Образы - причудливые и ядовито-красочные. Барахтаюсь в их потоке, захлёбываюсь, исчезаю под толщей видений и снова выныриваю. Вижу, как горстка криволапых оборванцев громит кладбище, опрокидывая кресты, разнося кувалдами памятники, мочась на фотографии мертвецов. Секундный провал в темень, и вот новая вспышка: мужчина с губами-гусеницами и зеленоватым, будто вылинявшим лицом. На его шее болтается ожерелье из человеческих ушей. Этот уродец похож на шамана: не то одержимого бесами, не то просто спившегося. Он бьётся в судорожном танце, катается по земле, снова вскакивает и выблёвывает отрывистые лающие возгласы. Едва он успевает сгинуть, как из мрака выныривает баба в балетной пачке: она топчется с какой-то грузной игривостью, точно слониха, считающая себя ланью. Дышит перегаром, ухмыляется, по щекам размазана тушь. Несмотря на то, что у бабы заметно не хватает нескольких зубов, она, кажется, готова аплодировать сама себе – глаза посверкивают самодовольством. Вскоре нелепая балерина растворяется в потёмках, но на её месте тут же вырастает очередной призрак. Парень с простоватым лицом и тощей шеей. Он щурится, качает головой, вздыхает.
Я не могу видеть этого человека. Я предпочёл бы повстречаться в переулке с отморозком, готовым ради дозы бодяжного героина воткнуть нож в любого встречного. Для меня не так ужасны клыки хищника, как белесые зрачки того типа, которого я сейчас вижу напротив себя.
Это мой брат. Он выглядит угасающим, полностью высосанным болезнями и усталостью. Я резко отшатываюсь в сторону, чтобы он не успел ввинтиться в моё сознание. Брат исчезает, теперь вокруг только чернота. Какая-то неодолимая сила вихрем опрокидывает меня. Становится трудно дышать, скрипит на зубах, как будто в рот всыпали горсть крупинок пенопласта. Пытаюсь закричать, но звуки моего голоса рассеиваются, вязнут в чём-то. Так бывает, если орать в матрас.
В конце концов, я затихаю и всё-таки обрушиваюсь в мысли о брате. Опять вспоминаю с самого начала эту странную историю, которая случилась с нами. И, я думаю – даже нет – почти уверен, что всё это совсем не просто так.

В то утро нас – четверых ведущих экспертов Центра экстремальной психологии – вызвали в кабинет замминистра по чрезвычайным ситуациям, курировавшего работу нашего подразделения. Шеф – пучеглазый, гладковыбритый – всегда напоминал мне бульдога. Его взгляд поверх очков покалывал сосредоточенностью. Почему-то, возможно из-за слякоти и тумана за окном, атмосфера в кабинете была даже более гнетущей, чем обычно. Сцепив кисти рук в замок, шеф спросил, что нам известно об аварии на АЭС «Стелла-3». Мы знали, в общем-то, не так много: взрыв реактора, работавшего на экспериментальном ядерном топливе, произошёл около месяца назад. Облако радиоактивных веществ накрыло близлежащие территории, жителей которых оповестили только через неделю. После началась эвакуация населения из 30-километровой зоны вокруг станции. Насколько мне было известно, реактор продолжал гореть до сих пор.
- Да, всё верно, - подтвердил шеф.- Только ситуация гораздо более сложная, чем кажется. По масштабам и последствиям эта авария может превзойти даже Чернобыль и Форт-Хардинг. Суть в том, что, как вы заметили, станция работала на экспериментальном топливе. Если не лезть в дебри, можно сказать, что оно изготавливается на основе сплавов металлов и обогащённого тория. Из-за чего произошёл пожар пока не установлено. Но взрыв по силе и свойствам не отличался от взрыва мощной «грязной» бомбы. В результате произошёл большой выброс в атмосферу радионуклидов цезия-179 и теллура-134. А к эвакуации людей приступили с опозданием, чтобы избежать паники. Да и, честно говоря, здесь есть просчёт высшего руководства – никто не думал, что последствия будут такими серьёзными, поэтому сначала об аварии собирались просто умолчать.
Замминистра выдержал небольшую паузу, видимо, наблюдая за тем, как мы перевариваем информацию. Потом почесал отвислый бульдожий подбородок и продолжил речь:
- Но умолчать не удастся по многим причинам. И одна из них – это странности в поведении жителей, которых эвакуировали из городов и посёлков, находящихся вблизи АЭС. Судя по тем данным, которые у меня есть, речь о каких-то соматопсихических расстройствах и нарушениях памяти, природа которых пока неясна. Короче говоря, у людей просто рвёт башню. Многие из эвакуированных сейчас находятся в больницах областного центра - он, кстати, расположен всего в ста километрах от «Стеллы-3». Решено задействовать вашу группу – направляйте туда своих людей, проконтролируйте ситуацию на месте сами. Пообщайтесь с пострадавшими и попробуйте если не установить причину, то хотя бы подготовить основу и что-нибудь прояснить. Думаю, нет смысла направлять туда всех ведущих экспертов сразу. На первое время будет достаточно, если руководство группой возьмёт на себя кто-то один из вас.
Едва речь зашла о перспективе командировки в зону радиоактивного заражения, лица коллег сразу напряглись, на лбах иероглифами очертились морщины. После выхода из кабинета начальства ожидаемо выяснилось, что Раздуев по горло завален срочной работой, Ирина Станиславовна не может бросить шестерых детей, мужа-астматика и 72-летнюю мамашу, а Илья собрался увольняться и поэтому никуда ехать не намерен. Я же не придумал ни одной подходящей причины откосить от поездки. Не только не придумал, но и не пытался этого сделать. Конечно, ведь тогда я и понятия не имел, чем всё это обернётся. Уже на следующий день я сидел в кресле «Боинга» и прикидывал размер премиальных, которые мне выплатят по возвращении. Хотя при прохождении паспортного контроля я впервые ощутил, как что-то неотвратимое наползает на меня из глубин сознания. Внутри закопошилась тревога, а вместе с ней – желание сдать билет и остаться дома. Любой ценой…
Отступать было поздно.

Город Т. приветствовал меня свирепым ветром и перебранкой таксистов на площади около аэровокзала. В воздухе висел насыщенный органический запах, перемешанный с вонью дизельных выхлопов. Второе впечатление - гостиница, которая представляла собой типичный провинциальный отель: кричащее сочетание претенциозности и убожества рождало ассоциации с чабаном, зачем-то вырядившимся в дизайнерские тряпки. Жить там я брезговал, поэтому сразу попросил, чтобы мне подыскали съёмную квартиру.
Вместе со мной прилетели шестеро специалистов-психологов – все они, как мне тогда казалось, были до безобразия зациклены на работе и карьере. Поэтому, разговорам с подчинёнными я предпочитал прогулки. Тем более, сначала Т. пробудил во мне интерес исследователя. Тогда я считал этот город просто не слишком приветливым, но страха он у меня ещё не вызывал.
Дома – в основном пятиэтажки с разводами и замазанными мастикой трещинами по стенам – были расположены почти вплотную друг к другу. При этом между ними простирались залысины пустырей, где свирепствовали собачьи банды, и местами чернели пучки каких-то кустарников-уродцев. Во время прогулок с самых первых дней чувствовал я себя неуютно. Возможно, причиной было то, что улицы города обычно сковывало тревожное безлюдье, а в нечасто попадавшихся прохожих сквозило нечто такое, что только сгущало моё беспокойство. Так, однажды за мной увязался долговязый мужичок в обносках и с какой-то ветошью в руке. Глаза оборванца мерцали грозным нездешним сиянием, которое никак не сочеталось с его рубищем и унылыми пейзажами захолустья. Мужичок шёл молча, и отделаться от него никак не удавалось – он, точно отражение, повторял каждый мой манёвр. В конце концов, я не выдержал и спросил, что ему от меня надо. Ощерив гнилозубую пасть и высунув кончик обложенного желтизной языка, паршивец буравил меня взглядом и загадочно молчал. И хотя это явно был обычный детина-имбецил из тех, которых с сочувствием подкармливают пряниками сердобольные тётки, мне всё же стало сильно не по себе.
А через несколько дней после этого я стал свидетелем странной гнетущей сцены. Проходя мимо одного из домов, я боковым зрением заметил человека в окне второго этажа. Поймав мой взгляд, этот тип замахал руками и выпучил на меня глаза. Мне показалось, что он улыбался и жестами будто приглашал подняться к нему с визитом. В его лице я на ходу уловил что-то болезненное, но понять, что именно, мешала муть оконного стекла. Я даже не мог с уверенностью сказать, чьё именно это было лицо: из окна глядела то ли старуха, то ли мужчина с тусклой скопческой физиономией. Когда же я остановился, чтобы узнать, в чём дело, стало ясно: то, что я принял за улыбку, на самом деле было оскалом. За время работы в Ведомстве я насмотрелся всякого, но даже меня слегка придавило впечатлениями при виде вырезанных ноздрей и щёк, вспоротых от уха до уха. Тотчас же стоявшего у окна человека как-то слишком резко отбросило вглубь комнаты. Сверху полились ритмичные уханья – на втором этаже врубили музыку. Но даже пульсирующий грохот басов не мог полностью утопить вопли и рыдания, которые рвались из недр квартиры.

Моё излюбленное развлечение – сидя в комнате, ловить прилетающие из открытой форточки лоскуты уличных разговоров и пытаться представить себе облик говорящих. Я исхитряюсь различать по интонациям бородачей и очкариков, способен безошибочно распознать голос беременной женщины, и даже могу сказать на каком она месяце.
Мне 11 лет. Я ненавижу мороженое, прогуливаю школу и втайне от матери курю за гаражами «Бонд» с какими-то прыщеватыми ушлёпками. Эти кретины на год-другой меня старше. Сигареты куплены на мои деньги, только поэтому «мелкого» не гонят затрещинами ко всем чертям, но лишь презрительно кривят рты и с выражением сплёвывают мне под ноги. Друзей у меня мало - да почти нет. Угреватые рожи пацанов напоминают мне изъеденные глазкАми картофелины. К тому же я опасаюсь жать им руки при встрече, ибо верю в предание о шерсти, растущей на ладонях онанистов. Я не устаю поражаться, насколько не похож на этих чепушей мой брат. Он всегда разный, его мысли и действия непредсказуемы – по сравнению с ним я сам кажусь себе андроидом. Брат одарён и поэтичен. Способен увидеть и оценить гармонию даже в блошиной колонии, в туше бульдозера или полигоне по утилизации отходов. И главное - добр. Добр как Будда.
Остальные, правда, считают его дебилом. Вздыхают и закатывают глаза: родовая травма, нарушения речи и коэффициент умственного развития на порядок ниже нормы. Силятся изобразить участие. Я злобненько ухмыляюсь, наблюдая за этими потугами – идиоты понятия не имеют, что брат не нуждается в их сочувственных подачках. Величие его духа безгранично, а настоящую глубинную мудрость не уместить ни в какие коэффициенты, которыми можно измерить только шаблонных, будто с конвейера сошедших ебанатов.
Даже мать относится к брату со снисхождением. Хотя, если разобраться, в этом есть свои плюсы: конфет и игрушек ему, как обделённому судьбой, достаётся больше, а нагоняев за баловство – наоборот. Чему я никогда не устаю поражаться: братец напрочь лишён бессмысленной детской агрессии, ему незачем мучить, громить и пытаться любой ценой заявить о своём существовании. Иногда мне кажется, что он вообще ни к чему не стремится, а просто поглядывает со своей вершины на то, как мы – весь остальной мир – копошимся и перебираем лапками где-то далеко внизу. Чёрт возьми, мой брат, которого принято считать полудурком, в свои годы уже запросто расхаживает там, куда тысячи людей, навьюченных тюками хлама, плетутся всю жизнь. И куда многие так и не попадают.

Немногочисленные больницы города Т. ломились от наплыва постояльцев. Тех, кому диагностировали острую лучевую болезнь, прибывало день ото дня. Тревожные голоса теледикторов докладывали сводки из зоны бедствия. Кто-то вбросил слух о том, что и в самом Т. уровень концентрации радиоактивного йода и теллура уже перешагнул все критические отметки. На лицах всё чаще можно было заметить отсвет паники. Подобно тараканам, высовывающимся из углов с наступлением темноты, отовсюду внезапно полезли орды каких-то безумных прорицателей: беспокойно посверкивая глазами, они громыхали о конце света, гневе Божьем и необходимости покаяния.
В обстановке раздувавшейся как пузырь истерии наша группа продолжала вести работу. Мы занимались теми, кого после эвакуации из зоны заражения, говоря языком местных старух, «скрючили бесы». И таких была масса – в своей практике я ещё никогда не сталкивался с тем, чтобы психозы и навязчивые состояния приобретали характер эпидемии. Здесь же дело обстояло именно так. Мы проводили тестирования и сеансы психотерапии в больницах, беседовали с пациентами индивидуально, заодно пытаясь усмирить их седативными препаратами, дыхательной гимнастикой и медитацией. Результаты не впечатляли. Из глубин памяти всё чаще выныривало бульдожье лицо шефа: оно озадаченно морщилось и выплёвывало: «У людей просто рвёт башню».
…Тишина и стерильный покой ординаторской сгущали сон. Я клевал носом над картой очередного «скрюченного», в помои психики которого мне вот-вот предстояло погрузиться. Чердынцев Олег Константинович. 50 лет. Рост, вес, конституция – прочая мелочёвка, не представлявшая собой ничего интересного. Anamnesis morby: приступы неконтролируемой агрессии наблюдаются на протяжении месяца, предварительный диагноз – биполярное аффективное расстройство. Резкие перепады настроения, от гипертимии до подавленности и депрессии.
Я поднял голову на звук открываемой двери. В сопровождении санитара показался пациент: внешне он напоминал одновременно работягу-нефтяника из таёжной глухомани и постаревшего, крепко истрёпанного жизнью и алкоголем Алена Делона.
От чая и кофе Чердынцев отказался. Как не выразил и совершенно никакого расположения к разговору по душам. Он сидел, сжавшись, на табурете, и смотрел на меня одряхлевшим, но всё ещё хитрым и изворотливым зверем. Пришлось развязать ему язык, не дожидаясь на то согласия: я нежно заставил Чердынцева проглотить две таблетки амфетамина. В результате через полчаса всё же удалось его разговорить. Дальше оставалось внимательно слушать и время от времени, задавая вопросы, направлять монолог пациента в нужное русло.

Я училище как раз заканчивал, когда батя помер. Денег у нас и так всегда в обрез было – жрали всю жись одни макароны, уж блевать тянуло от них. Во-от…А тут мамка – она на молзаводе работала мастером смены - то ли с горя, то ли со страху, что тоже копыта отбросит скоро – бухать начала как лошадь. Я то ладно, сами понимаете – двадцатилетний кабан, мне всё до фени было. Но сестра… Понимаете, у меня была сестра, на шесть лет младше. Вика. И такая она была…Как сказать-то…Вот смотришь на неё и сразу понимаешь, что сам ты гнилой весь, и жить тебе, такому, считай, и не нужно. Потому что видишь, как она и к людям, как говорится, с душой и даже ко всем другим тварям: всегда каких-то щенков больных домой тащила выхаживать, воробушков. А я?! Прокуренный, воняю как пепельница, рожа вся распухшая. Без матюков тогда вообще сказать ничо не мог, потому что нормальных слов ни одного не знал. К тому же как раз тогда по шалашовкам всяким шариться начал. Но Вика добрая: она и ко мне, мудню, терпеливая была. Говорила, что я лётчиком стану. И смеялась так… Как колокольчик.
Ну так вот… Мать как придёт домой синяя, проблюётся - и в койку. Побивать Вику стала иногда, хер пойми, за что. Сестра, вижу, ходит аж чёрная, глаза зарёванные всё время – и не потому что за себя в обиде, а за мать тревожится. Ну, короче, не смог я на всё это смотреть – взял и мамашу сбагрил Дядьтоле, брату еёному, тот вообще бухарик, после армейки сразу как начал, так и не просыхал почти. Ну, думаю, пока так, а там видно будет.
Во-от… Ну всё путём было сначала. Но один раз, это утром в воскресенье было, как щас помню, звонок в дверь. Открываю: на пороге Кум. Друган мой был школьный. Мы с ним ещё у всяких ботанов деньгу отжимали заместо уроков. Кум на зоне чалился: бабу изнасиловал и кошелёк забрал. Освободили досрочно, амнистия. Вот с того дня, как чёрт его к нам принёс, так всё и пошло-поехало.
Жить ему негде было. А у меня хата считай свободная. Не пущу - разобидится. А он, сука, злопамятный, потом ещё выцепит где, банок наставит. Короче, пустил я эту тварь жить к нам, только договорились, что как чо подвернётся, он сразу сваливает.
Тяжко мне было. Я даже жалеть стал, что мамку выпроводил – уж лучше она, чем сосед такой. На Вику мою эта гнида сразу глаз свой поганый положила. Проходу он ей не давал, всё облапать норовил, да намекал ей неприлично, понимаете, доктор? Только здесь уж я терпеть не стал: сказал Куму, что, не дай Бог, увижу чего, сразу молотком череп проломлю. Он понял, что не шучу, и осадил малость.
Вот так и жили. И видел я, что и сестрёнке это не нравится, хоть и не жаловалась особо. Я бухал – с тоски и напряга. Кум на «чёрном» сидел, пытался и меня подсадить. Щас и не знаю, как у меня тогда ума хватило удержаться. Деньги у него водились, нам приносил на еду и вообще на жись. А я работу найти не мог. Так что мы у него вроде как в долгу оказались. И через месяц-другой он у нас уже рулил всем. Когда тёрки какие начинались у меня с ним, всегда грозился, что на улицу нас выпнет. Начал каких-то упырей водить постоянно, сидели они часами на кухне, яйца чесали. И я, баран, вместе с ними. Сестра в школе старалась допоздна оставаться, а когда приходила, как котёнок испуганный, сразу к себе в комнатёнку пряталась и там сидела. Даже есть не просила.
Я к тому времени уже таким скотом стал, что и не замечал вообще ничего. Нажирался до поросячьего визга, и тогда Кум с его кодлой мне как братья родные становились. Шмары какие-то к нам захаживали, мы их поили водкой с димедролом, потом там же на кухне и драли их. Короче, не жизнь, а блёвань сплошная.
И вот однажды сидели вечером. Темно уже было, а мы в дрезину синющие. В карты играли на деньги. Мне не фартило, хоть тресни: я и мелочёвку, какая оставалась, просрал, а потом ещё часы батины, бритву, из шмотья своего кое-чо. Ублюдки меня всё подначивают, а я ж бухой, мне всё по барабану. И вот когда я, простите, доктор, за выражение, проебал холодильник вместе со всей жрачкой, тут мне в башку и выстрелило. Я Куму и задвинул: «Сыграем, - говорю,- с тобой один на один, без братвы. И если я в наваре, ты отсюда продёргиваешь и корешей всех своих забираешь».
Кум лыбу растянул так паскудненько, золотыми клыками своими сверкнул и отвечает: «Заебись, бык доенный. А если я выиграю, мы сестрицу твою по кругу пустим». И на дверь кивает в Викину комнату. Не знаю… Как я мог… Наверное, потому что пьяный был в соплю. И тут такая уверенность меня распёрла, что по всем раскладам я наконец-то выиграть должен. И что.. мхе… если есть Бог, ну или…типа того что-нить… кхм… то он по-любому, по всей справедливости за меня впишется. Короче, согласился я. Не догадывался по пьяни, что у Кума карты кованые и в рукаве ещё полколоды лишние заныкано. Ну чо… Через десять минут всё кончилось. И когда эти утырки грязножопые, штаны на ходу сымая, к Вике ломанулись, я протрезвел даже. В глазах чёртики запрыгали, и обожгло всего, как будто меня самого в задницу шпилят. Но я даже помочь-то ей ничем не мог! Только сидел на койке и волосы на башке пучками рвал, всю харю сам себе до крови расцарапал.
Не знаю, сколько времени прошло: может десять минут, а может часов несколько, когда скоты, а было их штук пять тем вечером, с довольными рылами оттуда вывалились. Я к ней, сам весь в соплях захлёбываюсь. Утешал, успокаивал, говорил: уедем, завтра же уедем, и всё по-другому будет.
Вот… Но никуда мы не уехали. Ночью я в туалете её нашёл. На полу. Она уже вся посинела, так что скорая ничего уже сделать не могла, кроме как в морг забрать. Врачи потом сказали: таблеток наглоталась. Всё, что в аптечке нашла…
Вот тридцать лет с тех пор и ползаю как трупак среди людей: не знаю куда деваться. Хотел тоже руки на себя наложить, но ссыкую. А жизни уже ни хера и не было – всё время только муторно, как с бодунища, и страшно. И прямо выворачивает всего, что обратно отмотать никак нельзя. Если бы… Я б тогда… Да хули там, доктор. Сейчас бы я тут перед вами душу не выблёвывал. А недавно, ну как раз как авария на станции случилась, я наконец-то понял одну вещь. Я понял, что если вернуть ничо нельзя, то можно хотя бы… Хм, не знаю… Вызвать её дух, что ли… Понимаете, о чём я, доктор? Чтобы прощения попросить за всё. И я щас уже знаю, как это сделать. И сделаю, как только меня отсюда выпустят. Хотите, расскажу, как я это сделаю?

Я не хотел. Я чувствовал себя вымотанным. История, рассказанная пациентом, подействовала на меня странно: мозг выхаркивал какие-то дикие сгустки личных воспоминаний, и я осознавал, что понемногу теряю самоконтроль. Пришлось быстро завершить сеанс терапии. Тот вечер я убил в захудалом местном баре «Malina», где, впрочем, так и не обнаружил сколько-нибудь пристойного пойла.

Тем временем, атмосфера беды в Т. продолжала сгущаться. Жители бросали насиженные норы, в спешке рвались из города. По улицам шныряли стаи мародёров, дома на проспектах в центре чернели разбитыми окнами. По вечерам и вовсе стало опасно выходить на улицу: зарезать или пробить голову арматуриной могли просто ради того, чтобы стянуть с жертвы ботинки и выпотрошить её карманы. В конце концов, власти объявили комендантский час. Результаты замеров уровня радиационного загрязнения свидетельствовали о том, что аэрозоли теллура и цезия осаждались на землю даже в ста километрах от станции. По обводной дороге из города печально потянулись колонны автобусов с детьми – было решено начать эвакуацию части населения в соседний областной центр.
Однажды утром над окраинами и северной промзоной были замечены два светящихся фиолетовых шара, которые несколько минут висели без движения, после чего начали стремительно набирать высоту и почти сразу потерялись за толщей облаков. Появление странных объектов вызвало новую волну истерии: погрязшие в суевериях старухи причитали о том, как нечто подобное кружило над городом перед войной, а доморощенные пророки-шарлатаны несли совсем уж оголтелую чушь.
- Продолжаем наблюдать госпитализированных с экзогенными психическими расстройствами, - отчитывался я перед телефонной трубкой, свистевшей мне в ухо бульдожьим дыханием. Шеф слушал жадно, не перебивал. - Пока трудно говорить о механизме этих явлений. Но то, что они вызваны действием радиоактивных веществ, это совершенно точно. Других объяснений я не нахожу. Я говорил с рентгенологами. Они утверждают, что отравление металлоидами способно дать такой эффект. Что характерно, клиника у большинства довольно типична. Чаще всего эмоции пациентов связаны с какими-либо состояниями, пережитыми в прошлом. Иногда это осложняется нарушением чувства времени, спутанностью сознания и комплексами вины за какие-то судьбоносные, как они уверены, действия и поступки, совершённые прежде. У многих всё это уже приобрело форму мании. В общем, ситуация сложная. Не знаю, отмечались ли вообще когда-то подобные вспышки массовых психозов. Совершенно точно, мы имеем дело с малоизученным явлением.
Выдержав паузу и откашлявшись, голос в трубке сдержанно похвалил нашу группу за проделанную работу, утвердил план дальнейших исследований и пообещал направить нам в помощь группу радиологов.
Когда разговор с начальством был окончен, я чувствовал себя подавленным. Мне были безразличны степени, звания и рывки по карьерной лестнице, которые ждали меня в случае удачи. Тревога, тлевшая внутри со дня приезда, неудержимо разгоралась. Я мечтал лишь о том, чтобы навсегда убраться из этого гиблого места.

Мать. Полноватая брюнетка с большими сильными руками. Вкалывает на трёх работах, чтобы мы с братом могли сидеть в тепле и жевать колбасу. Я уверен, что у неё дизель вместо сердца, и она никогда не устаёт. Думаю, ради нашего благополучия она легко согласилась бы разгружать вагоны с чугунными ваннами. Милая и добродушная женщина. Даже ругаемся мы с ней редко, несмотря на мою замешанную на гормонах взбалмошность. Отец – в прошлом ассистент кафедры философии в заштатном провинциальном вузе. Сейчас, когда мне пятнадцать, он живёт отдельно от нас в клоповнике с общей кухней на весь коридор. Изучает труды немецких мыслителей, периодически пытаясь излечиться от алкоголизма и социофобии. В последний раз мы виделись с ним года полтора назад. Отчётливо помню только то, что выглядел он плохо: ободки грязи под ногтями, сальная грива, запах пота из подмышек и вдобавок разъехавшаяся молния на брюках. Поэтому к новой встрече с отцом особо не стремлюсь. Боюсь, что со временем гены возьмут своё, и я стану таким, как он. Человеком-Улиткой, прячущим голову в раковину из воспоминаний, синячества и идей Шопенгауэра.
Я, как могу, стараюсь уже сейчас втиснуться в социум. На моём предплечье набит орнамент, значения которого я не знаю, да и какая к чёрту разница! В свободное время неумелыми пальцами мучаю гитару, вечерами болтаюсь по дискотекам, разглядываю потное мясо танцующих и лакаю портвейн.
Брата вижу всё реже. Он изменился: тощий и долговязый как шпала, на голову выше меня. Позади базовые девять классов школы: без авторитета в глазах учителей, зато с клеймом аутиста, лентяя и тугодума. Впрочем, ничего удивительного: этот орешек не расколоть целлюлитным клушам, подавшимся в учителя просто от безысходности. Сквозь оболочку им не разглядеть того, что внутри.
Брат в отличие от меня не спешит социализироваться. Связавшись с какими-то художниками-маргиналами, участвует в их диких представлениях, играет на валторне в трамваях. Хоть я и не в восторге от глупого подросткового эпатажа, но с нравоучениями и советами не лезу. Это было бы то же самое, что залапать жирными, воняющими селёдкой пальцами чистый лист бумаги. Пытаясь сделать его белее, чем он есть.