлекуху, ежели нечего жрать! Первый этап борьбы завершен блестяще, ты взял власть в наши руки! Принято решение наградить тебя грамотой и алкогольной пайкой. Иди и оправдай наше высокое доверие!

Ошарашенному напором Зине не удалось вставить даже полсловечка, его выпихнули на улицу - под мышкой грамота, отпечатанная на финской бумаге, и весомая коробка с перспективным перезвоном.
Он, вяло передвигая ноги, пошлепал до спасительной кибитки, уронил дары на дырявые нары и замер у зеркала: «В зеркале - ненавистная рожа Фурманова, а товарищ Хомченко и не заметил - как так?!»

Зина слепо шарил по неприбранному столу в поисках стакана и мучил себя вопросом:«Дружок, а не сошёл ли ты с ума?»
Вот такие дела, братцы!



Глава 8



…Вдруг в дверь застучали. Нагло. Дерзко. Свирепо. Зиновий подполз к этой двери, выковырял кусочек засратой ваты из глазковой дыры и заглянул. Товарищ Хомченко стоял в кожаной фуражке, на которой мотылялась заветная бляха, рядом грузились две заспанные бардельные лярвы наперекос в аппесдасе. Зиновий, открыв разом, широко впустил дорогого товарища Хомченко в глубь зала и задержался на лярвах. Товарищ Хомченко рухнул на единственный табурет и громко сказал: «Зиновий! У нас здесь с товарищами небольшое партийное дело, пойдите, прогуляйтесь за домом!»

Зиновий, потерявший враз «и маму, и папу», говоря образно, выперся на свежий утренник. Жилет на мышином меху из скверной китайской кожи да водолазка под жаккардовой рубахой - особо не загуляешь! Мысль судорожно взвизгнула и указала путь к спасенью: Зина трусцой двинул в конюшню к пони, где пара мелких коников грустила по невинно убиенному другу ослику.

Пони пряли ушами, гнули в горб спины, приседали на пышные хвосты в пыреях - беспокоились скотинки. Зина выдернул из щегольского кармана для брегета огрызок моркови, гладил короткопалой рукой морды лошадок и жался, жался к тёплым подрагивающим бокам, крадя энергию и согреваясь.
Он думал, лихорадочно прокручивая варианты: «Быть может, товарищ Хомченко испытывает его. Как можно довериться человеку, принявшему облик покойного?».

Взвесив все «за» и «против», он решил выждать и первым ситуацию не ворошить: «Каждое личное существование держится на тайне и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна».

Даст бог, он не узнан, и всё пойдёт своим чередом. Зина слегка взбодрился и задумал думу, о плане, кассе и праздно шатающейся публике.

В голову постучал месье Коэльо:

«А третьи искали только золото. Им так и не удалось открыть тайну. Они забыли, что у свинца, меди, железа тоже есть свой Путь. А тот, кто вмешивается в чужую Судьбу, никогда не пройдет свою собственную».

Посыл ясен, как косточка граната, и верен, как потёртая ручка маузера, - надо искать свой путь, «ищущий да обрящет», и только так, и никак по-другому.

Путь должен быть прост и бесхитростен, он рядом, нужно оглядеться, «посветить днём факелами в самых светлых углах», и вознаградится труд криком "эврика!", и шоры падут, и будет план, касса, и - чем чёрт не шутит - даже орден, привинченный честной дланью товарища Хомченко.

«Не по извращенному, но по тому, что вполне сообразно с природой, должно заключать о том, что естественно»,- шепнул на ушко Зиновию Аристотель, и путь стал виден в пределах горизонта.

С издёвкой на губах, Зина смотрел, полуприкрыв глаза, на гориллу Куку, и мысленно величал себя гением.

Гений-не гений, но план определённо был хорош. Пиплу нужны зрелища - их есть у меня!

Пока, конечно, нет, но буквально завтра будут. Афиши заполонят городишко:

«Только у нас! Впервые в Мире! Настоящий гималайский Йети, - Снежный Человек!»

Если бы Бога не было, его стоило выдумать, - кажись, так сказанул старый пердун Вольтер.

Херня, что у нас нет, снежного человека: партия сказала «надо» - мы партии ответим, «есть»!

Пони дружно затрясли гривами - словно в знак одобрения, посыпался вчерашний корм, шлепками печатая пол, однако, одна надсадная мысль не давала Зине покоя, и он вдыхал ее со свежей струей вонючего копроса, лаская тёплый сальный бок, его трясло всё больше и больше.

«Тварь я дрожащая или всё-таки право имею?» - зачем-то спросил Зиновий Фурманова в своей голове.

Фурманов ответил хуком справа.
Зиновий умственно пострелял в него немного из маузера и подытожил:

- Срать! Тварь я бухающая, - и изринув из недр жилета стеклянную занычку, стал праздновать свой гениальный план…




Глава 9


Воодушевленный и похмельный Зиновий двинул по холодку к вагончику, где засел с «небольшим партийным делом» товарищ Хомченко.

Смело, широко распахнув дверь, он ввалился внутрь.

Товарищ Хомченко, скинув небрежно на заплеванный пол кожанку, сидел верхом на табурете.
Одна из давешних лярв стояла на упитанных коленях, уткнувшись в пах товарища Хомченка, и видимо читала утреннюю мантру.
Но, может, просто играла на флейте, гипнотизируя и баюкая воображаемую кобру.

Вторая пила из кисе вечерний сбор - настой ноготков на спирту и мускусной железы кабарги. В жирном поцелуе поила товарища Хомченко изо рта в рот этим божественным настоем.

Товарищ Хомченко в промежутках затягивался глубоко, глубоко тонюсенькой пахитоской. Выдыхал дым в рот поящей его лярве и в потолок попеременно, задумчиво шептал: «достать чернил и плакать».
Узрев Зину, он крякнул, натянул галифе к подмышкам и придушено старчески прошамкал:
«Ладно, Зиновий, пошёл я колоть морфий - нет спасенья от бессонницы. Ты, брат, думай и поспешай - партия верит и ждёт, но если что - спросит сурово».

Шатаясь патроном в раздолбанном барабане револьвера, сутулясь и шаркая яловыми сапогами, товарищ Хомченко убыл с эскортом двух чудесниц.
Зина чётко понимал свой план, но сомнения в его верности таки терзали душу.

«Всем ли хватит тонкости и жажды познания? Ведь мир природы и жизни так понятен для людей с грубым умом и так не понятен для людей с тонкой душевной организацией и жаждой познания».

Надо решаться, другого случая может и не представится. А, где наша не пропадала! Чёрт не выдаст, свинья не съест. Он стал мыслить, как перейти к практической плоскости в воплощении своей сумасшедшей идеи.

Выбрасывая всё имеющееся шмотьё в скудном гардеробе, Зина напевал песенку, подслушанную у Фурманова:

«Но когда ты один, и ночь за окном
От черной пурги хмельна,
Тогда ты один, и тогда беги!
Ибо дело твое - хана!
Тогда тебя не спасет миллион,
Не отобьет конвой!
И всю ночь, говорят над зоною плыл
Тоскливый и страшный вой...
Его нашли в одном сапоге,
От страха - рот до ушей,
И на вздувшейся шее тугой петлей
Удавка из белых вшей»...

«То, что ты затеял Зина, - абсурд»,- нашёптывал на ушко рассудок.
«Но все дело в том, что абсурд — далеко не последнее слово человеческого опыта. После абсурда человека еще можно поставить к стенке или изнасиловать на допросе его жену», - резонно возражал Зиновий.

Разложив монатки на топчане, Зина намахнул соточку. В целом джентльменским набором он остался доволен. Прежде чем совершить преображенье и исход, Зина задался вопросом, мучившим всё время его после убиения Фурманова, и перехода в его телесную оболочку: «Кто есть я? Есть ли я его продолжение или я лишь тень его, в зеркале моём?».

И ответ всплыл чёткими прописными буквами со дна кисе:

«Тот, другой, был моим двойником. То, что он говорил тебе, я впервые узнал только из твоих уст. Все это исходило отнюдь не от его знания, а еще меньше - от моего. Это было твоим собственным знанием!»

Все сомнения прочь - началось превращение в Йети.

В очередь первую, ахая и матерясь, раскрасил вислую задницу красной гуашью…

Зина отсёк рукава у съеденной молью шубейки и, кряхтя, натянул на синие ляжки. Руки и ноги нарядил в вывернутые наоборот перчатки. Тело укрыл дохой мехом наружу с потайной молнией. Лицо украсила латексная маска с пышным седым париком.

Зина схватился за зеркало, то, что увидел, потрясло и порадовало одновременно.

Страшный человекоподобный Йети глядел бешеными красными глазками в упор, и только синюшный пенис уныло висел к низу, к морщинистой сизой скукожившейся мошонке с проседью…



Глава 10



…Присел Зиновий оробевший на край табурета. Налил себе с устатку спирту граммов семьдесят, подумал и решил замутить коктейль - без шейкера, прямо в кисе.

Влил полста грамм клюквенного морсу, такую же долю самодельной браги на конфетах «Ирис» Тифлисской сладостной фабрики, ложку контрафактной сои.

Размешал умный коктейль указательным пальцем и, вытянув губы трубочкой, причмокивая от удовольствия, выпил.

«Надо черкануть письмецо товарищу Хомченко, не то он будет в гневе и недоумении», - подумал Зиновий.

Он достал из чрева рундука чернильницу-непроливайку и химический карандаш буржуазной фирмы «Кохинор», полученный по ленд-лизу в ту германскую. Карандаш был снабжён стальным пером.
Надорвав опечатанный пакет, Зина извлёк розовую гербовую номерную бумагу. Обмакнув перо в фиолетовые чернила, он занёс руку над чистым листом и замер.

Воспоминания накатили на Зину, в памяти всплыли недавние события, когда их было ещё трое: он, товарищ Хомченко и покойный Фурманов…

В едином порыве они организовывали, проводили и дирижировали последними выборами.

В пять тридцать запустили шарманку с бравурными маршами, настраивающими население на позитив и поход к избирательным урнам.

Товарищ Хомченко сидел французским петухом де Голлем, председателем избиркома.

Зиновий с паспортом величественно проследовал к столу, сверил документ, получил в руки избирательный бюллетень. Зайдя в кабинку для голосования, обтянутую красным плотным плюшем, более схожую с кабинкой для примерки платья, Зиновий засунул руку во внутренний карман пиджака. Извлёк бумажку схожую внешне с бюллетенем, настоящий бюллетень запихнул в карман. Пройдя к урне, он вбросил в неё пустышку.

В машине на улице поджидал Зиновия Фурманов. Получив настоящий избирательный документ, он похлопал Зину по плечу и щедро плеснул коньяку. Дальше всё просто, как всё гениальное.

По одному подсаживались к Фурманову подготовленные людишки, получали бюллетень с нужной отметкой галочкой. Проходили в зал голосования получали чистый бланк, тырили его в кабинке в карман, а в урну вбрасывали уже отмеченный в машине Фурманова.
Возвращались к автомобилю и взамен чистого бюллетеня получали полновесные сто пятьдесят грамм и крепкие двести рубликов.

Такой выборочный конвейер отработал с утра до вечера. Выборы прошли без сучка и задоринки, и только после сокрушительной победы депутата необходимого товарищу Хомченко, Зиновий сообразил, что означает странная скупая фраза, вскользь брошенная Фурмановым:

«Кого надо того и выберут!».

Зина вздохнул, моргнул и начал письмо:

«Товарищ Хомченко, спешу довести до вашего сведения свой план по сбору денежных средств посредством кассы вверенного мне в управление зоопарка. Так же идея моя имеет цель отвлечь праздных людишек от невзгод кризиса и сопутствующих тягостей в форме депрессий, социальных смут и душевных треволнений».

Зина яростно грыз карандаш в районе ластика, - письмо давалось ему нелегко.

«Мною решено перевоплотиться в Йети и взбаламутить умы и души. Прошу вас способствовать мне с помощью рекламы, инструмента буржуазии, - афиш, растяжек и баннеров. Так же прошу назначить временного управляющего зоосадом. Меня же необходимо поставить на продуктовое довольствие. После максимального сбора средств я осуществлю побег, и вопрос со снежным человеком будет закрыт. Считаю, что в деле этом крайне важна конспирация, - посему знать о моём превращении будут лишь двое - я и Вы, товарищ Хомченко.

С партийным приветом, камрад Зиновий».

Зина сложил малюсенький конвертик, запечатал письмо сургучом, предварительно проклеив слюной. Пронзительно свистнул. Минуты через три в окошко влетел голубь-почтарь, специально подготовленный для партийных приветов. Вставив малявку в тонкое кольцо, обхватывающее лапку голубка, Зина подбросил птицу к небу.

Зина решительно налил себе в кисе, наполнив его от края до края, граммов четыреста. Ныло сердце, плохие предчувствия угнетали душу партийца.

«Редкие животные нападают на человека первыми, это происходит только в тех случаях, когда они вынуждены обороняться. Однако никогда не устраивайте лагерь на звериной тропе и вблизи водопоя».

«Как будет мне в клети той? Ой, боюсь не сладко!» - терзался Зиновий в представлении неведомого.

«И обратился я, и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их - сила, а утешителя у них нет» - стучали в сердце Зиновия вечные строки, но было ли там сердце?...




Глава 11



В это время товарищ Хомченко блевал на хозчасти Продмаша в цепку крутящих сил элеватора под ольхой.
Становилось жарко, и густо липли пряди на стволы губ.
Рвано мельтешило, как шкворня из уст, - в стороны.

Товарищ Хомченко силился, совал даже ствол в глотку, но все равно не помогало. Тогда он окатил с бочки ржаво-грязной совхозной жидкости глотков пятьдесят пять так, и рванул туда же свои пропитые горем мозоли и разводы, большими винегретными отходами. Срань растворилась. Стало легче.

Товарищ Хомченко утёр бороду и слаксы, вновь пришитым рукавом удлиненной косухи, и поскользнулся на жидком дерьме заводских рабочих, коего было в действительности навалом - ешь сколько хошь.

В мозгу трудового деятеля встали болт на 20-ть, Зиновьевская харя в сухарях, нетрезвая до померанцев, и очумленно-жопастая Мадлен Дитрих из первого цеха, вся в люрексах. Решил ощупать всех. Но по очереди...

Зиновий нахапав умных коктейлей, квёло придерживал голову, смаргивал ржаные сухари и собирался с духом. Сцапав весь алкогольный припас, он духовитости сам пред собою, не прочухал, но –
«пора, мой друг, пора!»

«Как перейти Рубикон, как принять низкий старт - и только вперёд?»

Зиновий, мелко гавкая, засмеялся. Он вспомнил философский вопрос, решаемый с Фурмановым, и понял - тяжёлое решенье надо принимать легко:

- Фурманов, я не могу сказать, наполовину полон этот стакан или наполовину пуст. Что делать?
- Разбей его!

Зиновий, расправив крыльца, пружинной походкой поспешил к пустовавшей клети, оставшейся в память о Микки - весёлой орангутанге, проданной в цирк-шапито, заезжим цыганам.
Притаив бухло в подстилочную сбрую, Зина маршировал по клетке, привыкая к новому жилищу…

Товарищ Хомченко взбодренный ощупыванием подотчетного контингента, проникся письмом Зины, даже обмочил гербовую бумагу скупой слезой.
Аккуратно подшив письмо в личное дело Зиновия, товарищ Хомченко развернул буйное действо по рекламе Йети.
Типография строчила афиши, журналисты рисовали жареных уток, рекламное агентство готовила билборды и растяжки.

И то сказать: «хватай мешок - вокзал уехал!»


Йети в клети
в гости к нам,
взрослые и дети!
Чумовая зверюга,
не задавите,
Друг друга!

Городишко загудел разговорами, сплетнями и пересудами. Рабочие, их пролетарские жёны и дети вытягивали гофрированные морщинистые шеи, ширили в наивном изумлении глаза и столбиком складывали медь монет и тёртые бумажные фантики.

Служащие и прочая шваль и сволочь ехидно шептались по кухням, но тоже пороли тюфяки с перепрятанными копейками.
Дамы заказывали новые шляпки и платьица. Очереди в цирюльни протянулись до ночи.
Городские бани, допреть прогорающие вдрабадан, мыли и парили людские тела напропалую.

«А души, их несчастные души?»- спросите вы.

- Что у нас под ногами? - спросил внутренний голос нараспев.
- Вероятно, листья, - удивились мы.
- Нет, неверно: под ногами у нас души.

Товарищ Хомченко, глядя в огромное окно районного комиссариата, потягивал старый коньяк «Царь Тигран» привезенный в дубовом бочонке покойным Фурмановым. Оттенок корки дуба, аромат солнечной Армении кружил голову - напиток богов! Баритональным тенором, хрипло, но мелкотравчато, он пел:

"Спасите наши души!
Мы бредим от удушья.
Спасите наши души,
Спешите к нам!
Услышьте нас на суше -
Наш SOS все глуше, глуше,
И ужас режет души
напополам!"

Если сторонний наблюдатель углядел бы профиль поющего посредством третьего глаза, он с изумлением обнаружил отчаянное сходство товарища Хомченко с опереточным Мефистофелем...



Глава 12


Сиськастое солнце бесстыдно прожигает провинциальное захолустье.

Первый зёв перемежает глубинный рык и кашляющий лай.
Ушастый филин буровато-болотного цвета с радужиной красного клюва, ухая, отпрыгивает в сумерки.

Гиена с грубым мехом в поперечную полосу хохочет и хохочет, как дюжина демонов. Блядское, скажу я вам животное,

ещё дедушка Хем рассказывал, что они - «гермафродиты, оскверняющие мертвецов».

Просто удивительно, как им нашлось место на плоту добряка Ноя?!

Уссурийский тигр-альбинос зарокотал подобно скорострельной стрельбе из винтовки Мосина, и на краткий миг все замолкли.

Грянула какофония просыпающегося и отходящего ко сну зоосада. Концентрация звука и энергии, энергии безысходной тоски по свободе, резали по живому, но живого вокруг не было - окромя их самоих.

Зиновий мелко заколбасился и, сложив губы в папирус трубочки, тонко завыл в общем, хоре.
Пять чувств он расположил в следующем порядке: ощущать носом, видеть глазами, касаться всем телом, смаковать вкус языком, распознавать звуки ушами.

Смотритель Понфутий наполнял миски и лохани вязкой кашей, прелым овсом, гнилой соломой. Зиновию достался кусок мёрзлой ослятины.

Понфутий ничуть не удивился новому сидельцу, пиар-акция о поселении Йети достигла и его тугого уха.

Товарищ Хомченко строчил ладный доклад в верха о проделанной работе на первом этапе покорения кризиса:

«Срочно. Центр. Выслали экспедицию проверить слухи местных жителей о видении Йети в окрестных предгорьях. В составе экспедиционного корпуса товарищ Фурманов, его заместитель камрад Зиновий и тринадцать альпийских латышских стрелков. Йети был найден и пленён. Фурманов сорвался с кручины в бурные потоки реки и поглощён был ею. Зиновий пропал без вести. Альпийские латышские стрелки награждены сухим пайком и алкогольной провизией (список на семи листах прилагается). Йети усажен в клеть и выставлен на коммерческой основе на всеобщее обозрение. Надеюсь на аншлаг и полновесный сбор финансовых средств. Товарищ Хомченко».

Зиновий рвал ногти на перстах, истово кромсая каменный кусок ослятины, уливался едкой слезой и вспоминал первую встречу с Фурмановым в вокзальном буфете…

«Не привык я к хорошему-то, - объяснился Зиновий, расставив руки и не трогая сервированный стол. - Всюду ржавые железяки из земли торчат. Жил в этом - сам проржавел. Ни одного ананаса в шампанском не видел. Даже боюсь я их как-то».

Фурманов тряс в одобрении квадратной головой и лукаво щурил чеширскую улыбку.

Зиновий повернулся лицом к стене – и вдруг заплакал старческими слезами, только теперь смутно поняв, что смерть, вероятно, близка и, стало быть, все неправильно и ничто не имеет значения.

«Нет меня - и не надо,
Падаю - и не больно,
Думаю, но не вижу,
Душа из меня ушла.
Нечего делать дома,
Холодно там и стыдно,
Нет меня - и довольно.
Падаю ниже нуля».

Зина ринулся к соседним клетям, где в томлении духа пребывали медведи и удоды, зебры и мангусты, волки и кролики.

Но нет дела иным до его бед и терзаний, только макаки с облезшими задами, зачумленные блохами, радостно разверзли объятия, признавая в Зине своего.

«Мы братья одной крови - иди к нам, братец!» - корча рожи и растягивая резиновые губы, всем видом показывали своё расположение мелкие твари, более всего схожие с чертями, во главе с сутулой верзилой - гориллой Кукой.

«Ох, не любят грешного человека
зеркала, и стёкла, и вода лесная:
там чужая кровь то бежит, как ветер,
то свернется, как змея больная:
Да, ты красив, ты за версту заметен
и уйдут все
Позабыть тебя, не вспоминая…»



Глава 13


...И тут Зиновий вспомнил, что матрас в Топкино.

"Епстиль-шоколат! Там же бабло на жрач зверью, ай-яй, что делать-то?!

Хомченко опять расстреляет!

Ёпан-караван! Надо Хомченко трубить!".

Услышав такую новость, товарищ Хомченко взялся за наган, слезы скатились по щекам обоих, но тут просиял план надёжи.

"Вперед за матрасом, - отбасил Хомченко, - за надеждой на будущее зверей!".

Свиновозка теплилась и отдавала парусиной - охотники за матрасом, впрягли усталых свиней в ряд, и, простегав хвостами старых антилоп, маханули в Топкино.

Топкино в это время гуляло. Народ топкинский пил, веселился, плясал - гой, гам, - херня валом.
Весь топкинский люд исцеловывал Степу, подкидывали Степу, отдавались Степе, даже давали дружески по щекам с маху - и то Степе.

"Бегом к Степе! - отхрипел Хомченко. - Быстро!".

Степа, поняв, что остатки матраса в опасности бросился в бега в одних сапогах. Но свинарная тачанка настигла за поворотом Степу врасплох. В луже грязи товарищ Хомченко, полосуя хвостами антилоп, пытал Стёпу, но тот не сдавался…

Став на карачки, отплёвывал грязь сапогами, мычал «Варяга» и тряс кудлатой бородой.
Товарищ Хомченко исхитрился ухватить Стёпу за мохнатую бровь, рвануть матрас на себя. Гнилая ткань в тухлой Степиной моче, расползлась под цепкими пальцами товарища Хомченко, надорвалась манером стрелок в колготках, и изумленному взору бившихся предстали жалкие крохи денежных масс, не прогулянные широкой Степиной душой…

Жопастое солнце пёрло выше и выше. Публика брала штурмом кассы и устремлялась лицезреть Зиновия в лике Йети. Ликующие вопли огласили зоосад. Мамаши с детьми и папашами, любовники и калеки, товарищи и разночинцы - все алкали зрелища.

"Дивного Йети увидеть - и жизнь прожить не жалко!".

Зиновий оробел от наплыва дикошарой публики, но взбодрился, мысленно слагая логарифмы прибыли:
«Товарищ Хомченко будет доволен, и бог с тем матрасом, можно не бздеть».

По ту сторону клети бешеной каруселью: раскрасневшиеся хари, цыганские жареные петушки на палочке, сладкая верченая вата, кожура бананов, обертки конфет, эклеры, пиво, сельтерская водица, французские булки…
Выпученные очи, взбитые локоны и всклокоченные патлы, растопыренные пальцы, возгласы восторга и отборный мат признания…

Наблюдая за нескончаемым людским потоком, было трудно поверить, что у каждого из этих людей - бессмертная душа. Куда она денется потом? Тленны ли души, как тленна плоть? А может быть, в такие вот дни они, подобно теням, кружат, полные желаний, вожделения и отчаяния? Кружат, заживо разлагаясь, моля в беззвучном страхе оставить их самими собой, не превращать в удобрение, на котором взрастут души новых людей, только что бездумно зачатых за тысячами этих клетей?!

На пути в самоё себя последовательность испытаний и переживаний едина: ад, чистилище, рай.

Зина встрял в ад, и в этот миг он отчётливо это понял.

С земли на него глядели сотни людей, в глазах у них отражалось пламя, на лбу сверкали бисеринки пота, и люди эти готовы были упасть в объятья поджидающих их бесов.

«Не изводи себя из-за ерунды, - спокойно сказал Зине внутренний голос. - Ты уже, наверное, и сам догадался, что целая эпоха твоей жизни подходит к концу. Но эпоха никогда реально не закончится, пока не … закончится».

Но Зина слышал лишь тот голос, который понимал, он испытал нестерпимое желание уйти в пустыню, чтобы проверить, не найдется ли в ее безмолвии ответов на его вопросы.

В лицо, покрытое латексом маски, летели вопли восхищения, куски бананов и размоченной булки…

Включили граммофон,
и
ветерок принёс обрывок
хриплого голоса:


«Воркута, Инта, Магадан!
Кто вам жребий тот нагадал?!
То вас шмон трясет, а то цинга!
И чуть не треть зэка из ЦК…».





Глава 14


…Сердце ковырнулось в грудях, ожгло расплавленным свинцом и толкнуло.

Зиновий крутанулся на месте, жутко взревел, и ринулся к решетке.
Народ, трусливо матюгаясь, оробел и отступился.
У клети остались семеро.

Зину скривило от стыда и вытошнило.

Пялясь в упор, стояли его жена и два мальчонки погодки. Вдова Фурманова, не ведающая ещё о том, в люриксах, крепко держа за цыпки и бородавки ладошек девочек-двойняшек, в ногах тёрлась стервозная кошка Задка.

Не утерпев пытки внимательных взглядов, Зина кубарем откатился в угол, отнял из отрепьев жаркое пойло и припал, яки телок доверчивый - к вымени родной мамы.

- Стоило тратить деньги, чтоб глядеть как снежный демон, сродни нашим иродам водку жрёт! - с возмущением затараторила харьковская хохлушка жена Зины.

«Ты считаешь, что бросаешь на ветер свои деньги, а я считаю, что бросаю на ветер свою жизнь», – мысленно ответил ей Зиновий и, срыгивая, держал в глотке и гнал назад в требуху грамм этак триста «Забористой особой» георгиевского ЛВЗ.

Тоскливое зрелище, братцы вы мои! Тоскливое, но поучительное: не пей, братец Иванушка, водицу, где попало - козлёночком, тьфу, - Йети станешь!

Дитятям скоро наскучил пьющая образина в мохнатом наряде, - странно было бы иначе, - лакающих отцов родных лицезрели они ежедневно.
Жена с вдовой застыли на миг. Но, подзуженные настырными, мальцами единодушно постановили: «Продолжать».

Все принялись торопливо красить лица и собираться в дорогу. Не суетился один Зиновий – у него не было другого лица, кроме маски паяца.

Стерва Задка вздыбила шерсть и, проскочив в клеть, мягко тёрла бока о ноги остолбеневшего Зины - лишь эта божья тварь признала хозяина и выказывала любовь и преданность.
Бабы с детворой шугнули кошку и отчалили в иные пределы.

Грусть-хандра села на шею Зине и крепко обняла его за покатые плечи.


"Чаек не спросишь, и тучи скрылись.
Что бы смогли мы увидеть, силясь
глянуть на все это птичьим взглядом?"


…Подогнув ласково напоследок Стёпу ниже спины, воровато фыркнув, товарищ Хомченко распатронил Степана в «едрит-качель и в ёшкин-компот».

Скрипя портупеей, он пёр в районный комиссариат мандат готовить на Йети.
«Без бумажки ты - какашка, а с бумажкой – человек, даже если снежный».

Товарищ Хомченко мудростью прирастал с годами. Раз, на партактиве, давно, уж лет двадцать тому будет, он обеспокоил Большого Члена Партии:

- Партайгеноссе, прошу тебя, найди мне череп, чтобы размышлять, глядя на него, о перманентности сего момента. Я думаю, что таким образом мне будет легче сосредоточиться в Бесконечной Борьбе…

Большой Член Партии обещал ему это, но, придавая много значения такого рода вещам, он принес не один череп, а два.

- Партайгеноссе, а почему два черепа? - изумился молодой и неопытный номенклатурщик.

- Чтобы удвоить твое рвение! - отвечал он. - Гляди, товарищ, это два черепа великого Дзержинского: один, когда он был молод, а второй - на склоне лет.

«Надо вечор наведать Зину, взбодрить его и поддержать камрадским словом и партийным приветом», - размышлял товарищ Хомченко, строча мандат и меланхолично закусывая осетровым балыком коньячок «особый выдержанный» - память о бренности всего сущего, особливо вкусная и ароматная память о чудаковатом армянине, так ничего и не уразумевшего в текущем моменте.

Товарищ Хомченко чокнулся с зеркальным ликом своим и объявил тост:

- Я страдал прекрасной болезнью, которая омрачала мою юность, но которая очень подходит политику. Я люблю смерть.

Товарищ Хомченко вздернул чубом резко, выкидывая холку на залысину, и глухо ударился об дверной косяк, кочевряжась и оседая.

Звезды посыпались на товарища Хомченко. Он уснул, как обычно.
Да, так засыпал Хомченко, по-другому он не умел.

Во сне несколько раз пробегал Зина. Хомченко пытался его выстегнуть, но тот улепетывал, и снова возвращался, и мялся возле - будто бешенный какой.

Тогда товарищ Хомченко вытянул свой старый маузер из резинок пролетарских трусов за номером 30867 и, целясь в двигающую мишень Зиновия, пару раз стрельбанул того по пяткам.

Зиновий паснул и начал густо ржать, тогда Хомченко, лично прицелился в лоб Зине, и прошипел патрон, вонзаясь в ствол лобных столбов.
Черепная коробка разлетелась на фонтан, и звери выскочили, будто брызги, и кинулись в рассыпуху.
Всё завертелось и стало являться прозрение.
Товарищ Хомченко проснулся, сел, пошарил вокруг в поисках пойла и, разозлившись, оттого, что ничего не сыскал, рубанулся об дверной косяк еще сильнее.
Погрузился в дивный сон...



Глава 15


…Странно, но привиделись во сне товарищу Хомченко в этот раз не мерзости вокруг бедолаги Зиновия, а дивные птицы в райских кущах, ангелочки с улыбками на щекастых ликах, дивы с гибкими станами и поволокой в покорном взгляде.
Сосущее глаза небо, до одури синее и бездонное, но вдруг туманное и тоскливого цвета, вроде ртути.
Голос звонкий с переливами да перезвонами пел, врезая пощечиной каждое слово в сердце товарища Хомченко:

«И не знают вельможные каты,
Что не всякая близость близка,
И что в храм ре-минорной токкаты
Недействительны их пропуска!»

…Сморгнув сон, и тряхнув чугунком - гоня прочь дурь и ересь, товарищ Хомченко начал по-бырому собираться в зоосад.
Сладив сидор с закусоном и огненной водой, он по-медвежьи тяжело, но изящно погрёб.

Зина, гнутый депрессией, нахлынувшим раскаяньем, а более всего - сожалением и страхом неясных перспектив, подвывал в общем вечернем хоре.

Этот вой только изощренной фантазией можно было принять за доброе пение, скорее эта жуть пугала и отвращала людей.

Но товарищ Хомченко из другого теста замешан - что всем страх то ему малина!

Подойдя к клети с Зиной, он замер восстанавливая дыхание и собираясь с мыслями:

«Никогда не знаешь, с чего начать, особенно, если разговор предстоит трудный. Какой путь избрать из всего возможного?
Даже вода течет по-разному. Родник и Сточная Канава — две воды, но Родник — чистая, а Сточная Канава полна грязи и червей. Видит Бог, мое дело похоже на Сточную Канаву!»

- Ну, что, детинушка, не весел, что головушку повесил? - Хомченко решил принять заведомо насмешливый тон, задрать, быть может, разозлить Зину, но вывести из гнусного оцепенения.

В ответ меж прутьев просунулась какая-то лживая, злорадно гримасничающая рожа.
Зина мычал и трясся, из воспаленных глаз горошиной скакали слёзы.

- Зиновий, не будь тряпкой возьми себя в руки - зло и жёстко прорычал товарищ Хомченко, наливая в алюминиевую миску добрую понюшку «анисовой на кошачьих лапках».

Зиновий припал к миске, крупно глотая и оживая на глазах. Слёзы присохли, грудь вздыбилась, кулачища сжали прутья, свежий выхлоп освежил дыхание.

-Ну, что, брат Зина, повоюем ещё? Чай, недолго осталось? Всё прёт по плану и сверх того!»

-Повоюем, как есть повоюем, всех победим! - сипло в унисон прогавкал Зиновий.

Они сплели руки сквозь решётку и стройным дуэтом грянули:

…И

Что вы скажете, -

Сегодня скажете, -

То, что, - не знаю я,

Не знаю сам,

В края далёкие, - в края

Печальные

уносит

Жуткая судьба моя.

Судьба суровая, -

Судьба надзорная, -

Определённая

, тебе,

и мне,

и всё

конвойные,

заговорённые,

уводят

в
сторону, -

ведут к стене.

К стене представятся,

Распишут здорово,

и

Зачитают мой

приговор, -

и

Распатронят, мя,

мля,

чёрным

вороном

и

уведут

меня

в

казенный

дом…




Глава 16


….И пришла ночь, и накрыл обоих беспробудный пьяный сон, и было для них сие милосердием…

«А по утру, они проснулись».

У любителей квасить сон, как известно крепкий, но короткий.

Товарищ Хомченко, добудившись денщика и ординарца в одном лице, убыл на фабрику по производству консервированной продукции.

Директор фабрики Митрич с привычным раболепием распахнул врата приватной ванной комнаты.
В комнате - массивная купель из тёмно-красной лиственницы, опоясанная обручами из нержавеющего железа и проклёпанная медными гвоздями.

В купели, смешиваясь, пенилась пахучая жидкость - смесь капустно-огуречного рассола и винного маринада.

Спешно скинув портки, товарищ Хомченко с вожделением погрузил своё ещё пьяное, но упругое тело в волшебный коктейль.

Листья лавра и ароматные жгучие бутоны гвоздики, косточки и мезга винограда, имбирь и аннато с тонами мускатного ореха - божественный суп в котором плакал товарищ Хомченко.

Плакал и рождался на свет наново, похмелённый телом и просветлённый душой.

Митрич на подносе, расписанном под хохлому, преподнес два предмета. Стопку водки «Давай За!» и бокал ледяного кваса.
Квасом обманул Хомченко стоящую у ноздрей рвоту, и вслед за ним пулей пустил сотку водки!
Хитёр бобёр, да и то - столько лет служить по партийной линии! Лучше партийцев с похмельем управляются разве что милицейские товарищи.

Зина в обличии Йети встречал утро не столь куртуазно.
Головная боль, тошнота, озноб: то в жар, то в холод бросало беднягу.
Сердцебиение - «мотор» замирал на мгновение и срывался вскачь, как заяц-русак. Тремор…

Но главное - чувство вины: оно сжирало Зину и мешало жить. Зиновий метался по клетке, в одном углу дурно испражнялся, мучаясь животом, в другом вливал в себя горькую, пытаясь унять физический недуг и залить совесть.

Утренние посетители жирной вереницей тянули любопытные и нахальные рожи к клетке.

Зина вдруг понял - время замерло:
«Всё это уже было, распахнутые рты и мелькающие руки, и ключ к пониманию – время. Когда вы слушаете пластинку во второй раз, играют ли второй раз музыканты? Если слушаете ее в пятидесятый раз, играют ли музыканты пятьдесят раз?»

— Только один, — прошептал поражённый Зиновий.

Он начал плевать в зевак, метать в них остатки пищи и куски вонючего компроса:

- Сгиньте ироды, пропадите твари ничтожные!

Зина всплеснул руками и, рухнув, уполз в самый дальний угол клети, где зарылся в отрепья.

Администрация зоосада спешно объявила санитарный день, о чём вывесила упреждающую табличку на входе.
Послали за доктором. Произведя осмотр, доктор велел оставить больного в полном покое хотя бы до завтрашнего утра.

Но завтра Зина, не ведая своей судьбы, обречён был на встречу, которая многое изменит в его участи…


…Эта девушка была невиданной красоты, вроде ангела; но замуж выходить никак не хотела. А однажды утром она отправилась в зоопарк и увидела незнакомого Зловредного Зверя…

«Вместе с раним рассветом
Зина крикнул тоскливо:
"Почтальон, что ты мне притащил?
За минуту до смерти
В треугольном конверте
Пулевое ранение я получил!"»

Глава 17


«Судить - значит бесстыдно похищать сан Божий, а осуждать - значит погублять свою душу».

Нам, это не дано,
и
тихо погребём,
Мы в дали, где ждут Любови,
и
печали,
но ша, -
черёд ведь не пришёл,
и
мы по-тихому гребём.

Злотые волосы венчиком одуванчика отжигали предрассветные лучики. Девушка, красивая, как Царица Небесная, и юная, непорочная, как ангел белокрылый и розоволикий.

Кленовой расчёской прибирала богатые власы и тихо напевала песенку.
Умывала лицо талыми водами.
Надевала белые одежды из грубой холстины.
Бледность подчёркивалась отсутствием косметики.

Красота не принадлежала девушке и не являлась ее собственным свойством – просто ее лицо отражало красоту, как оконное стекло – невидимое за крышами домов солнце.

«Я знаю, что умру», – думала она. – « И знаю это лучше всех – вот в чем все дело, вот почему то, что кажется вам просто хаотическим нагромождением звуков, для меня – и плач, и крик, и ликование; вот почему то, что для вас будни, я воспринимаю как счастье, как дар судьбы».

Близкие много обсуждали странного Зверя объявившегося в зоосаде. Прекрасная незнакомка решила взглянуть на уродца.

Ласточкой весенней долетела она до зоопарка, не переведя дух, не глядя на иных, прошествовала к клети, где томился Зиновий.

Один только взгляд прекрасной незнакомки – и Зина окончательно погиб. Удар кнутом с вплетённой свинчаткой вытерпеть легче, чем кроткий, мимолётный взгляд, скравший сердце и взявший в вечное рабство душу.

Незнакомка отшатнулась от клети и тихо молвила:

– Смерть. Вы носите смерть, как другие носят платье, отливающее разными цветами. Это и есть ваш настоящий любовник, по сравнению с ним все остальные ничего не стоят.

В лёгкой утренней дымке растворился лик её, оставив на память изумлённому и поверженному Зине тонкий аромат ладана и мускуса.

«У оленей домашних режут пупки — в них мускус родится, а дикие олени пупки роняют по полю и по лесу, но запах они теряют, да и мускус тот несвежий бывает».

Скользким червём с хвостом-трещоткой буравил мозг Зины один-одинёшенек вопрос:

«Не судьба ль моя явилась мне? Увижу ли взор её ясный? Явит ли лик свой чудный девушка - не сон ли, то был? Иль сгинуть мне, не напившись из уст её, умереть в тоске и злобе?»

Великая скорбь и печаль тягучей конфетой, сладкой мукой обернула в кокон Зину. Нет дела ему до праздной публики. Пустыми глазницами провожает он дразнящих его и восхищающихся им.
Содрав гнильё помоста, Зиновий лил наземь весь запас алкогольной пайки, и морда маски на лице его была сурова и неподвижна.

Я так и не знаю, делал ли он это, чтобы почтить память исчезнувшей девушки, или в знак протеста против библейского ветра, который все уносит, как прах, как пыль…


Глава 18


Человек есть человек - минус то, что о нём думают сторонние, плюс его поступки?

Не знаю…

Человек - когда он один и выключен свет?

То, что он сам о себе может и не сформулировать никогда.

Да, бывает поздно, и существования уже нет, только эфемерная оболочка, телесный образ. Он ходит, дышит, спит и ест, но вовсе уже и не живёт.

Можно отмахнуться от этого, прогнать избыточные душевные муки, сделать вид, что жив… но куда деть страх?

Ужас небытия, поглощающий, изнуряющий и трансформирующийся во зло. Ответ на страх – желание творить зло.

Масса злого на свете является местью другим за то, что самому зло творящему - страшно?

Не знаю.

Зиновий спал, и сон его был безмятежен и чист.
Впервые с начала всей передряги губы гуляли в улыбке, все мышцы расслабились, и пришёл отдых и светлый сон.
Калейдоскоп снов, сменявших друг друга.

Вот Зина – маленький мальчик: кубарем летит со снежной горы, теряет напитанную снегом варежку и смеётся, сплёвывая снег и утирая слёзы.

Зина - юный папаша: купает в ванной первенца, и нет его счастливей на свете…


…Товарищ Хомченко задумчиво посмотрел на верещащую вертушку, с гербом и партийной символикой.
Встал и ослабил верхнюю пуговицу кожанки. Звонили старшие товарищи по партии.

- Товарищ Хомченко? - уверенным тенорком зарокотала трубка.

Хомченко мгновенно покрылся холодным потом, буквально с загривка до пят.
Он узнал голос,- телефонировал камрад Кипритиди.

Товарищ Кипритиди был идеологической звездой партийного бомонда, навроде партайгеноссе Геббельса, и звонил впервые - досель блистательного оратора и риторика товарищ Хомченко лицезрел, и внимал ему токмо по ТиВи.

- Да, товарищ Хомченко на проводе, - просипел ошалевший Хомченко, ненавидя себя, за то, что каждый звук приходиться буквально с силой выдавливать из сдавленного спазмом горла.

- Мы отправляем к вам на днях светилу мировой антропологии Зеву Лейбовича Виндзюбатого, наверняка слышали о нём.
Камрад Виндзюбатый, тщательнейшим образом изучит ваш феномен Йети, и, если выводы о нечеловеческом происхождении подтвердятся, этапирует, извините, увезёт его с собой в столицу. Извольте оказать всяческое содействие в опытах и изучении, феномена, - камраду Кипритиди определённо нравилось слово «феномен» он его перекатывал во рту как Цицерон морскую гальку на побережье Эллады.

Трубка крякнула и тонко запукала короткими гудками, камрад Кипритиди закончил речёвку.

Хомченко переваривал, внутренне холодея, ценные указания партайгеноссе.
Он мгновенно понял, что так ловко обстряпанная афёра на грани разоблачения, и впереди, если не предпринять мгновенных и действенных мер, - большие проблемы и долгие печали.


А Зине снился Фурманов, его добрые глаза-маслины, прищур улыбки, крепкие доверчивые объятья, он был другом одним, но таким который заменит когорту.

Зина вздрогнул и проснулся, спокойный и отрешённый, и чистые слёзы мыли свирепое лицо:


...и горечь послевкусья...
Озвученные мысли,
произнесённое вслух имя
затихает и падает
в чьё-то сердце,
памяти зарубки оставляя...
Всё ржа и прах,
лишь только память
цепко держит в мохнатых лапах,
до той поры, пока ты сам не станешь
памятью твоих родных и близких.



Глава 19


Зина вынырнул из сна, как выныривают из ледяной реки, разом втянув полные лёгкие воздуха.
Слепо глядя на ржу прутьев, он видел странную картину, в лёгком, прозрачном воздухе: молодого мужчину лежащего на земляном полу, плечом упирающемся в толстую потрёпанную книгу.
Мужчина был с обнаженным торсом и окровавлен, живот рассекали тонкие порезы бритвы, или лезвие скальпеля.
Раны запеклись и уже не кровоточили. Смуглая кожа и чернявая шевелюра, незнакомца, кого-то смутно напоминали Зиновию.

Рядом с отёкшими руками этого парня стояла полукруглая клетка большого размера, дно клетки выстелено пушистой шкурой, но обитателей не видно. Жить в этой клетке могли хомячки или хори, но, быть может, и попугай крупного рода.

Сверху на клетке разместилась девочка с насупленным лицом.
Девочке лет семь, одета она в изящный костюм: белоснежную блузку с гипюровыми оборками и длинную плиссированную юбку-шотландку.
Вьющийся волос разделён на локоны, на затылке пышный бант. В левой руке ребёнка длинная льняная шаль, а в правой - гимнастическая лента.

Мольберт, живописно разбросанные фрукты, убедили Зину, что видит он мастерскую художника.
Последним штришком, подтверждающим данное предположение, служила хрупкая обнаженная женщина чётким контуром чернеющая в дверном проёме.

Зиновий моргнул, и виденье исчезло.

- Мне как объекту ассимиляции, представилась чудная альтернатива: потерять совесть или жизнь.

- Но совесть давно пропита и изжита, стоит ли бороться и цепляться за жалкую жизнь?

Его умственные построения и модуляции не многого стоили, всё предопределенно свыше.

И вот замыслил Зиновий побег.

Ближайшей ночью, скорее вечером, но поздним, ладно смазанный засов отщёлкнул жизнь Зины на новый, последний круг.

Смело и отрешено без оглядки Зина покинул пределы клети и зоосада.
Бредя по булыжникам не знамо куда, Зиновий увидел в сквере, примыкающем к зоопарку, недавнюю незнакомку красивую как Царица Небесная, и юную, непорочную как ангел белокрылый и розоволикий.
Тихо присев, на лавочку не дыша вовсе, боялся спугнуть чаровницу и потерять навеки.

- Я ждала вас, Зверь, хоть и будет вам это странно. Вещий сон приснился мне и в нём –Вы...
- Судьба моя решилась.
- Противиться судьбе не смею, вашей быть вот мой удел, но молю лишь об одном: исполните то, что предрешено, но светлой памятью останьтесь во мне навсегда до самой смерти.

Зина, приняв трепетную и прозрачную десницу девушки, баюкал её молча, долго-долго, как усыпляют ребёнка или замаливают грех...

Внезапно Зиновий заговорил, и речь его была страстна и горяча, так не скажут на партактиве, и даже на маёвке не скажут.

Омыв печали и грехи свои чистыми слезами искупления, Зина исповедался судьбе своей, исповедался первый и последний раз в своей странной, причудливой и страшной жизни...



Глава 20

Кратким может быть всё, кроме любви и смерти. О смерти мы умолчим, но любовь, любовь принадлежит всему роду людскому, как мужской член или женские груди, что неотъемлемо с нею сочетаются, тем самым позволяя ей возрождаться вновь в вновь, хотя в них самих нет ничего человеческого.

Случилась любовь меж зверем и агнцем, соединились инь и ян, слились в едином порыве белое и чёрное.

И что? Мир стал другим? Ничуть.

Лишь чёрное стало немножко светлее, но белое осталось белым – к светлому и непорочному грязь не липнет...

Товарищ Хомченко, ау-ау, где вы?

Спокойнее друзья, ведь голос камрада Кипритиди эхом резонирует в голове Хомченко и сам великий учёный Виндзюбатый сбирается в путь дорогу.

Товарищ Хомченко, жалея Зиновия, достал из личных запасов понюшку первоклассного яда и заспешил в зоосад.

В голове своей, прокручивая варианты предстоящего разговора с Зиновием, он ровным пасьянсом раскладывал не убиваемые аргументы в пользу гуманного самоубийства.

Но выучка брала своё, и Хомченко словил себя на том, что автоматически он оглаживает ручку маузера, и патрон уж дослан из магазина в обойме в патронник.

- Да уж, воистину доброе слово и кольт в руке действуют гораздо убедительнее, чем просто доброе слово! - криво усмехнулся товарищ Хомченко.

Обнаружив в зоосаду голяк, и удостоверившись, что Зина убёг, товарищ Хомченко заскрипел зубами и показал кусочек своего партийного характера всем приспособленцам, шлындающим по зоосаду.

Через несколько минут хладнокровие вернулось к товарищу Хомченко.

- Эх, Зина-Зина, дурья твоя башка, ты сам, мил человек, развязал мне руки, и осталось мне только их омыть.

- Нет, твоей крови на мне не будет, и так с достатком. Объявлю я на тебя, дружок, охоту –как на самом диком западе, по жанрам и законом североамериканского вестерна!

В сером кубе исполкома вся партийная и околопартийная шваль в полном сборе. Товарищ Хомченко газанул краткий, но схожий с фейерверком спич.

- Йети убёг, что само по себе скверно, но ещё более погано то, что доподлинно стало известно компетентным органам: зверюга ВИЧ инфицирован, болен бешенством и птичьим гриппом.

Надобно было вам видеть лица внимавших товарищу Хомченко.
Дикарь с красными бешеными глазами, тягучей слюной до волосатого пупа, для которого не свято ни малое, ни старое.

Народ проникся и готов был на всё, говоря проще, народ созрел убить Йети.
Не последнюю роль сыграла громогласно объявленная премия за скальп негодяя, говоря образно.

Зина с прекрасной незнакомкой не ведали, что час пробил и "ату, его ату". Возлежали на пленэре, и травы изумрудные альковом сладостным для них служили.

Облик Зверя прекрасной девушке, вручившей честь свою и девственность, был мил уже, привычен был.

Однако, Зина зароптал в душе и облик ненавистный, пресытивший его, хотел отринуть.

Читатель, догадался ты уже, что дальше было?

Да, лик звериный прикипел к Зиновию навечно. Его порывы тщетны и желания несбыточны, увы!..

Глава 21



Для влюбленного любое прикосновение ставит вопрос об ответе; он кожей требуется ответить.

- Да, Зверь, я вся твоя, но миг расставания близок и неизбежен.

Зиновий под звук сладкого голоска, льющегося как хрустальный ручеёк, тяжелел головой и засыпал, засыпал...
Очнулся, а милой незнакомки нет.
Вопрос остался скорбным облаком на небе: то сон его, лучший из снов, иль явь, которой краше быть не может?

Он вспомнил видение в момент принятия решения об исходе из клети - раненого юношу, девочку, обнажённую хрупкую женщину - и с облегчением подумал: он другой, иной, он нарисует натюрморт ещё лучше...
- Но его никто не увидит вблизи, а только подстрелит или притопчет, - прошептал Зина.

- Откуда явился я, не знаю. Но куда направляюсь, могу вам сказать: в преисподнюю…

"Свою душу очистивший йогой
и повсюду единое зрящий,
он себя в тварях всюду видит,
твари все он в себе созерцает".


Гей-гей, не робей, охота на зверя, идёт охота, будь веселей!

На санях и лакированных лимузинах, крестьяне и бритая братва, партийцы и сочувствующие – все ринулись окропить землицу красненьким.

Сложно сказать, что движет иными: первобытная страсть к безнаказанному убийству,
азарт охотника сидящий сжатой пружиной пращура, или тривиальная алчность...

Весенние небеса - Зиновий мотает головой в облаке своего дыхания.
Он бежит по родным лугам, по траве, росой омывает босые ноги, бежит в последний раз и хочет, чертовски хочет жить в этой Б-гом и людьми проклятой стране, такой огромной и свирепой.
Стране, с равнодушием истукана взирающей на муки и корчи её детей, стране с тягучим и напевным именем Россия, далёкой и близкой, как мама, которой нет давно, но которая в каждом сердце...


"За смех, эх, за грех,
За смерть для всех,
А нет воли - нет греха,
А нет греха - так нет стиха".


Глава 22



Колёсики паровоза стучат по стыкам, хорошо стучат, резво. Вот и чай в мельхиоровых подстаканниках подали, просим вас ласково чаю отпить, крендельков с пряниками глазурованных откушать!

Знать не знает, товарищ Хомченко, что в купированном вагоне едет его судьба-судьбинушка.

Эх, помедленнее, кони б, помедленнее...

В чахлом и носатом, как обезьяна-носач, человеке с истинно русской фамилией Виндзюбатый, трудно усмотреть вершителя судеб.

Учёный шмыгал носом, гоняя ком хронических соплей, и меланхолично пролистывал антропологический справочник в самой полной редакции на тысяча семистах листах.
К семидесяти листам рукоположен был сам герр Виндзюбатый.
Кушая чай с бубликами, сей учёный муж, и помыслить не мог, о своей неожиданной миссии...

А охота в разгаре. Холмы, косогоры, леса и пролески добросовестно расчёсывают ярые и расторопные вояки. Главный воитель товарищ Хомченко наливает и закусывает. Верит в успех дела да и не может быть по-другому - всё завязалось в один плотный узел. Узлы нужно рубить, сие открытие ещё Сашка Македонский завещал. Вот товарищ Хомченко и разрубит...

Тут хочет автор сделать малое отступление, букв в сотню не более того, но повесть наша в чём-то путанная, в чём-то противоречивая, но не отступайте.
Если против всяких ожиданий, обнаружите в рукописи какую-нибудь лживую, злорадно гримасничающую рожу, помните, что если даже учение, запечатленное на этих страницах - ложь, все равно оно поможет вам обрести что-то истинное.

Профессор Виндзюбатый прибыл к перрону. Инкогнито, не создавая ажиотаж, избегая публичности, рванул в зоосад.

Профессор был человеком глубоко неверующим и также глубоко непьющим.
Зная привычки местечковых партийных бонз поить заезжих, как боевых лошадей на привязи, он всякий раз осуществлял кульбиты, позволяющие фуршетов избежать.
Не любил профессор и панибратства в отношениях. Отчёты ему писать, а они не всегда на пользу местной элите.
Поэтому обстряпывал свои учёные дела без шума и пыли.

С изумлением обнаружив отсутствие Йети, Виндзюбатый вспыхнул юношеским азартом и включился в преследование. Схватив первого попавшегося шаромыжку и одарив его рубликом, он споро приближался к развязке, но с другой стороны.

Обычно овца, загнанная в угол обернётся волком, но это не наш случай.

Зиновий ловил губами последний крап дождя, пил воздух, жил, последние мгновения жил и, быть может, был счастлив как никогда.

Но и во сне душе покоя нет:
Ей снится явь, тревожная, земная,
И собственный сквозь сон я слышу бред,
Дневную жизнь с трудом припоминая.

Товарищ Хомченко и трясущийся человек, который остался безымянным: забулдыга, сраму не имущий, но право имеющий, - настигли Зиновия вместе.

Зиновий упал на спину и смотрел снизу вверх, глаза в глаза, бывшему другу и командиру.

- Стреляй, стреляй! - Ярился Хомченко, оскользнувшийся на вязкой глине, и потерявший номерной маузер.

Безымянный человек с глазами цвета говна выстрелил, и ещё, еще, ещё...

Приглядевшись к безымянному человеку, с изумлением обнаружили, что он не мужик и не баба: толи трансвестит, толи гермафродит. Как есть Маруся Никифорова – тот же азарт, белёсые глаза в рже и жажда убить, во что бы то ни стало.

Зина, вырвавшись наконец из шкуры ненавистной образины и воспарив над бренными останками, смотрел на происходящее смиренно, как смотрит физик-ядерщик на последствия атомной бомбардировки.
"Белый танец - дамы приглашают нас к смерти", - усмехнулся, приглядевшись к убийце, Фурманов
"Но и мёртвые мы будем жить в частице нашего великого счастья; ведь мы вложили в него нашу жизнь" - по привычке ответил ему Зина, удивившись ясности своих (а своих ли?) мыслей.


Тут, как чёрт из табакерки, присоседился профессор Виндзюбатый.

Твёрдой и учёной рукой сорвал с умирающего Зиновия маскарадный костюм.

Свидетелей тому было изрядно, все охотные парни прибыли в срок.
Ну, да оставим в том месте профессора и товарища Хомченко, пусть пишут напропалую отчёты: судьба и душа товарища Хомченко нам ясна, и не очень интересна.

Вернёмся друзья мои, к нашей девушке - Царице Небесной - так будет веселей и справедливей!

Глава 23, последняя


Серый ноздреватый бетон стены убегающей в бесконечность.
Промышленное здание, с кишками индустриализации внутри.

Примыкая к нему, аккуратно расположился декоративный заборчик.
Деревянные плашки туго прилегают одна к одной.
Забор невысок - сантиметров восемьдесят не более.

Уютный мостик, удобными сходнями соединяет промышленного монстра декаданса с огороженным двориком.

Дворик закатан в асфальт.
Наплывы асфальта похожи на ладно разложенные блины на большом блюде.
В хаотичном беспорядке разбросаны крупные камни - гранит, бут.

Небольшой фанерный домик, с прямоугольными окнами, прикрытыми жалюзи.

Тёплый день, асфальт мокрый, бодро капает с крыши.

Женщина стоит на пороге. Уходит в дом, возвращается с зонтом.
Раскрытый зонт, шёлковым куполом застыл над золотистой головой дамы.
Лёгкий шёлк просвечивается, по белому мрамору лица бегает солнечный зайчик. Женщина улыбается, нежась под ласковым солнцем, по натянутому муару звонко стучат капли.

Ни прошлого,
Ни будущего -
только весенний дождь.

Эта женщина достала из изящной сумочки листок затёртой бумаги. Развернула, старательно сложенный лист и в тысячный раз прочла:

«Ты носишь судьбу и дом свой и печаль свою и радость свою внутри себя.
Тебе не нужно никуда идти, ты должна остаться там, где ты есть, и ты останешься тем, кто ты есть...»

Она так живёт, более года, каждый день, начавшийся с утра и закончившийся в полночь, проходит в одних и тех же декорациях. Жизнь идёт по кругу, каждый следующий день - сотый близнец прошедшего.
Но каждый день, прожитый этой женщиной - первый и последний.
Заснув в полночь и проснувшись по утру, она совершено ничего не помнит.

Кто эта женщина? Она не человек и не зверь, она не дух и не ангел...
Кто она такая, она узнает, быть может, потом...

Мы замолкаем. Я задумываюсь и отодвигаю ноутбук от себя, мои руки уходят с клавиатуры, наверное, это финал.

Не будем мешать этой женщине, она через мгновение вернётся в свой домик.
Качнёт рукой люльку.
И будет пристально смотреть в лицо малыша. Смотреть и вспоминать. Ничего не вспомнит.

Мы с любопытством заглянем через плечо женщины мамы и увидим девочку.
Некрасиво смуглое лицо, развитые надбровные дуги, живая мимика и умные глаза-оливы.
Б-г мой, девочка поразительно похожа на Фурманова Банецяна.

Жизнь состоит из двух сил, называемых в общем любовью; одна сила - это любовь рождающая(родовая сила), другая - любовь образующая (сила личности). На одной стороне - роды, на другой - смерть: роды в смерть и смерть в бессмертие...

Всё, уходим, пусть остаются двое, нам пора...

ранее выкладывалось по главам. тут еще к тому же (по словам автора) новая редакция. тем не менее сносить то, что выкладывалось, не стал, ибо там каменты.
оценку взял среднюю из предыдущих.

Маниш

2011-07-07 17:56:43

Ставлю оценку: 55

Маниш

2011-07-07 17:59:22

за месяц жизни.

Дед Фекалы4

2011-07-08 10:29:04

Много букв осиленных мной с лёхкостью (четал на работе) Роскошно!

Фосси Паццо

2011-07-08 11:32:58

не, второй раз не осилю. даже принимая во внимание интригующие слова ФС о новой редакции.

Фосси Паццо

2011-07-08 11:34:53

и, некстате: "пост психиатрического" - в эпиграфе - слитно бы написать.

Чичи гага

2011-07-08 12:52:51

Фосси Паццо
2011-07-08 12:34:53

- да, Алекс, что-то ты "окарал", точно ведь слитно. - а то я - редактура, - да то, да сё... ггггыыыы

Параной Вильгельм

2011-07-08 12:57:57

Издательская темка...
В печать!Нах!

Шева

2011-07-08 13:19:31

Хорошо написано. Но буквовато.

Фосси Паццо

2011-07-08 13:29:30

Чичи гага 2011-07-08 13:52:51
Алекс, мож и "окарал" там кого-то. а я тут при чём?

Лесгустой

2011-07-08 14:30:11

Не жалею потраченного времени. Это айс (с)

Лесгустой

2011-07-08 14:30:27

Ставлю оценку: 42

Щас на ресурсе: 284 (1 пользователей, 283 гостей) :
Француский самагонщики другие...>>

Современная литература, культура и контркультура, проза, поэзия, критика, видео, аудио.
Все права защищены, при перепечатке и цитировании ссылки на graduss.com обязательны.
Мнение авторов материалов может не совпадать с мнением администрации. А может и совпадать.
Тебе 18-то стукнуло, юное создание? Нет? Иди, иди отсюда, читай "Мурзилку"... Да? Извините. Заходите.