Авторы I и II частей в алфавитном порядке:
Братья Ливер, detisladkova, Кирбибек, Лоффкач, Мик, Француский самагонщик, Хабар, Zaalbabuzeb





      Ефрейтор Одерий стоял на пороге «каптёрки», блаженно улыбаясь и держа в руках газетный свёрток. «Товарищи сержанты, – сказал он, – не разрешите ли использовать уголок каптёрки для личных целей?». «Одерий!, – поморщился долговязый Черкаускас, –все свои, говори простым русским языком». «В общем, хочу доделать Комбайф», – завершил, наконец, мысль Одерий. Мы с Черкаускасом недоумённо переглянулись, а местные сержанты загоготали, и предложили Одерию ввести нас в курс происходящего.
      Тот развернул газету и поставил на стол пол-литровую банку с дырчатой крышкой. В банке сидел крохотный песчаный тушканчик с огромными ушами. Рядом с банкой на стол легло несколько инсулиновых шприцев, упаковка ампул новокаина и одноразовый скальпель.
      В общем, теория Одерия сводилась к тому, что единственный способ покорить девушку – это сразить её размерами своего пениса. Если же при рождении ты награждён инструментом скромных размеров, то нужно модернизировать его, пенис то есть.
      В этом месте я хотел вклиниться в рассказ Одерия и объяснить ему, что размер детородного органа не играет в коитусе принципиального значения, так как оргазм достигается, в основном, за счёт стимуляции клитора. Но ефрейтор сделал гордый жест рукой, как бы за раз отметая все мои жалкие доводы, и продолжал гнуть свою линию.
      Так вот Одерий решил заняться доработкой своего члена на армейской службе, чтобы вернуться «на гражданку» вооружённым «до зубов». Ну и разом опрокинуть на спину всех мукачевских половозрелых женщин. Одерий уже некоторое время назад проткнул крайнюю плоть толстой леской, завязал её вокруг головки петлёй и запаял зажигалкой концы лески, чтобы получились «усики». Далее, он из ручек зубных щёток выточил добрых два десятка шариков и вживил их в головку члена, сделав множество маленьких надрезов. И опять экспериментатору повезло. Его уд благополучно зажил, и теперь, по словам очевидцев, напоминал частично облущенный початок кукурузы. Этот агрегат автор называл гордым словом «КОМБАЙФ». Но «комбайф» был неполным. По словам Одерия, не хватало последней детали – ушек тушканчика. Удачно привитые на головку члена, они будут оптимистично торчать в разные стороны в процессе интима и доведут до множественного оргазма «любую кобылу».
      Приоткрыв рот, я тупо переводил взгляд с мило улыбающегося Одерия на банку с ни о чём не подозревающей мышью и обратно. Наконец, оправившись от шока, я спросил у парня, знает ли он такое слово, как «сепсис». Тот спокойно сказал, что видел у одного «чувака» в Мукачево такой «комбайф», при чём тот обзавёлся им именно во время службы в пустыне. «И никто не умер ни от какого сепсиса», – серьёзно закончил Одерий. После чего сгрёб банку, препараты, и удалился в дальний конец каптёрки, прихватив с собой настольную лампу. Я поспешно покинул помещение и отправился спать. По словам свидетелей, операция прошла успешно. Заморозив свой отросток новокаином, Одерий сделал пару глубоких надрезов и вставил туда свежеампутированные ушки грызуна.
      Лишённый локаторов тушканчик был отправлен на выживание обратно в пески.
      Каждый день я с ужасом ждал от сослуживцев известий о заражении крови и скоропостижной смерти чудака. Но нет. Сияющий Одерий спокойно курил, ходил в столовую, и нёс нелёгкую армейскую службу. Он был в другой роте, но, говорят, в бане, он собирал вокруг себя толпу однополчан, демонстрируя свой «комбайф».
      Увы, бедняга так и не смог применить свой усовершенствованный инструмент «на деле». За четыре месяца до демобилизации Одерий попытался симулировать дизентерию, смешав банку «сгущёнки» с половиной пачки соли, и запив всё это тремя литрами воды, после чего умер от пищевого отравления в окружном госпитале.




      Однажды вечером, в одном городе, в одной девятиэтажке, на кухне в одной из квартир, два молодых человека и одна девушка пьют водку. Около получаса назад, по пути в эту квартиру, с ними произошло некое приключение. Теперь они обсуждают это событие, каждый со своей точки зрения...
      Дмитрий: « … Ведь радиоволн я тоже не вижу, но от этого они не менее материальны. Если есть напряжение в сети, то включив телевизор я смотрю передачи, и это очевидно. Но почему Елена и Константин пытаются списать пусть невероятное событие, на нелепую случайность? На то, что гопник просто испугался? Вот я наношу удар, от моего кулака до груди этого человека расстояние не менее полутора метров. А меня это не смущает! Это был идеальный уракен, да еще и с киай. Лучше я вряд ли когда сумею. Извииините, ну положим он мог от испуга оступиться, упасть, но ведь он отключился... Это было не совпадение...»
      Константин: « ...Не обязательно было их посылать нахуй, я бы « по понятиям» им всё рассказал, объяснил, они бы еще и рады были пополнить свой лексикон новыми умными словами, и не были бы унижены, так нет же: «пошли нахуй! пошли нахуй пидарасы, я вас в рот ебал!», кто после таких слов пойдет на мировую? А это крик? Я сам чуть не обосрался, когда Дима над ухом заорал... Хуй его знает, что с пацаном случилось, может инфаркт. А может споткнулся. Дима — идиот....»
      Елена: « … Я не знаю, что произошло. Этот истошный крик. Он упал, всё случилось очень бысто. Я чуть не оглохла, и я подумала, что Дима убил его, я подумала, что только что, на моих глазах Дима убил человека. Раз — и нету человека. Это было жутко.... Дима — дебил и отморозок...»
      Дмитрий и Константин пьют водку, Елена сок, Дмитрий рассказывает о том, что Елена и Константин стали свидетелями самого что ни на есть настоящего выплеска внутренней энергии. Его несёт, он напился. Ему становится плохо, Дмитрий идет блевать в туалет.
      Константин успокаивает Елену: «Ну-ну малыш, всё хорошо, сейчас я вызову такси, и отправлю Димку домой». Елена говорит Константину: « Я не хочу больше общаться с ним».
      Дмитрий кричит из туалета: « Я всё слышу!»...
      В это же время, где-то в другом месте, возможно, общаются три гопника. Один говорит: «Я ничего не понял. Как он меня вырубил?». Два других пожимают плечами: они тоже ничего не поняли. Гопники в своих умозаключениях приходят к одному выводу — что-то там такое было, хуйпоймичто, и это нечто их наказало. Впредь они решают быть более осмотрительными.
      Спустя полгода Елена рассталась с Константином. Перед этим наговорила массу неприятных вещей, кстати, вспоминала об этом случае : « И друзья у тебя такие же дебилы, особенно Дима». Но это конечно же была неправда.




      Йоган кашлял – тяжко, с надрывом. Постоянные сквозняки, марево табачного дыма, беспрерывно скребущая тревога, и всё это каждый вечер. Что могло уберечь Йогана? Изящные длинные пальцы? Фрак с галстуком-бабочкой? Абсолютный музыкальный слух? Под такой защитой спокойствие не крепло, а, напротив, сгущались страх и уязвимость. Других же щитов у Йогана не было. Чтобы не остаться без съёмной комнаты в мансарде и без порции капусты с бараниной на рёбрышке, приходилось безропотно терпеть все затрещины судьбы. И, затаившись, ждать того дня, когда всё станет по-другому. Ждать, вопреки голосу разума, который никогда не уставал бубнить о том, что единственный костюм износился, а двери мансарды слишком узки, поэтому тем, кто будет выносить гроб, придётся туго.
      …Ближе к полуночи публика напивалась, и веселье становилось оглушительным. Иногда опасным. Завсегдатай заведения – матрос из Неймара, огромный как каменный болван, хватал за грудки посетителей, прорывался на кухню к поварам и приставал к размалёванным девицам у стойки. Он искал драки и почти всегда находил её. Кёльнер ловко обсчитывал размякшую от выпитого публику – работяг-докеров, истопников и карманников. Йоган сидел на своём месте за роялем и, озираясь, наигрывал «принцессу двуногую». А посверкивавшая дешёвой бижутерией певичка, которой он должен был аккомпанировать, к этому времени уже расползалась за одним из столиков в обществе какого-нибудь усача с вылинявшими похотливыми глазами.
      Того господина Йоган заметил сразу. Незнакомец в жилете и манишке, с аккуратной профессорской бородкой настолько явно выделялся из толпы здешних пьянчуг, что пялились на него, не стесняясь, и чем дальше, тем враждебнее. Господин, казалось, не обращал внимания на громыхавшую ругань и смрад перегара – он держал в руке чашку кофе, при этом вызывающе оттопыривая мизинец, смотрел перед собой большими печальными глазами и… Йоган не верил глазам, но похоже всё было именно так – странный посетитель в самом деле слушал его музыку! Он жмурился, щёлкал пальцами в такт и притопывал ногой в ботинке, очень напоминающем тот, который красуется на рекламных плакатах обуви Мейлера. Впервые в заведении кто-то воспринимал Йогана не как предмет интерьера и не в качестве необязательного звукового приложения к тарелке со шницелем и кружке пива.
      Незнакомец внимал роялю с видом гурмана, смакующего деликатес. На следующий вечер он явился опять, а уже за полночь, когда Йоган в последний раз коснулся клавиш и утомлённо поднялся со своего табурета, стало происходить и вовсе невероятное. Господин приблизился к Йогану, ухватил за рукав и, неожиданно картавя и смущаясь, пригласил за свой столик. Пока пианист запивал жаркое свежесваренным пивом, господин представился музыкальным импресарио Ароном Линдеманом, после чего долго и затейливо сыпал комплиментами в адрес импровизаций Йогана, восхищался его неповторимой техникой и мелодичностью звучания инструмента. Всё было, как всегда: официанты размазывали тряпками по столам пивные лужи, пахло потом и колбасой, в углу поднимали с пола рычащего матроса из Неймара. И как же не вязались с этим – привычным - слова господина Линдемана:
      - Послушайте, догогой Йоган… Зачем вам, вигтуозу, мастегу пгозябать и дальше в этом шалмане? Вы должны газвивать свой талант, а не загывать его в землю. Собственно, хочу вам пгедложить… Не желаете ли пегейти к нам, в филагмоническое обещство? С вашим золотым дагом вы будете собигать полные залы. Вас ждёт сотгудничество с лучшими ансамблями. Ну? Что ви скажете?
      - А-аа…Ы, - ответил Йоган, чувствуя, как эйфория и хмель опутывают разум. А господин Линдеман тем временем уже извлекал из бумажника стопку бледно-зелёных купюр, которые, вероятно, призваны были окончательно убедить его, Йогана, в том, что поводов для отказа нет никаких.
      То была ночь его триумфа. Именно её блеск мерещился Йогану, когда он, отчаявшись в хороводе опухших рож и их пьяных признаний, мечтал о свободе, славе или уж для начала – о штруделе с курятиной. В эту ночь Йоган решил позволить себе всё. Быть громким и щедрым. В окружении юной, весёлой и незнакомой свиты, он сорил деньгами и шутками, угощал, пел, взрывался хохотом. Киршвассер лился, как обыкновенная вода из умывальни. Взгромоздившись на столы и задирая пёстрые подолы, грациозно кривлялись девицы, похожие на молодых богинь.
      …К дому он шагал, опустошив карманы и очистив желудок. Было зябко, снег скрипел под ногами. На смену отступавшему счастью подкатывали тягучие похмельные вибрации. Очень скоро Йоган понял, что не имеет понятия о том, где находится, и в какой стороне дом. Вокруг чернели заборы, за которыми таились дома с неосвещёнными окнами. Йоган остановился и прислушался. Где-то в низине, у подножия холма, бесновались собаки. С той же стороны доносились отзвуки странной монотонной музыки, от невыносимого уродства которой Йоган застучал зубами. Вдобавок, тут же из темноты раздался голос:
      - Э, ты что тут забыл, а? Ну-ка вали отсюда бегом, а то сейчас тыкву проломлю.
      В необъяснимом ужасе Йоган помчался прочь, не разбирая дороги, спотыкаясь и увязая в снегу. Паника жрала изнутри, в глазах заскакали ядовитые зелёные пятна. Из груди рвались хрипы и свист, как у астматика. А над головой, в черноте неба, холодно мерцали звёзды…
      Только через три дня его обнаружили лежащим с переломанной шеей на дне оврага. Сразу после тихих похорон, сотрудники полиции были вынуждены закрыть дело. Путаные показания свидетелей вроде бы и навели на след некоего Линдемана – импресарио, с которым погибший встречался за несколько часов до смерти. Однако ни в филармонии, ни вообще в среде музыкантов города о человеке с такой фамилией даже не слышали. В связи с чем и всякая необходимость заниматься поисками этой персоны отпала сама собой.




      Во времена моего детства слово «еврей» считалось… ну не то чтобы непристойным… нормальное как бы слово, узаконенное, даже литературное, но… в общем, не принято было его произносить. Ни в приличном обществе, ни в неприличном. Ни всуе, ни как иначе. Разве что – обидеть человека. На место его указать ему. С риском, что прилетит в ответ, и не обязательно словом – могло и кулаком прилететь. А то и кирпичом.
      Во времена моих – отрочества, юности, молодости, зрелости и так далее – в эти времена все обстояло примерно так же, хотя нравы и смягчались по ходу дела. Израильская военщина, конечно, сыграла тут большую роль. Опять же движение диссидентов – довольно-таки броуновское движение, надо признать, но ведь еврейская составляющая там наличествовала вполне отчетливо, наряду с составляющими славянофильскими, либеральными, монархистскими… да каких только не было.
      Тем не менее, даже сами евреи в разговорах между собой понижали голос, когда доходило до названия их нации. Иногда к эвфемизмам прибегали; был, например, такой эвфемизм: алебастр. Почему? Да понятия не имею. «Этот-то? Конечно, алебастр, ну и что, что у него фамилия Иванов, не смешите меня…»
      Вот так вот. А уж во времена детства… Лично я впервые услышал слово «еврей» в возрасте пяти лет. Гулял себе по двору, тут старшие пацаны подзывают, и Чичера спрашивает: «Эй, ты, что такое хуй?» С полным знанием дела отвечаю: «Пиписька». Они ржут, а Чичера: «Что такое блядь?» Говорю, по-прежнему уверенно: «Еда». Пацаны вообще чуть не сдохли, а Чичера вздохнул: «Еврей…»
      Вернувшись домой, я, помнится, тут же спросил у бабушки: что такое хуй, что такое блядь (сомнение все же взяло) и что такое еврей. После чего пришлось пообещать, что никогда, никогда не буду произносить плохих слов. Ну то есть как пообещать… Бабушка потребовала пообещать, а я сказал «угу».

      Откровение «я – еврей» настигло меня значительно позже и ущерба психике почему-то не нанесло. Равнодушно я это воспринял. Даже после того, как при поступлении на мехмат я был грамотно и чисто срезан парой веселых экзаменаторов-аспирантов, обиды не возникло. Ни на унаследованную от предков дефектную пятую графу, ни на политику партии и правительства. В семье, конечно, говорили что-то про антисемитизм. Бабушка пошла и дальше, предположив, что в историческом разрезе «их можно понять». Но готовивший меня по математике Семен Осипович желчно прогнусил: «Ви таки были не готовы!» – и я поверил. Наверное, потому, что всегда отличался несколько извращенным оптимизмом слегка похуистского толка.
      Однако далеко не всем такие вещи давались легко. Когда я женился, родители моей жены очень переживали: сначала старший сын сочетался… с этой… ну еврейкой… теперь еще и дочь… Правда, гораздо сильнее их потрясло другое. Приехали они, значит, на свадьбу, и жена моя молодая знакомит: «Это, – говорит, – его (моя, стало быть) мама и ее второй муж, а это соответственно папа с третьей женой». Буквально почернели лицом тесть с тещей и до отъезда так и не просветлели… Все-таки моральные устои оказались для них важнее, нацвопрос сразу отступил на задний план. Я это расцениваю как своеобразную победу интернационализма.
      В общем, к специфике национальной своей принадлежности относился я без фанатизма, а многие другие воспринимали все это болезненно. Вот племянница, к примеру: узнав, что ее мама… ну это самое слово, ну неприличное… ну, что она еврейка, ну да, да! – узнав, двое суток рыдала. Потом, правда, смирилась, а через пару лет они там все покрестились, так что все стало совсем хорошо. А некоторые, наоборот, ударялись в оголтелый сионизм, в синагогу стали ходить, в бандиты подавались. Последнее, правда, несколько позже, в 90-е уже.

      Должен признаться, что сам-то иногда испытываю приступы антисемитизма. На что имею право – и это единственное реальное преимущество, которым я наделен в силу происхождения. Помню, стою в Шереметьеве-1 в очереди на регистрацию. Зал маленький, очередей – четыре, из них три спокойные, а одна – в «Бен Гурион». Ну это же ужас, как они себя ведут… У, евреи…
      Впрочем, нет. Не имею права. Почему? А очень просто: потому, что – ну какой я еврей… В лучшем случае – плохой.
     
      И вот тут начинается самое трудное.
      Отрекаюсь ли я от предков?
      Да боже упаси!
      Предаю ли я память крови?
      Да нет же!
      Честное слово, я помню всех, даже если мне самому эта память недоступна. Помню. Страдаю и радуюсь вместе с ними всеми, смеюсь и плачу, живу и умираю вместе с ними всеми.
      Я одинок в этом. Я русский – по жизни, во всех смыслах; я еврей – по одному уже тому, что помню все. Мои потомки – другие; ассимиляция смывает следы, словно ничего никогда не было… Внук не придет ко мне с вопросом: что такое еврей? Что такое хуй, он, возможно, поинтересуется, а про еврея – вряд ли. Обычное, нормальное, литературное слово. Не хуже и не лучше других.

      И слава Б-гу. Ибо я по-прежнему верю в лучшее.
      С тем и помру, чего и вам желаю.