В общем и целом тебе тут все рады. Но только веди себя более-менее прилично! Хочешь быть ПАДОНКАМ — да ради бога. Только не будь подонком.
Ну, и пидарасом не будь.
И соблюдай нижеизложенное. Как заповеди соблюдай.
КОДЕКС
Набрав в адресной строке браузера graduss.com, ты попал на литературный интернет-ресурс ГРАДУСС, расположенный на территории контркультуры. ДЕКЛАРАЦИЯ
Главная Регистрация Свеженалитое Лента комментов  Рюмочная  Клуб анонимных ФАК

Залогинься!

Логин:

Пароль:

Вздрогнем!

Третьим будешь?
Регистрируйся!

Слушай сюда!

poetmarat
Ира - слитонах. По той же причине.

Француский самагонщик
2024-02-29 17:09:31

poetmarat
Шкуры - слитонах. За неуместностью.

Француский самагонщик
2024-02-23 13:27:28

Любопытный? >>




"Вайго" (еще отрывок)

2009-10-12 15:02:32

Автор: Кирзач
Рубрика: ЧТИВО (импорт)
Кем принято: bezbazarov
Просмотров: 1401
Комментов: 18
Оценка Эксперта: 40°
Оценка читателей: 45°
...Ждал Ли Мэй на скамейке неподалеку от общежития.
Солнце уже скрылось, но вокруг ещё не стемнело, розовые облака растекались по небу подтаявшим фруктовым мороженым, отражаясь в стёклах административной высотки. Суетливыми чёрными комками метались летучие мыши. Ближе ко мне, над невысокими кустами с неподвижной листвой, сновали стрекозы, словно выписывая в золотистом воздухе неведомые мне иероглифы. На траве сидели, лежали с книжками в руках группки студентов.
Из репродукторов на столбах вдоль центральной аллеи доносилась джазовая музыка.

- Привет!
Короткая юбка-шотландка, белая блузка и синий галстук с парой круглых значков на нём. Дополняли наряд полосатые гольфы и лёгкие летние ботинки.
Села на скамью, рюкзак положила на колени. Неизменный кролик Банни на лямке.
Я не смог удержаться от улыбки.
- Что-то не так? – Ли Мэй расстерянно огляделась.
- Наоборот. Ты прекрасна. Только на школьницу очень похожа.
Кивнула.
- Знаю. Вчера с подругами ездила на Судзяхуэй, целый день по магазинам ходили. Пару вещей купила, для поездки, еще косметики японской, в подарок. Так представляешь, расплачивалась, а продавщица мне говорит: «Я, когда в школе училась, у меня и одного юаня не всегда было, а вы вон теперь богатые какие!» Подумала, будто я в школе учусь.

Беззаботный тон её меня смутил, я ожидал обиды, каприза, холодности – чего угодно, но не обычной нашей болтовни. Но решил поддержать..
- Я бы тоже так подумал, если сегодня тебя первый раз увидел бы.
- Помнишь, я тебя приняла за студента? Вот, видишь... Мы хорошая пара.
- Выйдешь за меня замуж?
Ответила легко, с улыбкой:
- Конечно. У нас есть пословица – «С неба должен идти дождь, а девушка должна выйти замуж».
- Какой фатализм.... А не боишься, что я, как твой двоюродный дядя, буду влюбляться и жениться постоянно? Я ведь уже был женат...
- Боюсь. Но когда человек боится, он осторожен и внимателен.
- Будешь меня охранять от других?
- Нет. Буду тебя любить больше других.

Только сейчас разглядел значки на её галстуке – лобастая бычья голова и львиный силуэт.
- Наши знаки зодиака, - заметила мой взгляд, - хочу, чтобы всегда были вместе. Ну и пусть, что плохо подходят друг другу. Теория и практика – всё же разные вещи. Еще куплю значок с сердцем.
- Я тебе дам. И своё сердце, и значок. И сам приколю, можно?
Весело прищурилась.
- Я в интернете видела фото, как принц Альберт награждал каких-то военных. Прикалывал им медали на грудь, и там почти все были мужчины, только одна женщина. И когда до женщины очередь дошла, принц так обрадовался – видно по фото. У него такой вид был, буто он мяч ловит – руки вытянул, пальцы растопырил...
Она довольно похоже изобразила жест Альберта.
- Я тоже видел это фото. Все мужчины одинаковы. Что принц, что нищий...

Вздохнула.
- Ничего не заметил во мне, нового? – спросила после молчания.
Я растерялся.
- Ты беременна? – спросил напрямик, замерев от непонятного чувства.
Снова вздохнула, на этот раз шумно. Знакомым жестом провела пальцами вдоль лица, сверху вниз.
Значит, нет.
У меня отлегло от сердца. И тут же поймал себя на лёгком сожалении. Странное чувство – рад, что этого не случилось, и жалеешь, что этого не произошло.
Повернулась лицом ко мне, отодвинула ладонью волосы возле ушей.
Я разглядел маленьких золотых львов на её мочках.
- Ты всё же решилась?!
- Мы не очень подходим знаками друг к другу. Ты так и не веришь в зодиаки?
- Если честно, нет. В нас с тобой верю, а в знаки всякие – нет. Человек – сам себе хозяин.
- Ну и напрасно. Это же не просто так придумано. Мы должны быть особенно осторожными, если стихии против нас. А в бога – веришь?
- Нет.
Новый вздох:
- Ты как мой отец. Кстати, папа привет передавал тебе. Просил узнать, сможешь ты со мной поехать, или нет. Нужно ведь заказать и билеты, и места.
- В одном номере?
- Ты что! Родители умрут, если узнают, что мы с тобой... делаем... ты понимаешь?
- Нет, - поддразнил её, - не понимаю. Они же знают, что мы встречаемся. Я парень, ты девушка. По небесным знакам - подходим. Значит, конечно, должны... делать... ты понимаешь?
- Я-то - отлично. А вот они – нет. Старое поколение.
«Да уж... – подумал я, - отец её чуть старше меня...»

- Я не смогу поехать с тобой.
Опустила голову, взялась за тряпичные уши кролика. Завязала их узлом, развязала, снова скрутила.
Посидели молча.
- Я ведь подменялся с коллегами, теперь придётся отрабатывать.
- Зато отдохнул. Загорел. Повеселился.
- Ну, зачем ты... Я скучал по тебе.
- Ты спал с ней? – вдруг спросила она меня, повернув голову.
Я вздрогнул. Она вглядывалась в мое лицо, в глаза, так пристально, что я забеспокоился – вдруг там, в сердцевине зрачков, она разглядит Инкину бесстыдную ухмылку... Едва не зажмурился в страхе.
- Только скажи честно, не обманывай. Ведь вы жили в одном номере в гостинице, так?
- Нет.
- Нет?
- Ей оплачивала номер компания. Я жил в соседнем, за свой счёт.

Помолчала.
- Может, я и похожа на школьницу... Но я давно не маленькая глупая девочка.
- Что ты...
- Пожалуйста, дай сказать. Я бы очень-очень хотела, чтобы ты не обманывал меня.
- Я и не собирался...
- Не ври. Ты же – лаоши! Как ты можешь им быть, если будешь всем врать? И еще хочешь стать писателем... Кто будет читать такого человека?
- Успокойся. Во-первых, писатели не врут, а сочиняют. Это даже дети знают. А во-вторых, как раз правду никто и не любит. Правду говорят только тем, кого ненавидят. Да и нет её, правды этой.
- Врать или сочинять – разные вещи!
- Поверь мне, это одно и то же. Импульс и цель разные, а процесс один.
Сердито дёрнула плечом.
- Мне с тобой трудно спорить.
Осторожно обнял её.
- А ты не спорь. Просто люби меня. Больше всех на свете.

Уткнулась мне в плечо и даже не заплакала – заревела.
С газона на нас уставились пятна лиц – сумерки размывали черты.
- Ну всё, всё... – не таясь, я принялся целовать Ли Мэй во влажную щеку, в изогнутые плачем губы.
- Увидят... – слабо попыталась увернуться она.
- Да чёрт с ними. Ты же выйдешь за меня замуж. Да кому какое дело...
- Ты точно не сможешь поехать со мной?
- К сожалению. Но послушай – ты вернешься, всего-то несколько дней...
- Почти неделя, – шмыгнула носом, .
- Ерунда, быстро пролетит.
- Для меня эта неделя, пока тебя не было, не быстро прошла.
- Понимаю. Я бы вообще умер, если бы ты куда-нибудь со своим другом поехала. Ну, с тем, из Пекина.
- Он мой друг всего, не муж.
- И она не жена моя.
- Зато была.

То и дело или я, или она шлёпали себя по рукам и ногам – комары не теряли времени.
- Хочешь, поедем летом куда-нибудь? – спросил её.
- Только не на Хайнань. Ненавижу его.
- Ты была там?
- Нет. Всё равно ненавижу.
- Поедем в Тибет. Там нет комаров, - осторожным хлопком по её голени я убил еще одного кровопийцу.
- Давай. Будем лежать вдвоём в одном спальном мешке всю ночь.
- Там холодно?
- Это же горы. Ты был в горах?
- Нет. Русскому человеку в них неуютно, у нас от гор случаются одни неприятности. Славяне – люди лесов и полей.
- А я никогда не была в лесу. Только в парке.
- Ну вот выйдешь за меня замуж, увезу тебя в Россию. Москва тебе быстро надоест – ты же шанхаянка, чем тебя удивишь... А есть у меня дом в деревне, мы туда на лето раньше ездили. Потом отец умер, и перестали. Даже не знаю, что там с домом теперь... Сделаем ремонт. Собаку заведём, большую и лохматую. Ты ведь любишь собак, вот и будут у тебя сразу две собаки – я и она. Будем в лес ходить, за грибами. На охоту тоже – ружьё есть, старое, но хорошее. Научу тебя стрелять. Умеешь?
- Нет, конечно. А ты хорошо стреляешь?
- Разумеется. С детства самого, - приврал я. – У нас такой обычай, у русских – класть колыбель малышу оружие. Я уже в восемь лет метко стрелял медведю в глаз, из пробкового ружья.
Неожиданно она звонко шлепнула меня по лбу.
- Ты что?!
- Комара убила, - невинным тоном сказала она. – И кое-кому врать поменьше стоило бы.
- Ну честно. Просто я не успел сказать – медведь-то был плюшевый.

Я достал сигарету, покрутил в пальцах, размял по старой привычке. Поднёс к лицу и вдохнул носом пряно-острый запах нераскуренного еще табака.
На мгновение сердце словно защемило от неожиданно нахлынувшей тоски, потянуло книзу грузом мимолётных, но таких весомых для меня воспоминаний.. Завертелись в голове картинки – мои ли слова о деревенском доме их вызвали, или табачный запах разбудил – такой же почти, родного «беломора», источали куртки, ватники отца и деда – я понять не мог. Да и какая разница... Вот она – речка, а вдоль берега – пара улиц с серыми домами под горбатыми крышами. Деревня Червяково. Заборы – косые, едва стоят, а местами их и нет вовсе. Рыбацкие мостки, уходящие в тёмную воду. Осока и камыши буйной порослью. Церковь заброшенная на холме – лишь стены да чёрные рёбра купола, остальное на стройматериал растащили.

Дед родился и всю жизнь провел в деревне, разве что на четыре года отлучался – чтобы до Берлина добраться. Отец по выходным с упоением копался в земле, а я, к его огорчению, к сельскому труду и крестьянской жизни был апатичен и неспособен.

Но батя упорно таскал меня в деревню.
По пятницам, механически жуя ужин, я с ужасом думал, что завтра, ни свет ни заря, придётся тащиться с отцом в деревню. Отец озабочено рассуждал о картошке – нужно срочно выкапывать, иначе померзнет или дачники с бомжами разворуют. Машины у нас никогда не было, поэтому на своём горбу пёрли потом мешки в Москву.

Каникулы, солнце, вода, малина и яблоки. Летние друзья - деревенское хулиганьё, с которым дрался до кровавых соплей, а потом сдружился и научился курить. Подглядывали вместе за молодой тогда ещё Мордвихой, пришлой бабёнкой, к ворчанию стариков и нашей радости купавшейся в речке голышом – лишь косынка на голове, красная с золотым узором...

И, конечно, игры с ружьём... Чёрный, обшарпанный приклад, матовый отсвет стволов и силуэт ястреба на замке. Ружей имелось несколько – три или четыре, сейчас уже не вспомнить. Хранили их в узком и высоком шкафчике дальней комнаты, «дедовской» - тот любил в ней поспать после обеда. Иногда дед с отцом уезжали за продуктами в город, а меня оставляли с бабушкой. Я говорил ей, что иду купаться на плотину, и осторожно, задками, прокрадывался в сад. Влезал в маленькое окошко, прислушивался. Если в доме было тихо – бабушка возилась в огороде – вытряхивал из дедовского сапога маленький жёлтый ключик и открывал шкаф. Играть с ружьями, конечно, не позволялось. Дед иногда разрешал подержать одно из них, несмотря на протесты отца, но удовольствия в этом не было никакого. Совсем другое – когда ты один. Осторожно поглаживая холодный металл стволов, ощупывая изгибы деревянных прикладов, принюхиваясь к тревожному запаху оружия, я воображал себя Следопытом из подаренной отцом книжки... Увлекаясь, не замечал, как уже одно из ружей оказывалось в руках. Целился, прижав щеку к прикладу, щуря оба глаза, в белеющее окошко, и вздрагивал от сухого щелчка – оказывается, не заметил, что взвёл курки и потянул спуск.

Как, при всей своей глухоте и привычке пререспрашивать по нескольку раз, этот щелчок могла слышать бабушка – для меня оставалось загадкой. С мокрым, скрученным в жгут полотенцем - в Москве, в раздевалке бассейна, мы хлестались такими же, называя их «морковками» - бабушка врывалась в комнату. С неизменным «чёрт безрогий» охаживала по спине и ногам, если мне случалось замешкаться, пряча ружье в шкаф и я не успевал сбежать через окно. На бабушку я не обижался – о проделках не было известно ни скорому на расправу деду, ни ведущему долгие воспитательные беседы отцу.

После деда мой отец, тихий человек, противник охоты и насилия, сдал все ружья, кроме одного. Дедовское «трофейное» долго лежало в чулане, завернутое в старую занавеску. Я знал, что оно там хранится, но доставать и играть им уже не было особого желания. Как и ездить в деревню.
Когда не стало отца, дом начал сдавать на глазах. Просел, покосился, лебедой зарос по самые окна. Таким я его увидал последний раз, ещё до отъезда. В щели когда-то крепких стенных бревен без труда могла вместиться ладонь. Вокруг дома покачивались лопухи с крапивой, одичавшие яблони, да старая липа вместе с домом свой век доживала.

Последний мой приезд в Червяково был чем-то вроде бегства от городской суеты. От соседского «Рамштайна» за стеной, от пьяных выкриков под окном, от опостылевшего пейзажа – котельной и мемориальной часовни. А скорее, поездка мне виделась добровольной творческой командировкой. Ведь устремился я в деревню именно за этим – творить, писать, искать и находить.

В сумке мирно, с аскетичным достоинством, лежали шариковая ручка, общая тетрадка в сорок восемь листов, банка китайской тушёнки, чай со слоном и бутылка «Гжелки».
Вывалился из полуживого рейсового автобуса на остановке с чудным названием «Кишки». Ударение – на первом слоге. От Кишок до деревне – всего километра три. Потянулся, размял затекшие ноги и спину. «ЛиАЗ», кряхтя, потащился по грунтовке дальше, а я взял вправо – сразу за бетонным коробом остановки петляла тропинка, убегая в жёлто-красный, уже лысеющий лес.

Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу... Бодро шагая по раскисшей от недавнего дождя, усыпанной листьями орешника и березы тропе, я не смог не отметить с чувством удовлетворения и превосходства над Данте – мой лес был куда как лучше. Пёстрый, яркий, словно платье узбечки.
По небу, над деревьями, подбирались к солнцу брюхатые, низко ползущие с северо-востока тучи. Внизу ветра почти не было. Листва, казалось, светилась сама по себе, источая едва ощутимое тепло.

Перелезая через упавший поперек тропы ствол непонятного дерева, я вдруг подумал – мне, как и Данте, почти тридцать пять... Действительно – половина жизни. Это в лучшем случае. В худшем – «Наше путешествие подходит к концу. Командир и члены экипажа прощаются с вами. Спасибо, что воспользовались...»
Э-э, нет. Мы – лишь на полдороге.
Не желая показаться сумасшедшим, огляделся, нет ли поблизости кого из случайных дачников и местных. Сзади – никого. Впереди, где уже виднелся просвет и начиналось поле, тоже не было ни души.
Приноровясь к ритму своих шагов, я вдруг принялся, размахивая сумкой и свободной рукой, негромко декламировать, обращаясь к тропе, деревьям и тучам:

На полутёмном полустанке
Полузакрыв свои глаза,
Я выпил «туборга» полбанки.
Шёл полудождь, полугроза...

С опаской поглядывая на небо, уже наполовину занятое отяжелевшими тучами – медный цвет солнечных лучей, падавших наискось на колхозное поле, наливался синевой – я ускорил шаг.

Оборван стих на полуслове,
И денег – лишь на полпути.
Жар-птица ускользнула снова,
И мне полцарства не найти.

Увы! полжизни за плечами...
Эх, время, время… Твою мать!
В полутоске, в полупечали
Достал заветную ноль-пять.

И полусидя, полулежа,
На полусломанной скамье
Я полупьян... но все же, все же
Пол-литра душу греет мне...

Что-то насторожило. Запнулся и замер. Отчетливо привиделась квартира, кухня, холодильник. Не забыл ли в морозилке? Вжикнул «молнией» на сумке, быстро сунул внутрь руку, ощупал прохладную округлость. Радостно хмыкнул. Не мало ли взял? Да нет, должно хватить, если по чуть-чуть. И так печень по утрам уже ноет.
Наконец, в тревогах и раздумьях, одолел мокрую расхлябанность заброшенного пастбища-поля. Добрался до места. Вот моя деревня, вот мой дом родной...
Брызнул мелкий и противный дождь, будто не из налитых тёмной и влажной силой распухших туч, а так, невесть откуда.

Я дочавкал по грязи и траве до крыльца. Поковырялся в огромном навесном замке. Поелозив ключом в скважине, как средневековый дантист в чёрном провале рта, с трудом отомкнул дужку.
Внутренность дома, как всегда после городской квартиры, показалась холодной, неуютной и сырой. Пахло землёй и мышами. Печь отец упел переложить лишь наполовину. Всё делал сам, никого не нанимал. А я и сам не умел, и нанять не на что.
Походил по заваленным пыльным хламом комнатам. Заглянул в чулан, поворошил носком кроссовки кучу когда-то нужного, ухоженного, а теперь грязно-ржавого инструмента. Мерзость запустения...
Продавать надо, да возни много. И жалко как-то.

Вышел на террасу.
Не снимая куртки, сел за стол. Вытер локтём скатерть. Покосился на усыпанный трупиками мух и ос подоконник. Чаю не хотелось. Глянул сквозь мокрое стекло на старую, с тёмным толстым стволом липу. Положил ладони на тетрадь. И пальцы тянутся к перу... Минута, и стихи...
Пушкину, подумалось мне, осенью писалось особенно хорошо. Со школы еще, с уроков литературы, я силился понять – что же он видел в ней, чем вдохновлялся... Чем она привлекала этого жизнелюбца? Что это – осень?
Как часто случается в минуты высоких дум и филосовских исканий, в голове будто нажал кто-то невидимую клавишу «play» и голос Шевчука азартно, весело пояснил:

Что такое осень - это небо.
Плачущее небо под ногами.
В лужах разлетаются птицы с облаками.
Осень - я давно с тобою не был.

Потряс головой, изгоняя напористый ритм «ДДТ».
Осень.
Вспышки георгинов, маленькие солнышки астр, огненные пики гладиолусов – это тоже осень.
Самые сладкие арбузы, самые сочные яблоки, самая спелая клюква – это всё осень.
Крепкие, уверенные в себе, точно мужички-хозяйственники, грибы по полянам и россыпи рубиновой брусники – вот что такое осень.
Глубинная синева, сменившая летний выцвет неба.
Это – Болдино. Это завершение «Евгения Онегина». «Маленькие трагедии». «Повести Белкина».

Это акме.

Человеческая зрелость. Высшая точка, взлёт и взрыв заложенных в тебе сил, способностей. Физический и духовный расцвет. Акме древними ценилось много больше, чем рождение и смерть. Не важно, когда ты родился, не слишком важно, когда умер. Важно – когда ты переживал акме, насколько ты смог себя реализовать. Взрастить и собрать урожай.
Перевалив за тридцатник, я, как мне казалось, понял. Пушкин видел в осени зрелость. Чувств, ума. Любовь – не мука и безумство юности, не болезнь души, не горечь страсти. Она – теплота, надежда. Радость, свет.
То, чего у меня как раз и нет.
Ни зрелости, ни ума, ни любви.
Лишь вырванный с мясом из души цветок эдельвейс – и оставшийся корешок, глубоко внутри. Чтобы не заживал нарыв.

Для Пушкина осень была не закатом, не увяданием, но расцветом и зенитом. Он видел в ней вершину года. Вершину жизни.
Почему, твою мать, для меня осень – совсем иное. Унылая пора, очей очарованье... Что тут любить, чем очаровываться... Зябко и неуютно. Осень тревожит. Тяготит. Сырость, пропитанная тленом. Дыхание близкой потери.
Покрутил ручку в пальцах, погрыз синий колпачок. Раскрыл и разгладил тетрадь.
Казалось, дождь припустил еще сильнее. Небо потемнело, набрякло, террасу залили густые сумерки.

Я пощелкал клавишей выключателя. Понял, что электричества нет. Пробки оказались в порядке. Высунулся с крыльца под дождь и убедился, что провода не оборвались – как и раньше, дугой бегут через сад, от столба к стене дома.
Значит, вырубилось по всей деревне.
Пошарил по ящикам серванта, порылся в рассохшемся шкафу в спальне. Обнаружил в совершенно неожиданном месте – под газовой плитой – бледный стеариновый огарок с полмизинца. Хватит на час – полтора. Вслепую, как Островский, писать я не умел.

Чиркнул спичкой, разогрел оплывший конец, прижал к донышку перевернутой стопки, и обжигая пальцы, запалил фитилёк. Пёрышко пламени метнулость влево-вправо, прыгнуло, испуганно присело, сжалось в яркую точку, и наконец устоялось.
Глянул на ставшие вдруг желтоватыми, словно деревенское молоко, листы тетради. Пушкин ведь тоже писал при свечах. Он – в Болдино. Я – в Червяково.
Червяковский период. Червяковская осень.
У Пушкина хоть подсвечник был... А у меня – стопка.

Стопка.
Помялся. Похолодало, вроде...
Вздохнув, лишил свечку её подставки. Заглянул внутрь посудинки, дунул в неё, пальцем стёр с бочка успевшую набежать мягкую, тёплую, едва успевшую загустеть и помутнеть стеариновую слезу.
Свечку прилепил прямо на скатерть с облаками и чайками по краям.
Свеча горела на столе...

Водка жахнула в желуде миниатюрной глубинной бомбой. Взрывная волна тепла толчками разошлась по телу. На миг перехватило дыхание. Морщась, суетливо захлопал ладонью по столу в поисках консервного ножа.
Тушёнку разогревать не стал, и тёмно-красная перчёная масса пошла как холодная закуска. Хлеб забыл купить. Ну да ладно.

Повторил.
Уши и щёки вступили в теплообмен с воздухом. Стало уютней. Стук дождя по крыше смазался в монотонный грустноватый гул. Огонёк свечи превратился в дрожащую синюю каплю.

«Гжелка» неумолимо убывала. Дурак, конечно. Две надо было брать.
На предпоследней стопке, на мгновение ярко вспыхнув и осветив затейливые иероглифы на фоне Великой Стены, погасла свеча.
Стремительно темнело.
Глухой, клокочущий, постепенно нараставший гул вдруг тревогой заполнил пустоты тела. Окатило беспричинной тоской.

Низко-низко, между лохматым небом и чёрными крышами домов пролетел вертолёт. Во всём доме задребезжали стёкла.
Куда это он? Какая, на хрен, разница... Тема безнадёжно ушла... У Пушкина тоже, наверное, так бывало... Час вдохновенья пропал...
Сунул бутылку под стол.
Отчего-то заплакал.
Где моё акме...
У Пушкина и акме, и подсвечник, и свечей пригоршнями – всего было вдоволь...




...Я закурил и помахал ладонью – то ли отгоняя от Ли Мэй дым, то ли гоня прочь грусть воспоминаний
- Купаться можно – дом на реке стоит.
- Я же не умею плавать.
- Научу.
- А комары там есть?
- Сколько угодно. Ведь река в двух шагах. А вот туалета нет. Ну, отдельный такой домик есть, конечно...
Покачала головой.
- Да уж, отличное место...
- Зато экзотика. И спальные мешки, что после Тибета останутся, пригодятся. У нас по ночам прохладно, печка старая. А готовить умеешь?
- Если я опять скажу «нет», ты подумаешь, что я бестолковая совсем... Или скажешь опять: «Научу!» - умело передразнила меня.
- Ты забыла – я же лаоши. Моя работа – учить.
Комаров становилось всё больше. Осмелев в темноте, они нападали уже не в одиночку, а целым роем.
- Бежим отсюда, пока нас не сожрали! – я встал и потянул лямку её рюкзака.
- Куда? – поднялась, расправила юбку.
Скользнул взглядом по её ногам.
- Ко мне.


bezbazarov

2009-10-12 15:03:24

читать и всё тут

A.Gad

2009-10-12 16:04:37

перечитал с удовольствием. Кирзач заразил меня Китаем, захотелось там пожить.

Павел_Цаплин

2009-10-12 16:58:49

А жена, небось, в интернет лазит по следам мужа?
Вот что для меня всегда было главной причиной избегать слишком искренних текстов - родные прочитают. У Высоцкого при его репутации суперискреннего практически нет в стихах личной жизни, чёткая перегородка - в приватное не лезьте.
Кирзач, есть такая проблема?

Кирзач

2009-10-12 17:30:34

ПЦ
Была такая проблема. Ловил себя на мысли - не про жену даже, а, как ни смешно, насчет мамы и папы. Но понимал - тут-то писательство и заканчивается, когда оглядки идут на что-то или кого-то.
Так что выбора особо нет. Или писАть, или не писАть.
на одном дыхании.
единственное, что смутило, это первая фраза: вроде как некий Ли Мэй кого-то ждал.

Павел_Цаплин

2009-10-12 17:41:08

Я в другую сторону выбор сделал: "Я не люблю когда читают письма..."
Если тебе важна моя оценка - она высокая, в цифрах оценивать не буду, враньё это цифровые оценки. Читается с интересом. Неотрывно, хотя много буковок. Мысль о наличии штампов проскакивает, местами текст "скролил", подробности на уровне фразы у Шизофа поярче будут, но не хотел бы вас сравнивать. Текст парный к "Куличикам" и в этой паре грустный.

Кирзач

2009-10-12 17:51:56

ФС
хехе, ага, с первой фразой смешно получилось, действительно. может, отрывок потому что.

ПЦ
Шизофф на уровне и фразы, и текста в целом - явление особое. Хотел сказать, что мне до него как до Китая раком, потом вспомнил - так я ж в Китае...
Насчет если где про штампы - буду признателен, дело такое.

Павел_Цаплин

2009-10-12 17:58:53

Кирзач, на уровне фразы - Шизоф, а на уровне со-чувствия (вызывания чувства родства) - ты. Так что с Китаем всё в порядке. Тыкать в штампы - дело хуёвое. Просто попробуй текст мельче дробить при написании, как в стихах - до слова. Помню как меня поразил Андрей Платонов внимательностью к слову. Читаешь и охуеваешь как точно.

Павел_Цаплин

2009-10-12 18:00:28

Перечитал и решил дополнить. В стихах (и у Платонова) мельче дробление - до слога.

Шева

2009-10-12 18:49:15

Хорошо. И убедительно. Месяц как оттуда.

elkalvados

2009-10-12 20:44:46

Хороший текст, хороший автор. Про бабушку с мокрой тряпкой -- попадание в десятку. Заинтересовался судьбой старого ружья.

elkalvados

2009-10-12 20:45:07

Ставлю оценку: 40

Ночная Кобыла

2009-10-12 21:02:03

Только вот подсвечник у Пушкина, бля буду, точно был. Да и свечей, наверное, было у него до хуя. (с)
ненавижу, когда неправильно цитируют классиков.

Санитар Федя

2009-10-12 22:26:18

Пиздить не буду, понравелось.

2009-10-13 17:39:27

Как же хорошо про деревню осеннюю... Прям родным стал Кирзач после этого текста)

2009-10-13 17:39:40

Ставлю оценку: 50

Шизoff

2009-10-13 17:42:08

это очень хороший текст. в отрыве от целого - текст. В принципе - хорошая часть "чего-то"
надо читать целиком
Вадим, ну ты в курсе)

Шизoff

2009-10-13 18:42:34

если совершено по делу - скажу сдующее:

я никогда не смогу описать. чего бы это ни касалось - лёгкого пара над ян-цзы или пушка на лобке любимой. кирзач может.
настроение товарищ ловит - втянуться можно.
написано - хорошо. автор с русским в ладах

чего на мой личный взгляд не хватает?

драмы

она не должна проклёвываться, она должна фонить. в принципе речь идёт лишь об одном - вадим не пытается обострять. имеет право. но! без этого обострения исчезает жизнь

ИМХО

Щас на ресурсе: 501 (0 пользователей, 501 гостей) :
и другие...>>

Современная литература, культура и контркультура, проза, поэзия, критика, видео, аудио.
Все права защищены, при перепечатке и цитировании ссылки на graduss.com обязательны.
Мнение авторов материалов может не совпадать с мнением администрации. А может и совпадать.
Тебе 18-то стукнуло, юное создание? Нет? Иди, иди отсюда, читай "Мурзилку"... Да? Извините. Заходите.