Залогинься!
Слушай сюда!
poetmarat
Ира - слитонах. По той же причине. Француский самагонщик
poetmarat
Шкуры - слитонах. За неуместностью. Француский самагонщик |
Автор: Кирзач
Рубрика: ЧТИВО (импорт) Кем принято: bezbazarov Просмотров: 1401 Комментов: 18 Оценка Эксперта: 40° Оценка читателей: 45° ...Ждал Ли Мэй на скамейке неподалеку от общежития.
Солнце уже скрылось, но вокруг ещё не стемнело, розовые облака растекались по небу подтаявшим фруктовым мороженым, отражаясь в стёклах административной высотки. Суетливыми чёрными комками метались летучие мыши. Ближе ко мне, над невысокими кустами с неподвижной листвой, сновали стрекозы, словно выписывая в золотистом воздухе неведомые мне иероглифы. На траве сидели, лежали с книжками в руках группки студентов. Из репродукторов на столбах вдоль центральной аллеи доносилась джазовая музыка. - Привет! Короткая юбка-шотландка, белая блузка и синий галстук с парой круглых значков на нём. Дополняли наряд полосатые гольфы и лёгкие летние ботинки. Села на скамью, рюкзак положила на колени. Неизменный кролик Банни на лямке. Я не смог удержаться от улыбки. - Что-то не так? – Ли Мэй расстерянно огляделась. - Наоборот. Ты прекрасна. Только на школьницу очень похожа. Кивнула. - Знаю. Вчера с подругами ездила на Судзяхуэй, целый день по магазинам ходили. Пару вещей купила, для поездки, еще косметики японской, в подарок. Так представляешь, расплачивалась, а продавщица мне говорит: «Я, когда в школе училась, у меня и одного юаня не всегда было, а вы вон теперь богатые какие!» Подумала, будто я в школе учусь. Беззаботный тон её меня смутил, я ожидал обиды, каприза, холодности – чего угодно, но не обычной нашей болтовни. Но решил поддержать.. - Я бы тоже так подумал, если сегодня тебя первый раз увидел бы. - Помнишь, я тебя приняла за студента? Вот, видишь... Мы хорошая пара. - Выйдешь за меня замуж? Ответила легко, с улыбкой: - Конечно. У нас есть пословица – «С неба должен идти дождь, а девушка должна выйти замуж». - Какой фатализм.... А не боишься, что я, как твой двоюродный дядя, буду влюбляться и жениться постоянно? Я ведь уже был женат... - Боюсь. Но когда человек боится, он осторожен и внимателен. - Будешь меня охранять от других? - Нет. Буду тебя любить больше других. Только сейчас разглядел значки на её галстуке – лобастая бычья голова и львиный силуэт. - Наши знаки зодиака, - заметила мой взгляд, - хочу, чтобы всегда были вместе. Ну и пусть, что плохо подходят друг другу. Теория и практика – всё же разные вещи. Еще куплю значок с сердцем. - Я тебе дам. И своё сердце, и значок. И сам приколю, можно? Весело прищурилась. - Я в интернете видела фото, как принц Альберт награждал каких-то военных. Прикалывал им медали на грудь, и там почти все были мужчины, только одна женщина. И когда до женщины очередь дошла, принц так обрадовался – видно по фото. У него такой вид был, буто он мяч ловит – руки вытянул, пальцы растопырил... Она довольно похоже изобразила жест Альберта. - Я тоже видел это фото. Все мужчины одинаковы. Что принц, что нищий... Вздохнула. - Ничего не заметил во мне, нового? – спросила после молчания. Я растерялся. - Ты беременна? – спросил напрямик, замерев от непонятного чувства. Снова вздохнула, на этот раз шумно. Знакомым жестом провела пальцами вдоль лица, сверху вниз. Значит, нет. У меня отлегло от сердца. И тут же поймал себя на лёгком сожалении. Странное чувство – рад, что этого не случилось, и жалеешь, что этого не произошло. Повернулась лицом ко мне, отодвинула ладонью волосы возле ушей. Я разглядел маленьких золотых львов на её мочках. - Ты всё же решилась?! - Мы не очень подходим знаками друг к другу. Ты так и не веришь в зодиаки? - Если честно, нет. В нас с тобой верю, а в знаки всякие – нет. Человек – сам себе хозяин. - Ну и напрасно. Это же не просто так придумано. Мы должны быть особенно осторожными, если стихии против нас. А в бога – веришь? - Нет. Новый вздох: - Ты как мой отец. Кстати, папа привет передавал тебе. Просил узнать, сможешь ты со мной поехать, или нет. Нужно ведь заказать и билеты, и места. - В одном номере? - Ты что! Родители умрут, если узнают, что мы с тобой... делаем... ты понимаешь? - Нет, - поддразнил её, - не понимаю. Они же знают, что мы встречаемся. Я парень, ты девушка. По небесным знакам - подходим. Значит, конечно, должны... делать... ты понимаешь? - Я-то - отлично. А вот они – нет. Старое поколение. «Да уж... – подумал я, - отец её чуть старше меня...» - Я не смогу поехать с тобой. Опустила голову, взялась за тряпичные уши кролика. Завязала их узлом, развязала, снова скрутила. Посидели молча. - Я ведь подменялся с коллегами, теперь придётся отрабатывать. - Зато отдохнул. Загорел. Повеселился. - Ну, зачем ты... Я скучал по тебе. - Ты спал с ней? – вдруг спросила она меня, повернув голову. Я вздрогнул. Она вглядывалась в мое лицо, в глаза, так пристально, что я забеспокоился – вдруг там, в сердцевине зрачков, она разглядит Инкину бесстыдную ухмылку... Едва не зажмурился в страхе. - Только скажи честно, не обманывай. Ведь вы жили в одном номере в гостинице, так? - Нет. - Нет? - Ей оплачивала номер компания. Я жил в соседнем, за свой счёт. Помолчала. - Может, я и похожа на школьницу... Но я давно не маленькая глупая девочка. - Что ты... - Пожалуйста, дай сказать. Я бы очень-очень хотела, чтобы ты не обманывал меня. - Я и не собирался... - Не ври. Ты же – лаоши! Как ты можешь им быть, если будешь всем врать? И еще хочешь стать писателем... Кто будет читать такого человека? - Успокойся. Во-первых, писатели не врут, а сочиняют. Это даже дети знают. А во-вторых, как раз правду никто и не любит. Правду говорят только тем, кого ненавидят. Да и нет её, правды этой. - Врать или сочинять – разные вещи! - Поверь мне, это одно и то же. Импульс и цель разные, а процесс один. Сердито дёрнула плечом. - Мне с тобой трудно спорить. Осторожно обнял её. - А ты не спорь. Просто люби меня. Больше всех на свете. Уткнулась мне в плечо и даже не заплакала – заревела. С газона на нас уставились пятна лиц – сумерки размывали черты. - Ну всё, всё... – не таясь, я принялся целовать Ли Мэй во влажную щеку, в изогнутые плачем губы. - Увидят... – слабо попыталась увернуться она. - Да чёрт с ними. Ты же выйдешь за меня замуж. Да кому какое дело... - Ты точно не сможешь поехать со мной? - К сожалению. Но послушай – ты вернешься, всего-то несколько дней... - Почти неделя, – шмыгнула носом, . - Ерунда, быстро пролетит. - Для меня эта неделя, пока тебя не было, не быстро прошла. - Понимаю. Я бы вообще умер, если бы ты куда-нибудь со своим другом поехала. Ну, с тем, из Пекина. - Он мой друг всего, не муж. - И она не жена моя. - Зато была. То и дело или я, или она шлёпали себя по рукам и ногам – комары не теряли времени. - Хочешь, поедем летом куда-нибудь? – спросил её. - Только не на Хайнань. Ненавижу его. - Ты была там? - Нет. Всё равно ненавижу. - Поедем в Тибет. Там нет комаров, - осторожным хлопком по её голени я убил еще одного кровопийцу. - Давай. Будем лежать вдвоём в одном спальном мешке всю ночь. - Там холодно? - Это же горы. Ты был в горах? - Нет. Русскому человеку в них неуютно, у нас от гор случаются одни неприятности. Славяне – люди лесов и полей. - А я никогда не была в лесу. Только в парке. - Ну вот выйдешь за меня замуж, увезу тебя в Россию. Москва тебе быстро надоест – ты же шанхаянка, чем тебя удивишь... А есть у меня дом в деревне, мы туда на лето раньше ездили. Потом отец умер, и перестали. Даже не знаю, что там с домом теперь... Сделаем ремонт. Собаку заведём, большую и лохматую. Ты ведь любишь собак, вот и будут у тебя сразу две собаки – я и она. Будем в лес ходить, за грибами. На охоту тоже – ружьё есть, старое, но хорошее. Научу тебя стрелять. Умеешь? - Нет, конечно. А ты хорошо стреляешь? - Разумеется. С детства самого, - приврал я. – У нас такой обычай, у русских – класть колыбель малышу оружие. Я уже в восемь лет метко стрелял медведю в глаз, из пробкового ружья. Неожиданно она звонко шлепнула меня по лбу. - Ты что?! - Комара убила, - невинным тоном сказала она. – И кое-кому врать поменьше стоило бы. - Ну честно. Просто я не успел сказать – медведь-то был плюшевый. Я достал сигарету, покрутил в пальцах, размял по старой привычке. Поднёс к лицу и вдохнул носом пряно-острый запах нераскуренного еще табака. На мгновение сердце словно защемило от неожиданно нахлынувшей тоски, потянуло книзу грузом мимолётных, но таких весомых для меня воспоминаний.. Завертелись в голове картинки – мои ли слова о деревенском доме их вызвали, или табачный запах разбудил – такой же почти, родного «беломора», источали куртки, ватники отца и деда – я понять не мог. Да и какая разница... Вот она – речка, а вдоль берега – пара улиц с серыми домами под горбатыми крышами. Деревня Червяково. Заборы – косые, едва стоят, а местами их и нет вовсе. Рыбацкие мостки, уходящие в тёмную воду. Осока и камыши буйной порослью. Церковь заброшенная на холме – лишь стены да чёрные рёбра купола, остальное на стройматериал растащили. Дед родился и всю жизнь провел в деревне, разве что на четыре года отлучался – чтобы до Берлина добраться. Отец по выходным с упоением копался в земле, а я, к его огорчению, к сельскому труду и крестьянской жизни был апатичен и неспособен. Но батя упорно таскал меня в деревню. По пятницам, механически жуя ужин, я с ужасом думал, что завтра, ни свет ни заря, придётся тащиться с отцом в деревню. Отец озабочено рассуждал о картошке – нужно срочно выкапывать, иначе померзнет или дачники с бомжами разворуют. Машины у нас никогда не было, поэтому на своём горбу пёрли потом мешки в Москву. Каникулы, солнце, вода, малина и яблоки. Летние друзья - деревенское хулиганьё, с которым дрался до кровавых соплей, а потом сдружился и научился курить. Подглядывали вместе за молодой тогда ещё Мордвихой, пришлой бабёнкой, к ворчанию стариков и нашей радости купавшейся в речке голышом – лишь косынка на голове, красная с золотым узором... И, конечно, игры с ружьём... Чёрный, обшарпанный приклад, матовый отсвет стволов и силуэт ястреба на замке. Ружей имелось несколько – три или четыре, сейчас уже не вспомнить. Хранили их в узком и высоком шкафчике дальней комнаты, «дедовской» - тот любил в ней поспать после обеда. Иногда дед с отцом уезжали за продуктами в город, а меня оставляли с бабушкой. Я говорил ей, что иду купаться на плотину, и осторожно, задками, прокрадывался в сад. Влезал в маленькое окошко, прислушивался. Если в доме было тихо – бабушка возилась в огороде – вытряхивал из дедовского сапога маленький жёлтый ключик и открывал шкаф. Играть с ружьями, конечно, не позволялось. Дед иногда разрешал подержать одно из них, несмотря на протесты отца, но удовольствия в этом не было никакого. Совсем другое – когда ты один. Осторожно поглаживая холодный металл стволов, ощупывая изгибы деревянных прикладов, принюхиваясь к тревожному запаху оружия, я воображал себя Следопытом из подаренной отцом книжки... Увлекаясь, не замечал, как уже одно из ружей оказывалось в руках. Целился, прижав щеку к прикладу, щуря оба глаза, в белеющее окошко, и вздрагивал от сухого щелчка – оказывается, не заметил, что взвёл курки и потянул спуск. Как, при всей своей глухоте и привычке пререспрашивать по нескольку раз, этот щелчок могла слышать бабушка – для меня оставалось загадкой. С мокрым, скрученным в жгут полотенцем - в Москве, в раздевалке бассейна, мы хлестались такими же, называя их «морковками» - бабушка врывалась в комнату. С неизменным «чёрт безрогий» охаживала по спине и ногам, если мне случалось замешкаться, пряча ружье в шкаф и я не успевал сбежать через окно. На бабушку я не обижался – о проделках не было известно ни скорому на расправу деду, ни ведущему долгие воспитательные беседы отцу. После деда мой отец, тихий человек, противник охоты и насилия, сдал все ружья, кроме одного. Дедовское «трофейное» долго лежало в чулане, завернутое в старую занавеску. Я знал, что оно там хранится, но доставать и играть им уже не было особого желания. Как и ездить в деревню. Когда не стало отца, дом начал сдавать на глазах. Просел, покосился, лебедой зарос по самые окна. Таким я его увидал последний раз, ещё до отъезда. В щели когда-то крепких стенных бревен без труда могла вместиться ладонь. Вокруг дома покачивались лопухи с крапивой, одичавшие яблони, да старая липа вместе с домом свой век доживала. Последний мой приезд в Червяково был чем-то вроде бегства от городской суеты. От соседского «Рамштайна» за стеной, от пьяных выкриков под окном, от опостылевшего пейзажа – котельной и мемориальной часовни. А скорее, поездка мне виделась добровольной творческой командировкой. Ведь устремился я в деревню именно за этим – творить, писать, искать и находить. В сумке мирно, с аскетичным достоинством, лежали шариковая ручка, общая тетрадка в сорок восемь листов, банка китайской тушёнки, чай со слоном и бутылка «Гжелки». Вывалился из полуживого рейсового автобуса на остановке с чудным названием «Кишки». Ударение – на первом слоге. От Кишок до деревне – всего километра три. Потянулся, размял затекшие ноги и спину. «ЛиАЗ», кряхтя, потащился по грунтовке дальше, а я взял вправо – сразу за бетонным коробом остановки петляла тропинка, убегая в жёлто-красный, уже лысеющий лес. Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу... Бодро шагая по раскисшей от недавнего дождя, усыпанной листьями орешника и березы тропе, я не смог не отметить с чувством удовлетворения и превосходства над Данте – мой лес был куда как лучше. Пёстрый, яркий, словно платье узбечки. По небу, над деревьями, подбирались к солнцу брюхатые, низко ползущие с северо-востока тучи. Внизу ветра почти не было. Листва, казалось, светилась сама по себе, источая едва ощутимое тепло. Перелезая через упавший поперек тропы ствол непонятного дерева, я вдруг подумал – мне, как и Данте, почти тридцать пять... Действительно – половина жизни. Это в лучшем случае. В худшем – «Наше путешествие подходит к концу. Командир и члены экипажа прощаются с вами. Спасибо, что воспользовались...» Э-э, нет. Мы – лишь на полдороге. Не желая показаться сумасшедшим, огляделся, нет ли поблизости кого из случайных дачников и местных. Сзади – никого. Впереди, где уже виднелся просвет и начиналось поле, тоже не было ни души. Приноровясь к ритму своих шагов, я вдруг принялся, размахивая сумкой и свободной рукой, негромко декламировать, обращаясь к тропе, деревьям и тучам: На полутёмном полустанке Полузакрыв свои глаза, Я выпил «туборга» полбанки. Шёл полудождь, полугроза... С опаской поглядывая на небо, уже наполовину занятое отяжелевшими тучами – медный цвет солнечных лучей, падавших наискось на колхозное поле, наливался синевой – я ускорил шаг. Оборван стих на полуслове, И денег – лишь на полпути. Жар-птица ускользнула снова, И мне полцарства не найти. Увы! полжизни за плечами... Эх, время, время… Твою мать! В полутоске, в полупечали Достал заветную ноль-пять. И полусидя, полулежа, На полусломанной скамье Я полупьян... но все же, все же Пол-литра душу греет мне... Что-то насторожило. Запнулся и замер. Отчетливо привиделась квартира, кухня, холодильник. Не забыл ли в морозилке? Вжикнул «молнией» на сумке, быстро сунул внутрь руку, ощупал прохладную округлость. Радостно хмыкнул. Не мало ли взял? Да нет, должно хватить, если по чуть-чуть. И так печень по утрам уже ноет. Наконец, в тревогах и раздумьях, одолел мокрую расхлябанность заброшенного пастбища-поля. Добрался до места. Вот моя деревня, вот мой дом родной... Брызнул мелкий и противный дождь, будто не из налитых тёмной и влажной силой распухших туч, а так, невесть откуда. Я дочавкал по грязи и траве до крыльца. Поковырялся в огромном навесном замке. Поелозив ключом в скважине, как средневековый дантист в чёрном провале рта, с трудом отомкнул дужку. Внутренность дома, как всегда после городской квартиры, показалась холодной, неуютной и сырой. Пахло землёй и мышами. Печь отец упел переложить лишь наполовину. Всё делал сам, никого не нанимал. А я и сам не умел, и нанять не на что. Походил по заваленным пыльным хламом комнатам. Заглянул в чулан, поворошил носком кроссовки кучу когда-то нужного, ухоженного, а теперь грязно-ржавого инструмента. Мерзость запустения... Продавать надо, да возни много. И жалко как-то. Вышел на террасу. Не снимая куртки, сел за стол. Вытер локтём скатерть. Покосился на усыпанный трупиками мух и ос подоконник. Чаю не хотелось. Глянул сквозь мокрое стекло на старую, с тёмным толстым стволом липу. Положил ладони на тетрадь. И пальцы тянутся к перу... Минута, и стихи... Пушкину, подумалось мне, осенью писалось особенно хорошо. Со школы еще, с уроков литературы, я силился понять – что же он видел в ней, чем вдохновлялся... Чем она привлекала этого жизнелюбца? Что это – осень? Как часто случается в минуты высоких дум и филосовских исканий, в голове будто нажал кто-то невидимую клавишу «play» и голос Шевчука азартно, весело пояснил: Что такое осень - это небо. Плачущее небо под ногами. В лужах разлетаются птицы с облаками. Осень - я давно с тобою не был. Потряс головой, изгоняя напористый ритм «ДДТ». Осень. Вспышки георгинов, маленькие солнышки астр, огненные пики гладиолусов – это тоже осень. Самые сладкие арбузы, самые сочные яблоки, самая спелая клюква – это всё осень. Крепкие, уверенные в себе, точно мужички-хозяйственники, грибы по полянам и россыпи рубиновой брусники – вот что такое осень. Глубинная синева, сменившая летний выцвет неба. Это – Болдино. Это завершение «Евгения Онегина». «Маленькие трагедии». «Повести Белкина». Это акме. Человеческая зрелость. Высшая точка, взлёт и взрыв заложенных в тебе сил, способностей. Физический и духовный расцвет. Акме древними ценилось много больше, чем рождение и смерть. Не важно, когда ты родился, не слишком важно, когда умер. Важно – когда ты переживал акме, насколько ты смог себя реализовать. Взрастить и собрать урожай. Перевалив за тридцатник, я, как мне казалось, понял. Пушкин видел в осени зрелость. Чувств, ума. Любовь – не мука и безумство юности, не болезнь души, не горечь страсти. Она – теплота, надежда. Радость, свет. То, чего у меня как раз и нет. Ни зрелости, ни ума, ни любви. Лишь вырванный с мясом из души цветок эдельвейс – и оставшийся корешок, глубоко внутри. Чтобы не заживал нарыв. Для Пушкина осень была не закатом, не увяданием, но расцветом и зенитом. Он видел в ней вершину года. Вершину жизни. Почему, твою мать, для меня осень – совсем иное. Унылая пора, очей очарованье... Что тут любить, чем очаровываться... Зябко и неуютно. Осень тревожит. Тяготит. Сырость, пропитанная тленом. Дыхание близкой потери. Покрутил ручку в пальцах, погрыз синий колпачок. Раскрыл и разгладил тетрадь. Казалось, дождь припустил еще сильнее. Небо потемнело, набрякло, террасу залили густые сумерки. Я пощелкал клавишей выключателя. Понял, что электричества нет. Пробки оказались в порядке. Высунулся с крыльца под дождь и убедился, что провода не оборвались – как и раньше, дугой бегут через сад, от столба к стене дома. Значит, вырубилось по всей деревне. Пошарил по ящикам серванта, порылся в рассохшемся шкафу в спальне. Обнаружил в совершенно неожиданном месте – под газовой плитой – бледный стеариновый огарок с полмизинца. Хватит на час – полтора. Вслепую, как Островский, писать я не умел. Чиркнул спичкой, разогрел оплывший конец, прижал к донышку перевернутой стопки, и обжигая пальцы, запалил фитилёк. Пёрышко пламени метнулость влево-вправо, прыгнуло, испуганно присело, сжалось в яркую точку, и наконец устоялось. Глянул на ставшие вдруг желтоватыми, словно деревенское молоко, листы тетради. Пушкин ведь тоже писал при свечах. Он – в Болдино. Я – в Червяково. Червяковский период. Червяковская осень. У Пушкина хоть подсвечник был... А у меня – стопка. Стопка. Помялся. Похолодало, вроде... Вздохнув, лишил свечку её подставки. Заглянул внутрь посудинки, дунул в неё, пальцем стёр с бочка успевшую набежать мягкую, тёплую, едва успевшую загустеть и помутнеть стеариновую слезу. Свечку прилепил прямо на скатерть с облаками и чайками по краям. Свеча горела на столе... Водка жахнула в желуде миниатюрной глубинной бомбой. Взрывная волна тепла толчками разошлась по телу. На миг перехватило дыхание. Морщась, суетливо захлопал ладонью по столу в поисках консервного ножа. Тушёнку разогревать не стал, и тёмно-красная перчёная масса пошла как холодная закуска. Хлеб забыл купить. Ну да ладно. Повторил. Уши и щёки вступили в теплообмен с воздухом. Стало уютней. Стук дождя по крыше смазался в монотонный грустноватый гул. Огонёк свечи превратился в дрожащую синюю каплю. «Гжелка» неумолимо убывала. Дурак, конечно. Две надо было брать. На предпоследней стопке, на мгновение ярко вспыхнув и осветив затейливые иероглифы на фоне Великой Стены, погасла свеча. Стремительно темнело. Глухой, клокочущий, постепенно нараставший гул вдруг тревогой заполнил пустоты тела. Окатило беспричинной тоской. Низко-низко, между лохматым небом и чёрными крышами домов пролетел вертолёт. Во всём доме задребезжали стёкла. Куда это он? Какая, на хрен, разница... Тема безнадёжно ушла... У Пушкина тоже, наверное, так бывало... Час вдохновенья пропал... Сунул бутылку под стол. Отчего-то заплакал. Где моё акме... У Пушкина и акме, и подсвечник, и свечей пригоршнями – всего было вдоволь... ...Я закурил и помахал ладонью – то ли отгоняя от Ли Мэй дым, то ли гоня прочь грусть воспоминаний - Купаться можно – дом на реке стоит. - Я же не умею плавать. - Научу. - А комары там есть? - Сколько угодно. Ведь река в двух шагах. А вот туалета нет. Ну, отдельный такой домик есть, конечно... Покачала головой. - Да уж, отличное место... - Зато экзотика. И спальные мешки, что после Тибета останутся, пригодятся. У нас по ночам прохладно, печка старая. А готовить умеешь? - Если я опять скажу «нет», ты подумаешь, что я бестолковая совсем... Или скажешь опять: «Научу!» - умело передразнила меня. - Ты забыла – я же лаоши. Моя работа – учить. Комаров становилось всё больше. Осмелев в темноте, они нападали уже не в одиночку, а целым роем. - Бежим отсюда, пока нас не сожрали! – я встал и потянул лямку её рюкзака. - Куда? – поднялась, расправила юбку. Скользнул взглядом по её ногам. - Ко мне.
читать и всё тут
перечитал с удовольствием. Кирзач заразил меня Китаем, захотелось там пожить.
А жена, небось, в интернет лазит по следам мужа?
Вот что для меня всегда было главной причиной избегать слишком искренних текстов - родные прочитают. У Высоцкого при его репутации суперискреннего практически нет в стихах личной жизни, чёткая перегородка - в приватное не лезьте. Кирзач, есть такая проблема?
ПЦ
Была такая проблема. Ловил себя на мысли - не про жену даже, а, как ни смешно, насчет мамы и папы. Но понимал - тут-то писательство и заканчивается, когда оглядки идут на что-то или кого-то. Так что выбора особо нет. Или писАть, или не писАть.
на одном дыхании.
единственное, что смутило, это первая фраза: вроде как некий Ли Мэй кого-то ждал.
Я в другую сторону выбор сделал: "Я не люблю когда читают письма..."
Если тебе важна моя оценка - она высокая, в цифрах оценивать не буду, враньё это цифровые оценки. Читается с интересом. Неотрывно, хотя много буковок. Мысль о наличии штампов проскакивает, местами текст "скролил", подробности на уровне фразы у Шизофа поярче будут, но не хотел бы вас сравнивать. Текст парный к "Куличикам" и в этой паре грустный.
ФС
хехе, ага, с первой фразой смешно получилось, действительно. может, отрывок потому что. ПЦ Шизофф на уровне и фразы, и текста в целом - явление особое. Хотел сказать, что мне до него как до Китая раком, потом вспомнил - так я ж в Китае... Насчет если где про штампы - буду признателен, дело такое.
Кирзач, на уровне фразы - Шизоф, а на уровне со-чувствия (вызывания чувства родства) - ты. Так что с Китаем всё в порядке. Тыкать в штампы - дело хуёвое. Просто попробуй текст мельче дробить при написании, как в стихах - до слова. Помню как меня поразил Андрей Платонов внимательностью к слову. Читаешь и охуеваешь как точно.
Перечитал и решил дополнить. В стихах (и у Платонова) мельче дробление - до слога.
Хорошо. И убедительно. Месяц как оттуда.
Хороший текст, хороший автор. Про бабушку с мокрой тряпкой -- попадание в десятку. Заинтересовался судьбой старого ружья.
Ставлю оценку: 40
Только вот подсвечник у Пушкина, бля буду, точно был. Да и свечей, наверное, было у него до хуя. (с)
ненавижу, когда неправильно цитируют классиков.
Пиздить не буду, понравелось.
Как же хорошо про деревню осеннюю... Прям родным стал Кирзач после этого текста)
это очень хороший текст. в отрыве от целого - текст. В принципе - хорошая часть "чего-то"
надо читать целиком Вадим, ну ты в курсе)
если совершено по делу - скажу сдующее:
я никогда не смогу описать. чего бы это ни касалось - лёгкого пара над ян-цзы или пушка на лобке любимой. кирзач может. настроение товарищ ловит - втянуться можно. написано - хорошо. автор с русским в ладах чего на мой личный взгляд не хватает? драмы она не должна проклёвываться, она должна фонить. в принципе речь идёт лишь об одном - вадим не пытается обострять. имеет право. но! без этого обострения исчезает жизнь ИМХО |
Щас на ресурсе:
501 (0 пользователей, 501 гостей) :
|
Copyright © 2009-2024, graduss.com ° Написать нам письмо ° Верстка и дизайн — Кнопка Лу ° Техподдержка — Лесгустой ° Site by Stan |