начало: ссылка
продолжение: ссылка

VIII
После погрузки опять наполняли и таскали мешки. Потом доброволец скомандовал:
– Обед, бляди!
Побрели в столовую. Спину ломило, руки и ноги ныли, поэтому шли не быстро. У входа в столовую стоял мордатый доброволец, преградивший Гурвичу путь:
– А ты куда, уёбок? Стой тут, враг народа!
Валерий шепнул:
– Миш, не дёргайся, жди здесь.
На обед давали рыбный суп – безвкусную бурую жидкость с несколькими плававшими в ней волокнами, – ёжики из риса (два катышка) с чайной ложкой риса же на гарнир и компот, больше походивший на рыбный суп, но самую малость подслащённый. Плюс – два куска чёрного хлеба.
Валерий поел быстро. Один кусок хлеба и один катышек он сунул в карман телогрейки. Из подштанников извлёк ценную вещь – тонкий и почти целый целлофановый пакет. В столовском предбаннике налил в него воды и, придерживая под полой телогрейки, вышел из столовой.
Гурвич маялся у входа. Валерий качнул головой и направился к клозету. Гурвич последовал за ним. Когда зашли внутрь, Валерий отдал напарнику пакет с водой:
– Ополоснись.
Пока Мишка кое-как смывал с себя зелёную отраву, Валерий облегчился в соседнее очко, после чего вынул из кармана хлеб и катышек. Протянул Гурвичу:
– На, подкрепись. Только прямо тут, и быстро!
Потом вышли на улицу. До окончания обеда ещё оставалось минут пять, и Валерий закурил – первую сегодняшнюю.
Молча курил и ни о чём не думал. Само думалось.

IX
Он мог тогда уйти. Вполне мог, потому что в те месяцы был страшный бардак. На электричках, на попутках, пешком – добрался бы до границы с Украиной. Он не знал, охранялась ли эта граница, но даже если охранялась, то абы как, и он обошёл бы пост без проблем. И не один обошёл бы – с семьёй, пусть и налегке. А там – таким же макаром (привет, уполномоченный Комитета спасения!), хоть к тётке в Харьков, хоть к тестю в Крым.
Но не ушёл. Мудак.
Явился в Комитет в назначенное время. Кретин.
В актовый зал – отделение Комитета расположилось в райисполкоме – их, таких гавриков, набилось человек двести. Кто вошёл, того уже не выпускали – у дверей зала стояли вооружённые милиционеры и ещё парни с красными повязками, на которых было написано: Добровольная Народная Дружина. У всех – резиновые дубинки.
«Добровольцы, они, суки, злые, как собаки», – уныло прошептал средних лет мужчина, сидевший на соседнем стуле.
На трибуну вышел представительный дяденька и объявил, что все здесь собравшиеся признаны Комитетом спасения социально нездоровыми и подлежащими социально-трудовой терапии. Они остаются гражданами со всеми избирательными правами, общество проявляет гуманность, не подвергая их суду, не наказывая, а предпринимая усилия к их излечению. Они относятся к категории не самых опасно больных – тех либо подвергают социальной хирургии, либо отправляют на терапию в особо отдалённые районы, где терапевтические меры, прямо скажем, бывают болезненными для врачуемых (Валерий впервые услышал тогда это уродливое слово).
Они, собравшиеся здесь, должны быть благодарны обществу за то, что к ним решено применить довольно умеренные методы терапии. А если кто не благодарен сейчас, то будет благодарить потом, когда вылечится.
Лечить вас будем здоровым физическим трудом, продолжил дяденька, в основном на свежем воздухе. Вы поедете не слишком далеко, всего-то за восемьсот километров от Москвы. На сколько времени? На столько, сколько понадобится для излечения. Надеюсь, что ненадолго. Там, в колхозе имени Ильича, под влиянием трудового крестьянства излечение произойдёт быстро. Но помните: в значительной степени это будет зависеть от вас самих.
Кстати, на первых порах всякая переписка и вообще любое общение с кем-либо, кроме колхозников, а также представителей администрации и наших помощников-добровольцев, – запрещаются.
Когда поедете? А прямо сейчас. Автобусы уже поданы. Сдать паспорта!
В зале поднялся страшный шум, но ворвались милиционеры и добровольцы, замелькали дубинки…
В этот проклятый занюханный колхоз их везли в автобусах с зашторенными окнами больше суток, не выпуская, не давая ни есть, ни пить. Поселили в двух наспех сколоченных, насквозь продуваемых бараках, и первое время врачуемые занимались только доводкой своих новых жилищ до ума, хотя бы по минимуму.
Трудовое крестьянство встретило новоприбывших неласково. Жизнь в колхозе была неописуемо бедной – Валерий не помнил такого и при старой Советской власти, – и продолжала ухудшаться, и в этом местные винили их и таких, как они. «У-у-у, предатели, наймиты, фашисты», – шипели им вслед.
Немало деревенских подалось в добровольцы. Молодые парни радовались непыльной, весёлой работе, а многие из мужиков постарше записались из идейных соображений.
Но в излечение никто не верил. Чем больше врачуемых сдохнет, тем лучше. И только администрации – председателю колхоза, парторгу и уполномоченному Комитета спасения – приходилось как-то ограничивать смертность, поскольку сверху спускались нормативы.
Первое время Валерию, да и всем врачуемым, далось невероятно трудно. Потом – втянулись…
Свыклись даже с тем, что временное оказалось неопределённо долгим. Переписку с родными так и не разрешили, и никто не знал судеб своих семей. Не говоря уж о признании хоть кого-нибудь излечённым – не было таких случаев.
Построили ещё один барак. Назвали его ленинской комнатой, поставили огромный телевизор. По вечерам в принудительном порядке смотрели программу «Время». Из неё Валерий смутно понял, что дела в стране не очень-то хороши, что с Украиной Советский Союз распрощался окончательно, как, вроде бы, и с Молдавией и, само собой, с Прибалтикой. Дальний Восток, а может, его часть, а может, в придачу, и часть Сибири, похоже, отданы Китаю.
Ещё на экране скакали ряженые – в шахтёрских касках, и у кульмана, и с хлебом-солью, и в хороводах… Валерий не мог доказать, что они ряженые, но не сомневался в этом.
И при всём том – государство простоит ещё века. Во всяком случае, на его, Валерия, век – хватит.
Почему он не уходит отсюда? Ведь при желании – можно. Труднее, конечно, чем тогда, в девяносто первом, – и силы не те, и здоровья нет, и документов никаких, и одет в лохмотья… Были случаи, уходили. Всегда их возвращали, наказывали, а потом отправляли в особо отдалённые районы – для усиления мер СТТ.
Трудно уйти, но попытаться-то – можно. Почему же он не пытается?
Не объяснить…
Комитет спасения самораспустился. Его председатель, Генерал, стал Генсеком ЦК КПСС и Председателем Президиума Верховного Совета. И, конечно, Маршалом.
Возник Госкомитет социально-трудовой терапии, его инспектор сменил в администрации уполномоченного Комитета спасения.
Прошли Двадцать восьмой внеочередной, и Двадцать девятый, и Тридцатый съезды КПСС. А сегодня открывался Тридцать первый.
Всех согнали в ленинский барак, включили телевизор.
Сегодня в Кремлёвском Дворце съездов в торжественной обстановке открылся Тридцать первый съезд КПСС. В президиуме – Политбюро ЦК КПСС в составе товарищей: Акаева, Березовского, Иванова, Лужкова, Лукашенко, Матвиенко, Путина, Рахимова, Сечина, Степашина, Тулеева, Шаймиева, Якеменко, Яковлева. С вступительным словом выступил Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Президиума Верховного Совета СССР товарищ…
Валерий, измученный долгим рабочим днём, заснул.
Самым краем сознания он воспринимал странную, нездешнюю музыку. Что-то было не так – и очень, очень важно. Следовало немедленно проснуться, во что бы то ни стало.
Но веки не слушались.

X
…Валерий с полувсхлипом-полувсхрапом втянул в себя воздух и проснулся.
– Ты чего? – обеспокоенно спросила Ленка. – Чувствуешь себя плохо?
Он сидел в мягком кожаном кресле. На журнальном столике перед ним стоял бокал с коньяком. Комната освещалась приглушённым светом торшера. Работал телевизор.
«Менялся мир, чего в нем только не было, а три реки впадали в океан», – пели три красотки.
– Да нет, – ответил он жене, – нормально. Кошмар приснился.
Кошмар кошмаром, подумал Валерий, а вот не забыть бы завтра по кредиту заплатить.
– Я спать пошёл, – сказал он. – Устал сегодня что-то.

The EndЪ