В общем и целом тебе тут все рады. Но только веди себя более-менее прилично! Хочешь быть ПАДОНКАМ — да ради бога. Только не будь подонком.
Ну, и пидарасом не будь.
И соблюдай нижеизложенное. Как заповеди соблюдай.
КОДЕКС
Набрав в адресной строке браузера graduss.com, ты попал на литературный интернет-ресурс ГРАДУСС, расположенный на территории контркультуры. ДЕКЛАРАЦИЯ
Главная Регистрация Свеженалитое Лента комментов  Рюмочная  Клуб анонимных ФАК

Залогинься!

Логин:

Пароль:

Вздрогнем!

Третьим будешь?
Регистрируйся!

Слушай сюда!

poetmarat
Ира - слитонах. По той же причине.

Француский самагонщик
2024-02-29 17:09:31

poetmarat
Шкуры - слитонах. За неуместностью.

Француский самагонщик
2024-02-23 13:27:28

Любопытный? >>




Рэгтайм

2011-12-22 16:34:53

Автор: Чичи гага
Рубрика: ЧТИВО (импорт)
Кем принято: Розга
Просмотров: 1481
Комментов: 12
Оценка Эксперта: 30°
Оценка читателей: 46°
голимый импорт, автор Каринэ Арутюнян Израиль

всем, кто любит джаз...




...И тогда Штерн сыграет лучшую из своих тем, - конечно же, на лучшей из своих скрипок, невзрачной, покрытой потускневшим лаком, миниатюрной, не слишком плоской и не чрезмерно выпуклой, исторгающей глубокий и плотный звук, похожей на маленькую Элку Горовиц, ту самую, которая несётся скорым поездом в южном направлении, - покачивается на верхней полке, некрасиво приоткрыв рот и обхватив плечи своего мужчины, - это Робсон, Поль, Пауль, Пабло, Пашка, рыжая сволочь, наглая рыжая дрянь, любимая талантливая дрянь, - вот этого Штерн ему никогда не простит, - обнявшись, они просидят до утра в кольцах едкого дыма, в просторной кухне на втором этаже добротного сталинского дома, - худой взъерошенный Штерн в облезлых тапках и растянутой трикотажной майке невнятного цвета, - какой же ты гад, Поль, гад, - в сизом дыму и дымке рассветной, лиловой и розовой, они просидят до утра, захлёбываясь плиточным грузинским чаем, слезами, внезапными приступами смеха, похожими на лопающиеся пузыри, - посреди рюмок, стаканов, окурков, вдавленных в блюдца, - короткая, - скажет Робсон, сжимая веснушчатыми пальцами спичку, а сонная, ничегонепонимающая Элка выйдет из комнаты, в зевке раздирая великолепную цыганскую пасть, луженую свою глотку, - хорош галдеть, мальчики, я вас люблю, - протянет она простуженным басом и обнимет первым грустного Штерна, а потом – торжествующего Робсона, - короткая, - ухмыльнётся тот и по-хозяйски возложит длань на смуглое плечо, выступающую ключицу, усыпанную коричневыми родинками и веснушками, а потом легко подхватит своими лапищами, сгребёт и унесётся на пятый этаж, в свою берлогу, - любить до полного изнеможения, - вот такую, сонную, не вполне трезвую, пропахшую Штерном, его рубашками, его узким желтоватым телом, его безыскусной упрямой любовью.

Немного робея, Элка взойдёт на ложе Робсона, в его никогда не заправляемую постель, возляжет на ветхие простыни, но это случится потом, а пока она будет любить Штерна, как любят первого, - просто за саму любовь, - все эти мальчишеские поцелуи, вжимая колючую голову в живот, его глупую голову, непонимающую ничего в настоящей взрослой любви, - которая случается, - слышишь, Штерн? – она просто обваливается на тебя, - ураган, вихрь, и тогда всё, что мешает ей осуществиться, состояться, быть, - отходит, опадает, как прошлогодние листья, как жухлая трава, - все эти наши смешные словечки, и это сумашествие, бегство по крышам на ноябрьские, милицейский свисток, ветер с дождём, а потом, - помнишь, что было потом, Штерн? – как мы согревались плодово-ягодным в высотке на Ленина и заговорщицки подмигивали друг другу, - тоже мне диссиденты, - а потом ты свернул флаг и попросил, - спрячь, Элка, - и я унесла флаг к себе и пристроила в платяном шкафу, и он чудесно ужился там вместе с моими лифчиками и драными джинсами, - а что было потом, Штерн, - Элка смеётся, уронив бедовую голову на скрещенные локти, и Штерн несмело водит ладонью, - туда-сюда, туда-сюда, вдоль выступающих позвонков, сдвигая тонкую ткань, - бледный, взмокший, с искривленной дужкой очков, он водит смычком, поджав нижнюю губу, - выводит соль, а потом – ля, - ещё, мычит Элка и вливает второй стакан, её уже мутит, и кислая волна покатывает к гортани, - ещё, мычит она, - ей всегда мало, всегда, - она рычит и выпивает залпом, и рушится, обваливается, вместе с потолком, кроватью, люстрой, и тогда уже Штерн, смелея, втискивает узкую ладонь изощрённейшим способом, и там уже выжимает, выкручивает, вытряхивает хриплое соло из Элкиной гортани. Давай, Штерн, давай, миленький, - воет она, впиваясь ногтями в его бледный живот с голубеющей ямкой пупка, и мучит, и рвёт, наяривает свой знаменитый бэк-вокал…


И тогда Штерн, переступая через разбросанные там и сям, как это и положено при настоящей взрослой любви, - переступая клетчатую ковбойку, маленький чёрный лифчик, хлопчатобумажную майку, - где мои трусы, Штерн, где трусы, - что-то смешное, трогательное, кружевное, донельзя условное, - он нашаривает лохматые тапки и бредёт спотыкаясь в ванную комнату, и там гремит чем-то, тазами, миской, - шумит газовая колонка, - вначале кипяток, а потом – опять холодная, - он жадно припадает к крану с холодной водой, с привкусом хлора и ржавчины.

Это потом, позже, появится Поль, Пауль, Паоло, Пабло, со своим никогда не дремлющим саксом, с Колтрейном, Вашингтоном, с птицей Паркером, со стариной Дюком, - в сталинских домах высокие потолки, прекрасная акустика, - женский смех, голубиные стоны, просто дружное мужское ржанье вперемежку с повизгиванием и рёвом, с переливами сакса, воплями трубы, и, конечно, хриплое камлание под гитару, и непременный Высоцкий, куда же без него, и «Машина», и жестянка с окурками между четвёртым и пятым, и эти постоянно снующие молодые люди в палёной джинсе, заросшие по самые глаза, - это потом будут имена, - Алик, Гурам, Сурик, бесподобнейший Борух, Спиноза, - бессонные ночи как нельзя более способствуют скоропостижной любви, а ещё столкновения на лестнице, с мусорным ведром и без, в шлёпках и небрежно наброшенной рубахе, незастёгнутой, конечно, на впалой груди, поросшей рыжими кольцами волос, - возносясь над распятым Штерном, Элка достигнет пятого этажа, где после шумной ночи засыпает король соула и свинга, - рыжеволосый, горбоносый Робсон, - будто маленькая чёрная птица, впорхнёт Элка Горовиц в распахнутое окно и, расправив крылья, будет биться о стены, умирая и возрождаясь вновь, как синекрылый Феникс.

И тогда Штерн сыграет лучшую из своих тем, - хотя нет, это было бы слишком красиво, - скрипка будет лежать в одном углу, а Штерн – в другом. Раскинув руки, с подвёрнутой штаниной, он будет считать такты и ступеньки, дни и часы, - расстояние до пятого этажа длиной в два пролёта, расстояние Киев-Краснодар-Сочи-Адлер-Сухуми, пока длится горячечный медовый месяц, в июльской испарине, в августовском сухостое,- пока скачут рваной синкопой дни сытые и дни голодные, а больше голодные, веселые и голодные, под рёв робсоновского сакса будет извиваться Элка Горовиц в своём маленьком чёрном платьице, все более и более тесном в груди и бёдрах, - и даже небольшой обморок прямо на сцене не насторожит будущего отца, - только немолодой врач-армянин, сухощавый, едва ли не в пенсне, с шаумяновской остроконечной бородкой, ополаскивая кисти рук, белозубо улыбнётся растерянному отражению в зеркале, - а вы кого хотите, - мальчика или девочку? – мальчика? - переспросит Элка пересохшими губами и поспешит к восьми часам в Дом культуры, - бледная как мел, с ярко-накрашенным ртом, в тот вечер она превзойдёт самое себя, исторгая звуки плотные и низкие, вторя пашкиному саксу, вступая чуть раньше, опаздывая ровно на полсекунды, - вдоль и поперёк, вниз и вверх, диафрагмой, грудью, животом, - упираясь ногами в дощатый пол сцены, она возьмёт ноту, от которой замрёт, а потом взорвётся зал, и, мокрая, с блестящей голой спиной, рухнет в объятия Поля, Пауля, Пабло, - ты гений малышка, - выдохнет Робсон в духоту гостиничного номера, нанизывая её на себя, глядя снизу, сверху, раскачиваясь, подтягиваясь на локтях, запрокидывая, впиваясь в солёный затылок.

И когда, придерживая чуть выступающий живот, она будет озираться в поисках, конечно же, его, Штерна, он будет рядом, со стеснённым дыханием, поглядывая на неё искоса, хватать сумки, набитые цветным курортным тряпьём, южными персиками, чем-то ароматным, сладким, непозволительно сладким в октябре, впрочем, как и её ровный загар, - везде, Штерн, везде, - ему предоставится случай в этом убедиться, и её легкомысленный наряд, что-то такое на бретельках, опасно ускользающих, - она шла чуть впереди, семенила переваливаясь, будто уточка, что делало её как-то по-новому уютной, домашней и совершенно неотразимой в глазах Штерна, - дойдя до второго этажа, она приостановится и нерешительно посмотрит на него. Снизу вверх.



А потом, конечно, будет праздник, курносенькая строгая сестричка протянет туго спеленутый свёрток, неожиданно плотный, - эх, папаша, - вздохнёт и рассмеётся его неловкости, - свёрток закряхтит и выгнется дугой, - ай, какой у нас краник, ай, какие у нас глазки, - запоёт Элка, целуя животик, пальчики, пяточки, бойко орудуя всеми этими приспособлениями, - присыпкой, спринцовкой, весами, - подожди, пусть отрыгнёт, деловито сообщала она и укладывала Фила ему на плечо, - затылочек, головку! - он уже и сам знал, и ладонью придерживал головку, и вдыхал аромат ванильных складочек, с опаской касался атласного ушка, и смотрел, как Элка сцеживается, - свесив косо срезанную чёлку, высвобождает всё это великолепие из тугого лифа на специальных пуговичках и плотных лямках, - кожа на груди переливалась голубым и жемчужным, а сосок из маленького сделался огромным, - кроватка стояла у стены, и Штерн привычно вскакивал, едва заслышав неуверенное кряхтение, - опять мы мокрые, опять мы мокрые, - бормотал он, раскладывая перетянутые ниточками ножки, - мальчик размахивал зашитыми рукавами распашонки, косился куда-то в сторону, икал, пока однажды с осмысленным выражением не уставился прямо на Штерна, - голубыми робсоновскими глазищами, - ну, вылитый Робсон, констатировала Элка и убежала на молочную кухню, и тогда Штерн осторожно извлёк из футляра скрипку.

Малышу должен был понравиться Крейслер.


Робсон ворвётся почти без вещей, как всегда, налегке, - простуженный, осунувшийся, немного отчуждённый, - во время ночного чаепития на штерновской кухне мужчины будут странно молчаливы, и только Элка шумно деятельна, как-то совсем по-взрослому, будто ей и дела нет до мужских разборок, - её дело – вовремя дать грудь и сменить пелёнки.

Под утро Робсон поднимется к себе, а Штерн вздохнёт с облегчением, нашарит лохматые тапки, выключит свет, - сонная Элка рядом, дышит в ключицу, кроватка с мальчиком в углу.

Мальчик успокаивался при первых звуках скрипки. Элка где-то носилась, - растрепанная, в драных ливайсах, - Штерн предпочитал не спрашивать, по хлопку входной двери он определял, что произойдёт дальше, - идеальный слух не подводил, - она опять летала. Со второго на пятый она взлетала как на качелях, и синие тени пролегали под глазами, - Штерн, миленький, спать, - бормотала она и поворачивалась спиной, и кротко вздыхала, как сытая кошка, дышала негой и теплом, чужим теплом, - почему бы тебе не остаться там? – спросил он в спину, но ответа не последовало, - она спала как убитая, или делала вид, что спит.


Понимаешь, Штерн, здесь никому не нужен джаз, - он вне закона, - Элка затягивалась сигаретой, судорожно давила окурок в пепельнице, - иное дело классика. Она будто играла в какую-то игру, притворяясь взрослой, и повторяла чьи-то слова, смахивая отросшую чёлку со щеки, - она всегда играла, - в первую любовь, в роковую любовь, в чудесную игру – «Элка –будущая мать», «Элка купает Фила»- наверное, только там, наверху, она была настоящей, - плачущей, смеющейся, счастливой, несчастной, - Штерн кивал, но голова его была занята другим, - он понимал, что разлука с маленьким Робсоном неизбежна, понимал всё более явно и отодвигал эту мысль куда-то на задворки.

Мальчик жил на два дома, но засыпал у него, вначале в кроватке, потом рядом, на старом топчане, - странное дело, он называл его, как и Элка, Штерн, - только без буквы «ша» и «эр», - Стэн, - сказку, - командовал он и вытягивался в постели, шевеля пальчиками ног, - вытягивался и вновь сворачивался калачиком, и, насупившись, терзал его, штернов, палец, - короткая, Стэн, - недовольно извещал Фил, - он любил длинные сказки, непременно с хорошим концом, чтобы все оставались счастливы, жених и невеста, и старик со старухой, и три поросёнка, и Иванушка-дурачок, и Штерн послушно продолжал, - вторую серию, третью, тридцать третью, пока мальчик не отпускал его руку, - никто не протестовал, - Элка выясняла отношения на пятом, - гоняла крашеных лахудр, неопасных, но нескончаемых, как непреложное доказательство жизни, - бушевала, замыкалась, вновь улетала, возвращения становились болезненными для всех, - дом на втором этаже по-прежнему существовал, но на пятом была жизнь, - мучительная, рваной синусоидой, с ломкой, ремиссией, обманчивым затишьем.

Так будет лучше, Штерн, - для всех нас будет лучше, - едва решение принимается, всё устраивается само собой, по инерции, - она носилась с документами, оформляла, подмазывала, где надо, будто всю жизнь только этим и занималась, будто там, в стране мыслимых и немыслимых возможностей, Робсон утихомирится и станет законопослушным и респектабельным, а она, Элка Горовиц, наконец, обретёт душевное равновесие и почву под ногами. А джаз? Что джаз? Ты что, не понимаешь? Здесь ничего не будет, мы все погибнем, как Борух, как Курочкин и джаза не будет, здесь ничего не будет, Штерн…


***


Отъезд походил на нескончаемый джем-сейшн.
Народ толпился, кучковался, - на пятом, на втором, - в пролётах между третьм и четвёртым, слышна была английская речь, грохот посуды, чей-то писк, визг трубы, - будто вернулись добрые старые времена, - на ступеньках раскачивался в дым пьяный чех Яничек, он щекотал хохочущего Фила, взлетающего вверх-вниз со спущенными лямками комбинезона, - кто-то с четвертого грозился вызвать милицию, и вызвал таки, - участковый, низкорослый, с пшеничными кустиками бровей и птичьим носом в бисеринках пота, помялся для приличия с грозным видом, но быстро ретировался, - он любил «Писняров» и песню про Вологду, и понятия не имел, кто такие Эндрю Хилл, Сэсил Тэйлор или Арчи Шепп, - здесь всё было чужое, чуждое, нерусское какое-то, и всё-таки русское, - здесь наливали, шумели, плакали, и если бы ещё кто-то кому-то дал в морду, но нет, они как будто не пьянели, - всё же здесь распоряжалось иное ведомство, из тех, что снуют неприметно, в штатском, - их никто не вызывает, они появляются сами, сливаются с толпой, - послушай, дружище, - завтра, завтра здесь будет тихо, веришь? – Робсон огромными ручищами обнимал участкового и провожал к выходу, передавая кому-то косяк, пожимая пять через голову, - но прежде он успевал очаровать, влюбить его в себя, - вот так со всеми, - рыдала Элка у Штерна на груди, - так со всеми, - все любят Робсона, а он – только джаз. Подтягивались околобогемные типчики, промышляющие фарцой, в велюре и вельвете, в рубчик и ёлочку, на чехословацкой и гэдээровской платформе, - малознакомые чувихи, - долговязые девы, отважные боевые подруги, - натурщицы, манекенщицы, балерины, продавщицы и просто отзывчивые гёрлз, - они обнимали Робсона на пятом и плакали у Штерна на втором, - на третьем они успевали потискать перемазанного шоколадом Фила, обнять Алика, Сурика, Гурама, и помянуть Спинозу, завершившего свой полёт в прошлом году.

Автобус подъехал вовремя, в полдесятого утра, - об этом позаботился пунктуальный Штерн, - вот тут опять поднялась кутерьма, неразбериха, - Робсон уже стоял внизу в распахнутом кожаном пальто и красном шарфе, - таким его и запомнят, - с футляром, с запрокинутой головой червонного золота, уже тускнеющего, - Штерн, помоги, - Элка, бледная после бессонной ночи, одними глазами указывала на взъерошенного сонного мальчика, - тот стоял над лестничным пролётом, вцепившись в решетку, - а я никуда не поеду, - во внезапно образовавшейся тишине его голос прозвенел как натянутая струна, и только Штерн смог взять ситуацию под контроль, и, опустившись на корточки, улыбаться, гладить по спутанным волосам, один за другим разнимая онемевшие пальцы.



Розга

2011-12-22 16:35:44

орошая вещь, стоящая

Айка

2011-12-22 16:55:26

джаз люблю... очень.
вещь замечательная. Спасибо, Чичи гага.

Айка

2011-12-22 16:56:18

Ставлю оценку: 47

ТопоР

2011-12-22 19:07:24

Высокий,высокий штиль!! Но енто ж не контр? Культура-чистый продукт. Каких мэтров вспомнили! Только вот - что они в России делают? Или я чего не понял((

ТопоР

2011-12-22 19:08:31

Ставлю оценку: 40

Чичи гага

2011-12-23 06:44:07

Ставлю оценку: 50

Чичи гага

2011-12-23 06:45:18

ибо вещъчь романтическая и музычная, и Б-г н тем что не КК.

Шева

2011-12-23 16:48:39

Да, очень. Грустно тока.

Дед Фекалы4

2011-12-23 18:59:29

Такое стоит загрузить в импорт,ибо вышак. Случайно, у меня играет Sade, усилившее воздействие текста.

Дед Фекалы4

2011-12-23 19:04:56

Токмо странно, что "Рэгтайм" У Доктороу/ Формана несколько другой формат

alekc

2011-12-23 23:54:38

Оч.хорошо.
В моем понимании - это КК.

зиндан

2011-12-24 00:03:58

"всем, кто любит джаз..." - вот етта хуйня меня отпугнула. Я всей душой нилюблю джаз, там текста нету нихуя, одна филармония. Хуле там любить сраное УГ.
А по тегсту вопщем ничотак, вполне рокнролл и местами диско.

Щас на ресурсе: 283 (0 пользователей, 283 гостей) :
и другие...>>

Современная литература, культура и контркультура, проза, поэзия, критика, видео, аудио.
Все права защищены, при перепечатке и цитировании ссылки на graduss.com обязательны.
Мнение авторов материалов может не совпадать с мнением администрации. А может и совпадать.
Тебе 18-то стукнуло, юное создание? Нет? Иди, иди отсюда, читай "Мурзилку"... Да? Извините. Заходите.