…Мне девятнадцать лет, меня зовут Саша. Мама всегда называла меня Шурой, и папа, и брат тоже, и вообще все, кроме бабушки: для нее я был «мамелэ», это значит «дитя». «Мамелэ» и никак иначе.
А когда маму перевели в Москву и все мы – только без бабушки, она уже умерла – туда переехали, вот тогда в новой школе я стал Сашей. И в Ташкенте, в эвакуации – Сашей, и на курсах радистов, и после курсов, на передовой, под Оршей, и дальше, и еще дальше, и здесь, в Померании, – я Саша. Только Семенов и Коваленко называют меня «сынок».
Я младший сержант, я командую ротной радиостанцией, рядовые Семенов и Коваленко приданы к ней – таскать тяжеленные аккумуляторные батареи. Они оба старые, каждому по тридцать девять, это почти предел. В нашей штурмовой бригаде так: кому (если дожил) стукает сорок, того переводят в другие части.
Мы стоим в обороне, но, по всему видно, скоро большое наступление. Самое последнее, и конец войне; моим дядькам, для которых я «сынок», не успеет исполниться сорок, тут и довоюют. Дай бог, чтобы повезло.
Все это проносится у меня в голове сразу после того, как обрывается вой тяжелого фугаса, и я глохну от взрыва, и уже не слышу визга разлетающихся осколков, один из которых чисто срезает голову моего, уже четвертого за мою войну, ротного, Пети Крюкова, ему всего на три года больше, чем мне, я не вижу падения головы, я вижу бьющий из Петиной шеи столб черной крови, и этот столб гасится громадной, тоже черной, массой земли, поднятой взрывом, сейчас эта земля уже не взмывает вверх, она падает на ротного и на меня, падает, падает, падает, и я уже ничего не вижу и не чувствую, и в самый последний миг мелькает: я не могу погибнуть, потому что надо мною всегда мамино крыло.

…Меня зовут Вера, мне тридцать шесть лет. Для сотрудников я, конечно, Вера Вадимовна, для сына – мама, для друзей и знакомых – Вера (никаких Верочек, а Витьке Максимову – по рукам!), а для дорогого и любимого моего мужа, которому вот-вот стукнет пятьдесят, – для него я Верóк. Так звал меня и покойный папа, а больше никто. Чуднó звучит, не по-русски, да и вообще не по-каковски, а мне всегда нравилось, и сейчас нравится.
Я счастливая женщина. Мой Саша – мой до самого конца, во всех смыслах: и до самого донышка, и до конца дней. Время летит, когда-нибудь Сашка состарится и одряхлеет, станет с трудом ходить, не сможет даже сам вставать на ноги, но со мной ему это не страшно. Со мной ему ничего не страшно.
Борька, Сашкин сын от первого брака, сказал однажды: мол, представь себе, Вера, большой шар. Берет его какой-то бог и затейливо разрезает на две части, а потом – одну в правую руку, другую в левую, и – швырь в разные стороны! Так и сказал – швырь… И, говорит, если повезет, то эти две части загадочным образом сходятся и соединяются. И линии разреза, сделанного тем богом, даже под микроскопом не видно.
Мы с Сашей – как раз это самое и есть.
Я чувствую его мысли. Вот его память снова перебирает то время, когда он, совсем мальчишка, пережил войну, вот его засыпает землей, поднятой взрывом, это как курган над могилой, где он и его ротный, и Сашка успевает подумать, что не может погибнуть, потому что его защищает мамино крыло. Все так и не совсем так: это мое крыло защищало его. Мое. И спасло – откопали тогда, тяжело контуженного. Он еще много лет слегка заикался, а вот со мной это у него прошло. Совсем прошло.
Да, я счастливая. Жить становится все труднее, в магазинах почти ничего нет, «из-под полы» есть всё, да только зарплат ведущих специалистов головного НИИ электроники на это не хватает, но мы проживем. Я умею. В голодные послевоенные годы, совсем девчонкой, лет семи, – подманивала же на подоконник голубей! Ловила, свертывала шею, ощипывала, потрошила, варила… Так что – умею. Еще десять лет потерпеть, до Сашиной пенсии, а там – купить домик в какой-нибудь деревушке, чтобы на самом краю, у леса, и чтобы речка. Спасибо папе, всему научил: и рыба будет, и грибы-ягоды, и запруду сделаем, уток можно разводить, да мало ли чего. А квартиру – сдавать, тоже приварок.
Сыновья выросли: мой Вадька – почти взрослый, Сашин Борька – совсем взрослый, женился уже, сделал Сашку дедом, с ума сойти… Надюшка, прелесть что за девчонка, от второго у Саши второго брака, маленькая, всего двенадцать, но она с матерью, там всё в порядке. Дети проживут. Ну и мы проживем. Мое крыло – надежное.

…Меня зовут Борис Александрович. Мне пятьдесят пять, через пять лет вроде как пенсия, но ни о какой пенсии я не думаю. Я много работаю, мне интересно, я буду продолжать. Слава богу, силы есть и здоровье. Я из рода долгожителей и собираюсь жить не меньше, чем они, хотя много курю. А умереть хорошо бы так: либо в процессе работы, либо в другом процессе – с женщиной.
Правда, в данный момент думать о своем, о нужном или даже ненужном, но все равно своем, – трудно: я слышу мысли отца и мачехи. Да что там мысли – тут вся полнота восприятия! Отец – совсем юный сейчас, он переживает ужасы войны, до окончания которой осталось всего ничего, и тем ужаснее эти ужасы, что осталось всего ничего и еще – что они рутина… И я переживаю все это, вот только что меня, ну то есть отца, ну в общем нас – нас завалило грудой земли, мы похоронены заживо. И Вера, мачеха, – это уже тридцать лет спустя – думает о том же самом. А еще она думает о том, что если бы ее не было на свете, то отец бы не выжил на войне, а выжил он потому, что судьба предназначила их друг для друга, и вот оно свершилось.
А я? Мое-то место – где оно?

…Я просыпаюсь. Голова мутная, и сердце тяжело бухает чуть ли не в горле, но это – от сновидения. А в остальном самочувствие прекрасное. Как в тридцать пять. У меня всегда такое самочувствие.
Сновидение? Ой ли?
– Доброе утро, Борис Александрович! Как чувствуете себя?
Высокая, тоненькая блондинка в белом халатике – мерещится, что на голое тело. Просыпаюсь окончательно и разом вспоминаю все.
– Доброе утро, Марина. Нормально чувствую…
– Испарина у вас… – медсестра озабоченно морщит лоб, это выглядит забавно и трогательно.
– Да ничего… приснилось… Ты выйди, Марин, мне встать надо…
Всю жизнь сплю голый. Я бы встал и при Марине, мне стесняться особенно нечего, к тому же она как-никак медработник. Но это – если бы был здесь больным, вот тогда стесняться и правда нечего. А я же не больной, я – подопытный. С другой стороны, был бы больным – сам бы встать не мог. Как отец в последний год его жизни в собственном теле. Или как Вера, после того, как сорвала позвоночник, сумасшедшая баба…
Запутался в рассуждениях – все-таки не очень еще в голове прояснилось. Поэтому просто повторяю:
– Выйди, Марин.
Еще и эрекция вдруг… Марина замечает это, улыбается какой-то особенно нахальной улыбкой и выходит.
Через полчаса я, уже в полном порядке, сидя перед компьютером в той комнате, что называю кабинетом, делаю первый глоток кофе по-турецки. Это – весь мой завтрак, я так привык и менять своих привычек не желаю. Второй глоток – и вслед за ним первая затяжка. Тоже многолетняя привычка. Чувствую себя немного бунтарем – не у себя же дома! – и досадую, что уж который день не могу подавить это ощущение. А оснований-то нет абсолютно: мой Профессор с самого начала даже настаивал на том, чтобы я вел максимально привычный образ жизни.
Ладно, справлюсь рано или поздно.
Просматриваю почту. Есть пара писем, на которые надо бы ответить, но это попозже, ибо не горит. И Профессору ответить – вон он уже стучится по скайпу – тоже не горит. То есть у него, может, и горит, а мне нужно допить кофе и докурить.
Молодцы, варить по-турецки научились не хуже, чем я сам.
Ну, всё. Вхожу в скайп. Прошу любить и жаловать: профессор Максимов. Лысина на половину головы (переднюю), покатый лоб, мощные надбровья, самих бровей почти нет, глазки маленькие, нос, наоборот, огромный, рот опять маленький, подбородок практически отсутствует. Какой-то то ли неандерталец, то ли питекантроп, я в этом не разбираюсь. Однако интеллект – мне таких не много встречалось. Слегка даже подавляет, поэтому беру тон ворчливо-насмешливый:
– Здрасьте-здрасьте, Виктор Михайлович!
– Что, опять пробой?! – Профессор страшно озабочен, ему сейчас не до приветствий. Ну да, я же сам сболтнул Маринке: приснилось, мол, что-то.
Однако это он еще сдерживается, не летит в мою палату сам, не гонит ко мне толпы лаборантов, или как они у него называются, меня не водворяют в специальное кресло, вроде пыточного, не обвешивают датчиками, не вводят в транс… Такой уж тут режим: пациента – то есть подопытного – то есть меня – понапрасну беспокоить категорически нельзя. И без того, считает Профессор, нагрузка на мою психику – за пределами всего, что известно науке. Еще бы: я принял в себя личность своего отца и личность своей мачехи. То есть – всё, что удалось вытащить из умирающего мозга одного и умирающего мозга другой.

Виктор Михайлович Максимов хорошо знал обоих. Можно сказать, дружил с ними. Жили рядом, в походы какие-то ходили в незапамятные времена, в деревню к ним приезжал, всякое такое. Но на эксперимент его подвигло, конечно, не желание сохранить старых друзей хотя бы в таком виде. То есть, наверное, и оно, но это во вторую очередь. А в первую – непреодолимый внутренний зуд творческого человека, я это понимаю…
Отлично помню, с какой, еле сдерживаемой, страстью Профессор излагал идею, она же – предложение, стараясь держаться доступного мне уровня. Ну, основное я понял: личность одного человека можно загрузить в личность другого человека, только для этого нужно, чтобы личности были по форме (так объяснял, поводя руками и шевеля пальцами, Максимов) как можно ближе. Как матрешки, не без смущения добавлял он. А я с наглостью профана отвечал, что, дескать, ясно. Хотя что такое эта самая форма личности – до сих пор представления не имею.
А он еще говорил, что при должном сходстве две личности (или даже несколько) будут существовать в одном и том же человеке как бы независимо: пока одна бодрствует, остальные спят, а потом на вахту заступает следующая. Ну, только основная двигательная активность – за тем, кому все-таки принадлежит организм.
Помню и как бесшабашно согласился на обследование. Такое необычное все это, ну чистая фантастика, разве можно упустить случай, не побывать внутри! В жизни бы не простил себе!
И как рад был, когда Профессор торжественно объявил, что не ошибся – формы личности мои и отца очень, очень близки.
А вот зачем я согласился и на саму «загрузку» – не понимаю. Может быть, просто привык идти до конца. А может, исподволь влияло чувство вины перед отцом: последние годы он был совсем немощен, а общались мы совсем редко.
Как бы то ни было, я решился. А заодно с отцом принял в себя и Веру. По словам Максимова, у нее форма тоже идеально совпадала с отцовой. Меня это не удивило, сам ведь когда-то придумал образ неровно разрезанного надвое, а потом собранного воедино шара. Ну что ж, подумал я, где он, там и она, раз такое возможно. Пусть и не пересекаясь…
Профессор почти гарантировал, что пересечений – он называл их пробоями – не будет. Мне показалось, что он еще и был влюблен в Веру, многие годы и без всяких шансов…
Конечно, мне бы не хотелось этих самых пробоев. На кой черт мне знать обо всяких интимных моментах в жизни отца, а тем более – мачехи? Нет-нет-нет, говорил Виктор Михайлович, при таком совпадении форм – исключено! И, почти умоляюще: «Хоть на какое-то время, потом я выгружу, по первому твоему слову…»
Мы пили с ним коньяк у него дома, и я созревал… Под занавес отпустил пару немудреных шуток. На вопрос, проверено ли все на лабораторных крысах, Профессор сначала зашипел, затем принужденно засмеялся, и я так и не понял, проверено или нет. Потом пошутил, что надеюсь не получить несанкционированного доступа к государственным и военным тайнам, обладателями которых могли быть отец с Верой (может, и были, но лет сорок назад). И, что называется, изъявил согласие, а через две недели приехал с вещами в заведение Максимова, расположенное в дивном месте километрах в ста от Москвы, и мы начали. Благо, все, что держало и требовало меня в городе и мире, было доступно и отсюда.
Поначалу все шло хорошо. Я работал, общался с помощью компьютера, разговаривал по телефону, много гулял (и курил), прекрасно питался. Женщины? Так к моим услугам в принципе была Марина, Профессор ясно дал это понять. Ну, пока я терпел…
И еще – прекрасно спал. По двенадцать часов, отсыпаясь за многолетний недосып прошлой жизни. А оставшуюся половину суток Максимов делил между отцом и Верой. Каждое утро передавал мне приветы и не уставал подчеркивать, что из нас троих я главный, ибо, как-никак, кроме мозга есть еще сердце и прочий ливер, мышцы, глаза, уши и так далее, а они-то мои…
А потом что-то сбилось и пошел пробой за пробоем. Профессор, кажется, со страхом ждал от меня требования закругляться, но теперь уже я не мог решиться – ведь это значило бы убить моих «соседей». Не чужих, к тому же, людей.
Да и не было пока в этих пробоях ничего такого непристойно-интимного. Ну, странные, порой тяжелые, сны… Тем не менее, запредельной психической нагрузки, о которой обмолвился Максимов, я не ощущал.

Ладно, решаю я, хватит его мучить. Мягко говорю, глядя на монитор компьютера:
– Виктор Михайлович, ну не надо так переживать! Я в порядке. Во всяком случае, субъективно. Давайте я полчасика еще тут дела свои поделаю, на пару писем отвечу, то да сё, а потом – в вашем распоряжении. Препарируйте, что уж…
Он кивает и отключается. Я знаю: эти полчаса он проведет как на сковородке, в том числе и от беспокойства за меня. Но мне эти полчаса нужны позарез, и, конечно, не для писем. Письма-то подождут.
Встаю, выхожу на лоджию, закуриваю и пытаюсь понять, за каким дьяволом я в это ввязался. Понять не удается. Чувствую одно: пока – не жалею.