До определённого момента я выслушивал её откровения с интересом, хотя пациентка рассказывала заунывно, её монотонный голос был налит усталостью и пресыщением. Амбулаторная карта докладывала: 41-летняя Евгения Мазур числилась безработной. Поступила два дня назад. Симптомы заболевания стали отмечаться уже после облучения территории, до этого жалоб на здоровье не было. Я быстро записал на листе бумаги свои соображения по диагнозу: «Расстройство памяти. Парамнезия. Псевдореминисценции». И продолжал внимательно слушать.
Передо мной расползлась по креслу женщина. Точнее не женщина, а баба. С дряблой шеей, безжалостно напомаженными губами и манерами хабалки с привоза. Следы былой красоты на выцветшем лице смотрелись даже как-то несуразно, точно островки обоев посреди ободранной стены. И вот, сверкая пустотами меж зубов, эта корова распространялась о хореографии, особенностях корпуса танцовщицы, контактной импровизации и батманах. О том, как станет примой в труппе самого Адама Зельцера. А там уже призывно засверкают рампы столичных театров. Ну а после, конечно, парижская Опера Гарнье. Хотя, может, даже и Нью-Йорк – почему нет? Разумеется, у неё будет личный импресарио, массажист-китаец, клубника со льдом и шампанское в гримёрке, внимание самых значительных глянцевых мужчин в смокингах от Джиордано.
Изо всех сил я пытался слушать отвлечённо, не смотреть на её слоновьи ноги, не видеть сизых припухлостей под глазами и не чувствовать исходящий от неё запах шалмана для дальнобойщиков. Совершенно точно, она не пыталась меня одурачить, а выплёскивала все свои фантазии и стремления как они есть, не фильтруя. Она действительно верила в то, что говорила.
Я посмотрел на одутловатую балерину с сожалением: пора было рассеять её иллюзии. Улыбаясь и вяло пережёвывая вязкую вербальную кашу, приправленную двумя-тремя известными мне терминами из хореографии, я вколол ей пару кубиков аминазина. Ещё около получаса Евгения продолжала с тоскливой обстоятельностью рассуждать о планах на будущее. Но с каждой минутой она говорила всё неувереннее, и, в конце концов, голос её стал зыбким как студень, а интонации – жалкими, мямлящими. Потом она вдруг оборвала себя на полуслове и застыла бревном, как будто окончательно потеряв всякий интерес к теме разговора. Тогда я поставил перед ней чашку зелёного чая и воркующим голосом попросил рассказать всё по порядку.

В общем…Мне было тогда восемнадцать. Я занималась балетом, только поступила в хореографическое в N-ске. Танцевала маленького лебедя в каких-то тупых студенческих спектаклях, заодно пыталась прыщи вывести и на фирменные американские джинсы накопить. Но вы не думайте, что у меня других проблем не было. Жила я в общаге, там таких дур ещё штук шестьдесят болталось. Если б вы знали, как я ненавидела этот… Эту… Сучарню. Постоянные сопли, драки, истерики – по любому поводу. Тогда я поняла, что намного раньше, чем я стану примой Большого, мне проломит башку утюгом какая-нибудь безмозглая курва, решившая, что я втихушку пользуюсь её духами. Ещё один головняк был – другие девчонки парней себе находили нормальных, а к нам с подругой Элей почему-то липли только всякие бараны. Либо какие-нибудь очкарики, у которых из-за прыщей и лица не рассмотреть было, либо старые козлы и извращенцы. Без понятия, почему так получалось – мы были не страшнее и не дурнее остальных, даже, можно сказать, наоборот. Меня больше всего доставал комендант общаги Дубов – лет под 40 уродцу было, но тогда он мне стариком казался. Сам щуплый, а голова огромная и в кепке всё время. Какой-то шевелящийся гриб напоминал, честное слово… Ещё большей скотиной был наш хореограф Наиль Камильевич: косил под интеллигента, а сам был просто хамлом с грязным взглядом и такими, знаете, пронырливыми похотливыми ручонками. Вечно они у него всюду лезли. Тьфу, вспоминать противно, блевать тянет.
Короче, тошно было от всего. Я тогда молодая была, красивой жизни хотелось, сказки, денег и в телевизор попасть. А вокруг только кастрюли из-под лапши, груды использованных прокладок в туалете и стадо истеричек в пуантах. Я пить начала. Сперва как-то стыдно ещё было, старалась не нажираться. А потом как прорвало внутри что-то, стало всё вообще по барабану. Бухала и водку, и рябину на коньяке и спиртягу даже. Мне уже грозить стали, что отчислят. Несколько раз в кабаке с мужиками знакомились. Ну, по синьке-то они все Д’Артаньянами кажутся. А потом наутро знаете, доктор, как…Нет, не знаете, видимо. Просыпаешься в чужой кровати – жопа болит, простыня в крови измазана, во рту сушняк, а рядом храпит свин какой-нибудь с вонючими подмышками. Просыпается и приказывает тебе щас же уматывать. Да ещё и на опохмел денег не даёт. Потому что жадный, и потому что у самого нет. Вот так.
И вот сидели мы как-то вечером с Элькой в одном вшивом баре, где и всегда. Трезвые как стекло. И выглядели ничо, ну там приоделись, накрасились. Как чувствовали… Ну сидим меню разглядываем, думали пузырь красного на двоих раздавить и по домам, баиньки. Как вдруг подваливает к нам хозяин заведения. По возрасту в отцы мне годился. Лысый, небритый, нос горбом, и пахло от него одеколоном – таким все мудаки брызгались, которых я знала. Заказал нам хавки целую гору, бутылку винища какого-то понтового. Сказал: не беспокойтесь, я угощаю. И вот сидел весь вечер нам мозги колупал. Типа, часто вас здесь вижу, рад, что такие красавицы ко мне захаживают. Расспрашивал: откуда приехали, чем занимаемся, с деньгами у нас как. Потом, когда нас уже малость вштырило, он нам и заявляет: идите ко мне работать. Образования никакого не надо, дело несложное и даже приятное, а бабки реальные. Сказал, что агентство эскорт-услуг открывает, и ему нужны девушки с убойной, это он так сказал, внешностью. Дал время подумать, номер свой оставил и свалил.
Мы прикинули, что ничего не теряем, и позвонили… Ну, в общем… Доктор, как сказать-то вам… Кхи.. Не было никакого агентства. И девушек с убойной внешностью не было. А была гостиница сраненькая в том же здании, где бар. И три размалёванные кривоносые девахи с ляжками-сардельками. Понимаете: клиенты гостиницы при желании могли заказать культурный отдых с девочками. А Дато, ну то есть хозяин наш, был такой жлоб: если можно на чём-то, неважно на чём, бабла поднять, мимо не проходил ни в какую.
Короче, я на той же неделе забрала документы из училища, тем более что оттуда меня и так уже выпнули, и стала рубить «реальные бабки». Ахахаха! Мне даже сказать вам неудобно, сколько платил нам этот урод, шашлычник этот херов. Нам, девчонкам, реально копейки оставались – всё себе карманы набивал. Я там полтора года оттрубила, пока менты на нас с облавой не нагрянули. Лавочку прикрыли. Дато, морду эту хачовскую, на нары отправили – он, оказалось, ещё и герычем барыжил. А я потом уже привыкла как-то. Ну и в общем… Другое такое «агентство эскорт-услуг» нашла. Как-то всё вот так и пошло, я не знаю…
Вот, доктор, всю свою жизнь вам расписала. Ну вы только не подумайте, что я дешёвка, что у меня нету никаких этих… Принципов что ли… Вы же и сами видите, что у меня выхода-то не было вообще. Правда?! Ведь не было же, точно?! Ну выучилась бы, и дальше что? Какая Москва, какая в задницу Гранд Опера?! ДК в райцентре, и то если повезёт. Опять эти маленькие лебеди чёртовы и подработка Снегурочкой на всяких детских сборищах. Да и что за жизнь у балерины? То нельзя, это нельзя, не ешь- не пей…И денег никаких, и мужиков бы столько не перепробовала. Так что, нет, доктор, я не жалею. Нет-нет, не жалею. Совсем. Нет. Нет! НЕТ, мать вашу, я не думаю, что просрала свой шанс. За все эти годы у меня ни разу не было мыслей о самоубийстве.

Приём был окончен. Несостоявшуюся балерину я выпроводил за дверь, угостив на прощание порцией терапевтической лести и тридцатью каплями экстракта пустырника. В окно нудно барабанил дождь, голову распирала боль, как будто вколачивали гвоздь в правый висок. Внутри что-то клокотало, пенилось и надувалось пузырями, я напоминал сам себе изъеденный ржавчиной ковш, в котором булькает и шипит ядовитая ведьмина похлёбка.
В таком состоянии я выполз на улицу – продышаться. Вечер выдался серым и промозглым. Навстречу мне попадались лишь тощие дворняги да изредка бомжи – большинство обитателей города забилось под крыши. Хлюпал дождь с примесями мазута – то были отголоски недавнего пожара на очистных завода по переработке нефти. Я не думал о том, что тёмные потёки изуродуют одежду, а просто шёл через лужи, понятия не имея, куда и зачем. Легче не становилось – даже наоборот. Я присел на лавку под навес, чтобы перевести дух. И тут же провалился в черноту бездонной впадины – одной из тех, что разрослись внутри меня в последнее время.

«Сегодня могу, наконец, вас обрадовать, - врач реанимационного отделения щурится на меня устало и безразлично. То и дело поглядывает на часы, точно давая понять, что я его задерживаю. – Ваша мать вышла из комы. Ещё раз сделали томографию – исключили наличие субдуральных гематом. Прогнозы давать рано, сами понимаете, характер повреждений очень серьёзный: перелом основания черепа со смещением костных фрагментов, повреждения височной кости, множественные травмы позвоночника. Пока сложно говорить о том, сможет ли она двигаться. Да, собственно, вообще неизвестно в какой степени восстановятся функции мозга. Понимаете: то, что мы собрали здесь заново по частям и что мы, в конце концов, вам предъявим… Оно может иметь очень мало общего с тем человеком, которого вы помните. Хотя, сейчас об этом ещё рано. Если что, потом увидите сами».
В общем-то, всё и так ясно. Даже просто выжить в такой аварии может лишь человек с очень жирным плюсом в карме. Когда воображение рисует эту картину, я обрастаю гусиной кожей: гружёный щебнем КАМАЗ вылетает на встречную полосу и, смяв четыре проезжавших автомобиля, превращает их в месиво из стекла, металла и пластика. По проезжей части бусинами рассыпаны чьи-то зубы. На асфальте лежит человек с наполовину снесённым черепом, то, что осталось от его головы, уже облепили мухи. Сирены скорой, болезненно-истеричные смешки зевак, накрытые серым тряпьём носилки… Не закемарь за рулём водила КАМАЗа, удалось бы избежать пяти смертей, а моя мать в этот самый день разменяла бы второй месяц водительского стажа.
Мы с братом дома, на кухне. Он сидит за столом, уперев локти в столешницу, я в бешенстве мечусь рядом, мои глаза исторгают пламя как паяльные лампы.
- Идиот! – я ору, срываясь на омерзительный бабий визг. – Недоносок! Неужели, тупица, ты не понимаешь?! Мы отдадим её туда, где она будет кататься как сыр в масле. Это же не какой-нибудь сраный бомжатник – там как в санатории. Лечение, уход, общество таких же как она. Ведь ей же с калеками теперь общаться проще и удобнее, чем с нормальными, кретин! Навещать её будем. Хоть каждый день авоськи с апельсинами ей сможешь таскать. Ты дебил! Ты просто не представляешь… Блять, жизнь превратится в каторгу. Ты будешь вытаскивать из-под неё судна, подмывать ей зад, кормить из соски. Ты будешь постоянно прицеплен к дому. Ты не сможешь даже никого позвать в гости. Пойми, наконец: этот овощ к маме не имеет никакого отношения. Это уже не она! Всё! Её нет! Нет! Нет! Никогда не будет! Слышишь меня? Ты!..
Брат смотрит на меня спокойно и терпеливо, как на слабоумного. В его взгляде ни капли обиды.
- Она останется здесь, - отчеканивает он. Его голос негромок, но накачан такой решительностью, что я обречённо закрываю глаза. Впервые в жизни мне хочется его ударить.
…С возвращением матери меня придавливает бытом, целой грудой неприятных обязанностей. Чертыхаясь про себя и брезгливо скривив рот, я выношу помои, стираю простыни, бегаю с тряпками и щётками, как образцовая горничная. Вечерами читаю ей вслух, пока не заснёт. Моими резюме, кажется, завалены все организации города, даже такие, где никто на мой диплом психолога и смотреть бы не стал. Всё для того, чтобы заслужить веское основание как можно меньше бывать в этом месте - безрадостном, высасывающем силы. В месте, которое раньше я считал домом.
Брат уходит работать, когда ещё темно. Не появляется весь день, и уже ворочаясь под одеялом, я слышу, как его ключ хозяйничает в замочной скважине. Он возвращается измотанный и осунувшийся, руки в ссадинах, а одежда в пыли. Как проходят его будни, я толком не знаю: от брата никогда не дождёшься каких бы то ни было подробностей. И хотя черты его лица с каждым днём становятся всё острее, а круги под глазами залиты трупной синевой, он так и не выронил ни одной жалобы. Единственное, что подпитывает силы брата – живопись, сфера, в которой он виртуозен, изобретателен, могуч. Правда, для творчества ему теперь остаются лишь редкие выходные. Иногда ночи.
Мать неподвижна и печальна. Нет, вопреки моим изначальным ожиданиям, она не пускает слюни, не впала в детство, у неё даже не отшибло память. Всё проще - днями и ночами она лежит в кровати, откуда уже никогда не поднимется своими усилиями. С неизменным выражением лица рассматривает потолок. Хотя, правильнее сказать, что с её лица вообще стёрто всякое выражение. Разговаривает она мало, медленно и не всегда связно. Я поражаюсь произошедшим с нею переменам: в этом аморфном опустошённом существе невозможно узнать её прежнюю – женщину с дизелем вместо сердца. Иногда её накрывают приступы говорливости, и она ударяется в воспоминания: может битый час обсасывать эпизоды моего детства, при этом безжалостно всё перевирая и придумывая то, чего не было. То, чего вообще быть не могло, чёрт возьми! Когда она, не моргнув глазом, выдаёт что-нибудь такое, я чувствую, как ледяными иглами в душу вонзается страх.
…То утро – угрюмость и тоска внутри и за окном. Застывшая грязь покрывается сыпью снежинок. Чемодан собран, пора прощаться. Матери говорю, что скоро вернусь, но почему-то не могу смотреть ей в глаза. Вижу: она мне улыбается. Спрашивает, что мы будем читать сегодня вечером. Уткнувшись взглядом в пол, поправляю ей одеяло и почти бегом вырываюсь из комнаты. Кто бы мог подумать, что это будет так тяжело.
Прощание с братом. Спокойно, без истерик и обвинений.
- Уходишь? – единственное слово, выдохнутое мне в лицо вместе с облаком сигаретного дыма.
Я ухожу. Куда именно не знаю, да это и неважно. В кармане пальто спрятан билет, и то, что осталось от моих смехотворных сбережений после его покупки. Через три дня я буду стоять на перроне одного из столичных вокзалов… Вдыхать запахи свободы и шаурмы, неизвестности и канализационных стоков.
С тех пор я вижу брата с матерью только по ночам. Они навещают меня в кошмарных сновидениях, заглядывают в лицо, теребят за плечи, словно намереваясь вытрясти душу. В реальности нам уже не встретиться…
Могила брата – заброшенная, печальная, жалкая. Заросли бурьяна, скособоченный крест и прорехи в ограде. Я стою здесь через пять лет после своего побега. Это мой первый приезд домой в ранге практикующего столичного психолога. Я ошеломлённо таращусь себе под ноги, в раскисшую, жирную землю… По словам соседей он умер в тот же год, как я уехал. Работа на износ плюс хронические болячки – коктейль из этих ингредиентов не продлевал ещё ничьей жизни.
Мать, после обрушения последней подпорки её существования, живёт в пансионате для инвалидов. В моем кулаке зажат обрывок бумаги, на котором кучерявым затейливым почерком соседки написан адрес этого заведения. Крадучись, подбираюсь к уличной урне, измельчаю листок и вытряхиваю его останки в мусорницу. После сгорбившись и не обходя лужи, бреду на вокзал. Шарахаюсь от прохожих - они пялятся на меня, словно я выгляжу сбежавшим из лепрозория. Чёрт возьми, не может же каждый из них знать обо мне главное – что я трус. Хотя… Достаточно уже того, что я сам про себя это знаю.

Когда на АЭС начали сооружать защитный саркофаг, обрушилась стрела башенного крана. По бетонным плитам размазало трёх человек из числа ликвидаторов. Это ЧП стало подарком судьбы для уймы шарлатанов: снова повсюду стали расползаться дикие версии того, кто и с какой целью терзает город такими испытаниями. В местную реку вынужденно произвели сброс низкорадиоактивной воды, и уныние горожан от этого стало ещё сильнее. Больницы, особенно неврологические отделения, уже не могли выдерживать наплыва пациентов: места в палатах давно были заняты, и новоприбывших укладывали на ютящиеся по коридорам кушетки. Над улицами вертелись смерчи пыли, золы и нарастающего безумия.
В телефонном разговоре с шефом я убедительно попросил, чтобы меня отозвали обратно, командировав сюда из Центра другого эксперта. Сказал, что понимаю степень ответственности и готов подать заявление об отставке. Как я и ожидал, мне было отказано. Сведения, полученные в ходе исследований нашей группы, руководство сочло ценными, и мне было дано указание продолжать анализировать обстановку на месте.
Никого не волновало, что я к тому времени уже не мог работать. Что в моей голове постоянно гремели похоронные оркестры. Трубы. Или даже эти чёртовы валторны. Что я слышал, как из-под половиц ко мне обращались угрюмые неясные голоса, а из окошка вентиляции рвались мольбы о помощи. Ну а когда однажды утром я обнаружил, что на стене в прихожей отклеился кусок обоев, под которым проступил чей-то тёмный профиль, моё состояние приблизилось к панике. Тогда я уже не сильно отличался от тех, кому вынужден был забуриваться в души, выкачивая оттуда потаённое, расковыривая до сих пор не зажившие раны.

Он сидел передо мной – спокойный, неторопливый. Каждое его движение было пропитано медвежьей основательностью и величием. Смотрел в упор, не моргая, и я чувствовал, что мне неуютно под этим взглядом. Никаких признаков психического расстройства не проявлялось ни в его облике, ни в поведении. Меня нервировало то, что инициатива в диалоге с самого начала утекла к нему, такой трюк пациентам обычно не удавался. Удивляло и раздражало его самообладание. Сложно было себе представить, что такой человек может оказаться психопатом, на счету которого вереница мокрых дел и нанесённых увечий. В амбулаторной карте я вычитал подробности его насыщенной биографии. Больше десяти лет оттрубил в вузе преподавателем-филологом. Был признан виновным в серии преступлений против жизни и здоровья. Шизофрению впервые диагностировали ещё семь лет назад – тогда он и сменил нары на больничную койку.
Я слушал его рассеянно – давала о себе знать очередная бессонная ночь, как всегда в последнее время, расцвеченная видениями, грозными звуками из углов комнаты и кошмарами наяву. А он рассказывал – обстоятельно и бесстрастно, как будто о ком-то другом.

Знаете, каждый человек однажды устаёт. Как-то теряется след… Хм.. Понятно ли я изъясняюсь? То есть, становится незачем и некуда жить. Шагать дальше по той же накатанной колее, что и всегда, уже невозможно. Ломаются все догмы, ценности, поведенческие шаблоны. Кхм… Тогда и начинаешь понимать, как несовершенен мир, как жалок в нём ты сам. И все, кто тебя окружает тоже. Да, вы, конечно, можете надо мной похихикать и сказать, что через этот кризис большинство людей относительно безболезненно переваливает в период полового созревания, и что я застрял в развитии. Нет… Это не так. Вот, послушайте.
Я… Собственно, вы, наверное, уже осведомлены о том, кто я такой и чем знаменит. Что может заставить вузовского преподавателя, языковеда заниматься тем, чем занимался я? До определённого момента мне и в голову ничего подобного не приходило. Не вижу смысла говорить о моей жизни подробно: я просто копался в монографиях, писал кандидатскую и вёл семинары у студентов. То есть, попытки глубоко осмыслить действительность, конечно, были. Я накапливал идеи, они врастали в меня, перемешивались, и понемногу эта смесь закипала. Понятия не имею, что стало тем событием, которое открыло шлюзы – но однажды всё, что я годами таскал в себе, прорвалось наружу.
Я вдруг понял, что человек по сути своей – разрушитель. И находясь в состоянии полного благополучия, как ментального, так и физического, он может полностью сосредоточиться на разрушении, таким образом, подталкивая мир к хаосу. А ведь мир – это Система. Это что-то вроде огромного аквариума. Невозможно отравить только одну рыбу, не навредив при этом остальным. Здесь всё очень хитро взаимосвязано, всё переплетено ниточками, и ни один шаг не может остаться без последствий. Я понял, что нужно противодействовать. Как? Страдания, душевные травмы, телесная боль – только это способно вытянуть на себя часть энергии, которая могла быть пущена в русло разрушения. Когда человек бьётся в корчах, схватившись за сковырнутый отвёрткой глаз, можно быть уверенным, что никакого вреда Системе он не нанесёт. Конечно, мои старания не могли ничего изменить глобально – это как пытаться ведром вычерпать море. И всё-таки, я должен был хотя бы попробовать, чтобы не омерзеть самому себе. Я продумал план действий, выточил, если желаете, внешнюю эстетику ритуала. Потом уволился с работы и…Объявил энтропии священную войну.
Моей первой жертвой стал заведующий кафедрой, где я работал – педантичный, нудный и нетерпимый к инакомыслию человек, хаос своего внутреннего мира он с наслаждением распылял вовне. Я подкараулил его на парковке у института поздно вечером. Оглушил напильником и оттащил на территорию заброшенной стройки, которая находилась рядом, через забор. Я дождался пока он придёт в сознание, чтобы дать ему проникнуться ужасом положения. Знаете, до этого никто передо мной так не унижался: даже неудобно рассказывать, но он был готов на всё, чтобы я сохранил ему его никчёмную жизнь. Он скулил, рыдал с гоготом, как припадочный, ползал у меня в ногах, пытался лизать мои ботинки. Когда мне всё это надоело, я отрезал ему ушные раковины, завернул их тряпкой и спрятал в карман. Он опять потерял сознание, но в этот раз насовсем – как только он вырубился, я воткнул нож ему в брюхо, скинул труп в котлован и спокойно ушёл. Исполнение было филигранным – имею в виду техническую сторону реализации плана. Я действовал как хирург: решительно, быстро и точно. А ведь это был, не забывайте, мой дебют.
Удача придала мне сил и уверенности. Моя война продолжалась. Среди тех, кого я обезвредил впоследствии, были люди очень разные – по социальному положению, уровню интеллекта, возрасту. У каждого я отрезал уши. Когда накопилось достаточное количество, я сшил из них удивительное ожерелье, которое повесил у себя в комнате, как трофей. Оно впечатляло величием и красотой. Особой красотой отжившего, тлена.
Сейчас, когда прошло столько времени, все мои заблуждения всплыли на поверхность. Своих взглядов я не поменял, но, всё-таки, признаю, что кое в чём перестарался. Да. Сейчас бы я многое сделал иначе. Но права на вторую попытку нет ни у кого, не только у меня. Уж не знаю, наказание ли это для нас, или великое благо. Да и не мне судить. Но, знаете, я ни о чём не жалею, даже о тех ошибках и просчётах, которые допустил. Всё происходит только так, как должно. Противиться порядку вещей глупо. Вместо этого, нужно стараться постичь его мудрость и полностью ввериться ему. В меру возможностей я стараюсь этому следовать. Уж простите, что выражусь пафосно… Даже если разбитый сосуд был очень ценен, не нужно пытаться склеить стекляшки – это ж совершенно бессмысленное занятие. Осколкам место в мусорной корзине. Вот, что я понял. Мда, о чём тут говорить?… Зачем же я объясняю вам, профессионалу, то, что смог понять даже такой дилетант, как я?!

Дни – серые, одинаковые, выхолощенные. Над кварталом реет вой сирены – то ли проверяют работу систем оповещения, то ли действительно пора нестись в убежище. По городу шелестят слухи о том, что авария на «Стелле» организована натовскими спецслужбами. Хотя какое это теперь имеет значение?
Я стою у окна и с напряжением всматриваюсь в оплетённую туманом улицу. Посреди двора мечутся люди в балахонах: они приседают, взмахивают руками и издают какие-то невообразимые гортанные звуки. Что это означает, я не знаю. Как не знаю и того, происходит ли это на самом деле. Я уже ни в чём не уверен. Моя комната, особенно, когда стемнеет, разрывается от шумов и звонов непонятной природы. Заснуть ночами мне удаётся нечасто. Иногда я всё-таки проваливаюсь в сон, как в яму со змеями – видения, одно уродливее другого, душат меня, выжимают и сдавливают. В конце концов, я подскакиваю на постели от ощущения того, что я здесь не один – в темноте спальни то и дело вспыхивают желтизной крохотные, но холодные и зловещие огоньки.
На моей голове кучерявится копна давно немытых волос, лицо поросло бородой, как у бродяги. На работу я не хожу, на звонки не отвечаю. Когда трезвонят в дверь, стуча зубами, отсиживаюсь в утробе стенного шкафа. Конечно, скоро мою берлогу всё-таки вскроют. Я жду этого с ужасом и, одновременно, с надеждой – мне страшно как оставаться здесь, так и высунуться наружу в нынешнем состоянии.
Я часто вспоминаю слова того человека – одного из последних моих пациентов. Наверное, мне было бы куда проще, сумей я также как он безропотно и бездумно ввериться ходу событий. Но как я ни стараюсь пересилить себя, ничего не получается. Память постоянно прокручивает передо мной картинки прошлого, а я чем дальше, тем сильнее мечтаю собрать и склеить черепки. Когда меня отсюда вытащат, непременно вернусь домой. Попытаюсь найти мать, если она жива.
Может быть, она меня поймёт.
Может быть, мне дадут право попытаться ещё раз.