Я здесь, перед магазином. За стеклом яркий свет и полки. С пивом, холодным и потным. Водка, вино. Свет падает на меня. Стою, опустив руки. Сколько всего, а я один. Не могу с этим ничего поделать. Я не могу справиться с этим. Люди заходят, покупают, расплачиваются. Болтают с кассиром. Милая тёлка, не так чтоб молодая, но милая. Она улыбается. Никто не спешит откупорить бутылку тут же. Никто не торопится жадно припасть к горлу. Зачем? Они нормальные. Спокойно придут домой, там гости, накрытый стол. Сядут, выпьют. По-людски. Но я не об этом. Пускай, мне-то что.

Сейчас вечер. Схлынула жара.
В городе полно аптек. В аптеках дерьмо. Аптеки открыты до утра.

В городе полно девчонок, мягких, с тихим, грудным голосом, с нежными жопами-ногами-соскАми-сиськами, и глазами, в которых море, и им не нужен я, и я нужен не всем. Во-первых, себе, ну и… немного, да и то в общем-то. Ладно. Когда бухал, когда ещё можно было бухать, время тянулось. Особенно с утра. Нужно встать, унять дрожь, унять этот противный тремор в теле, зажать свою элегантную голову в створе двери и сдавить до хруста, как арбуз. Собрать себя по комнате из обрывков газет в кучу хлама, в кулак, в горсть. Блевануть, если донесёшь, в унитаз. Если нет - привычное дело. Стараться не вспомнить, что было вчера. И вспоминать. И охуевать, вспоминая. Протянуть до вечера и по новой. Мочилово с самим собой до первой крови.

В городе аптеки.
В городе барыги.
Адреса барыг и аптек, их телефоны вбиты в меня навсегда.
Мой тыл.
Запасная взлётная полоса в непогоду.
Сейчас как раз она, нелётная, сволочь.
Чую, взлечу.
И от этого ник-куд-даааа.

С утра звонил доктор, доктор волнуется. Почему меня долго нет? Я в натуре, не появлялся давненько. Не знаю, что ему говорить. Вероятно, я болен. Все больны. Где сильно живут, там плюют на болезни, там не любят слабых, там надо твёрдые плечи, быстрый кулак, по-деревенски изворотливый ум, практичность, моральная пустота, она, эта пустота, забита месивом из желаний, амбиций, зависти, ненависти, плотным, что не продыхнуть.

Каждый из них способен убить просто так, за пятак. Все рвутся вперёд. Меркантильный интерес, вот что рулит.

Доктор лечит. Хочет, чтобы я выжил и жил. Так и говорит, мол, найди в себе мужество жизни, мужество жизни, нужно полюбить её, жизнь. Для этого требуется мужество, это правда. Разглядеть в ней ценное, какой-нибудь позитив. За что можно зацепиться. Ведь для чего-то ты выпал в этот проходняк от роддома, до погоста. Должен, наверное, быть смысл. Думаю, его нет, всё случай. Шалим, как злые дети, брошенные дома играть с огнём, палим дом, пьём "Кровавую Мери", думаем, что настоящую кровь, хотим-то крови, мечтаем о смерти, о чужой, пьянеем от боли, от автокатастроф, криминальных хроник, где здесь место любви, мама? Чужая смерть румяна, прибыльна, приятна на слух, она штырит, от неё приход по позвоночнику, и как ласково она щекочет в затылке безутешным кодеиновым сном, и волосы дыбом чудесны...
Пьянеем, пьянеем, пить.

Быть пьяным. Будь им.

По бутылке вниз прозрачная капля. Ищет дорогу, кокетничает, потаскуха. Заигрывает. Я ведусь на дешёвый флирт. Не спешит. Манит так, что щекочет в пупке.
У меня встаёт на бутылку.
Впору вывалить и дрочить прилюдно на магазин.
Её путь, путь капли, по крупным цветным буквам, как по венам, не отрываю глаз от неё, до дна, на самый низ, до донышка, медленным своим хвостом оставляет след, чтобы следующая не потеряла путь, чтобы струилась, радовала, дарила, ничего не произойдёт какое-то время на кончике языка...

И вот снова следующая. Оживает от холода, ибо внутри лёд. От холода сводит зубы, немеет нёбо. В бутылке сконцентрированная, насыщенная жизнь. Наполненная интригой, смыслом. Внутри пузырьки живой реки, дающей радость. Приятно щиплющей мозг. Водопадом дальше, глоток, ещё, по гортани. К центру тебя и меня. Там тепло, там, как от солнца лучи.
Осветят всего изнутри. Освятят снаружи. Как свят и светел янтарный цвет раствора, когда вытягиваешь его, тягучим и сладким безумием, словно мёд, сквозь белоснежный ватный тампон из ложки...
Такая вот замануха. Бесполезный свет её. Насквозь фальшь. Надежда прорастает, как споры пугающей гадости, как паучья плесень, неистребима, живуча, бессовестна, убийственна, никогда не сбывается, только заполняет мозг мусором, пустой иллюзией, пиздёж.

Я пробовал вывести надежду хлоркой. Нет. Пробовал пивом. Нет. Только хуже, только растягиваешь боль.

Я пробовал…. Пробовал….
Пробовал, пробую, хоть в этом уже отпал смысл. Её давно нет. Надежде пусто в отработанном теле. Её назначение – путать карты, ставить ловушки живым. Вводить в заблуждение тех, кому не безразлично. А мне уже проебом.

Надежда сама - ловушка. Когда нет надежд, остаётся таки последняя. Это крайняк. Последний танец на бис. Разве смерть ...? Да. Ну и что? Дальше по тексту штампы. Банальности. Не надо бы. Смерти нет, ибо… мммм… ибо она растянута. Она всегда растянута, как прилипший к каблуку, рулон туалетной бумаги. Волочится следом грязной змеёй, её не замечаешь, её любишь не видеть. В союзе с надеждой, смерть адаптирована под жизнь.
Смерть тут, под рукой. Ласковая, шершавая, тёплая, как молоко. Удобно греется в ладони наборной ручкой из телячьей кожи. Сияет хромированной улыбкой. Что-то поёт тонкое, далёкое. И бредит горло. И запястья сводит судорогой, похожей на последний оргазм...

Вся эта философия к одному: разум, мы не знаем, куда его ткнуть, что с ним. Придумали бога, придумали кодекс, придумали, будто бог придумал нас. И не сказал, зачем.
Мы сожгли дом.
Теперь мёрзнем на углу, за спиной полыхает пожар. Ждём, что кто-то приютит, "подогреет", даст ночлег. Ждём своего бога на каждом углу, ждём что вот-вот, типа, замолвит словечко, нам обломиться.

Унизительно наблюдать за собственной рефлексией. Жаль. После пребывания в другом измерении, вернуться и увидеть. Что? Бетон сплошной кругом, равнина, плотная бытовуха, все заняты таким, от чего тошнит, от чего изморозь по рукам. Так, что хочется отползти без оглядки назад. Трудно признаться, трудно вдолбить себе простые вещи.

Здесь абсолютно нечего делать.

Ты устал тянуть резину, всё надеешься, всё кокетничаешь с тёмным.
И боишься признаться, - не кокетничаешь.

Ты серьёзен.

Ложь кругом, друг другу, отражению в зеркале. Ложь заменяет хлеб. Заглянул в себя, а там ничего. Какие-то крохи были, сейчас и тех... Только страх.
Завидовать мёртвым грех? Увидев в себе - ужаснёшься. Не поверишь. А ведь так.

«Мужество жизни». От тошнотворного пафоса этой и подобных фраз пробирает понос. Не могу слышать дерьмо. Согласен ли ты? Да, согласен - только вот на что?

Без внутреннего солнца. От нелюбви - моё преступное эго рвётся в тучи. Туда, где дышать. Где молнии, где трудно выжить. Где можно плыть и никто не наступит на ноги. Туда, там где чисто.

Выжыть себя. Выжечь. Прямо здесь. Сейчас. Припомнить вкус банальных вещей, самого простого, смородинового листа, например, нести в себе, с собой. Ощутить укус комара, да так чтобы шрам остался, чтобы стало больно.
За кем-то скучать. Кого-нибудь ждать и радоваться при встрече. Радоваться. Как это, радоваться? Выпить. Сука, как же…

Стекает по бутылке. Ей всё равно. Равнодушная капля холодной влаги, стекающей по бутылке, одиноким беспризорным сентябрьским вечером.

Равнодушие и стылость. Где здесь свободно? Выдавливаю лишний воздух. На меня светит. На меня падает весь белый свет. Плашмя, давит плитой. Свет меня плющит. Отбрасываю две тощие тени в стороны. Одна как гандон, полумертва. Вторая мокрая шипит и тает, тает.
Хочу войти в магазин.

НО НЕТУ ДЕНЕГ.

Остаюсь снаружи порассуждать и пофилософствовать. Я лишний там, внутри.

Из магазина выходят парень с девушкой. Открывают пиво с шипящим хлопком. Прикладываются. Проходят мимо, обнявшись. На моём лице всё тот неоновый свет. Мои руки вдоль тела. Ума не приложу, что делать с руками, в которых нет бутылки пива. Они бесполезны. Тем более, на них нет вен. Пропали вот вены, куда-то. Вдоль вен только шрамы. У меня давно ничего нет. Всё растратил, внутри слабая плоть. Здоровье тоже где-то там. Выполз и сижу на краю. Думаю, зря выползал. Доктор верит в меня. Говорит, что я молодец, уникум. Мне плевать.

Одна в двух шагах. Открыта круглосуточно.

А мне плевать. На меня плевать.
Скоро ночь. Это время Луны, моё. Не люблю солнце, режет, слишком лживо. Задёргиваю дома шторы, забиваюсь в угол, прячусь, не хочу чужой крови, но свет солнца не мой. Меня вот тянет в сумерки. Там я свой. Там, где вечные сумерки, ничто не слишком, там нет ничего, чем можно дорожить. Там нет страха перед жизнью, соблазнов, там нет жизни, или её очень мало.
Там медленно.
Устал быстро жить. Грохочу костями по краю улиц, переступаю мелкие трещины, давлю гадов, гады давят меня. Седые дворники скачут на мётлах, птицы, окурки, плесень - от всего устал, я прикрываю глаза, проходит день. Жду, всё время жду вечер. Прихожу сюда, смотрю на витрины, смотрю, как вечер меняет людей. Они идут мимо и пьют, они проходят через, прошивают меня навылет своей плотью, я молчу и я в стороне.

Кто-то проехал на велосипеде. Его быстрые спицы нестерпимо близко, ужасно близки. Обдают ветерком. Мелькают так, что хочется сунуть палец. Хочется подбежать и сунуть руку в спицы, велосипедист кувыркнётся через голову, поднимется и…
Я сверну ему шею к ёбаной матери. По-быстрому. Сяду на его велосипед и поеду туда. На самом деле, не знаю, куда, но обычно это в сторону горизонта. Он с детства привлекает. Там ничего нет, это я понял давно, но всё же.

Закутаться в одиночество – самое простое в этой ситуации. Какой? Какой ситуации?
Словоблудие.

Люблю гнаться за мыслью, как собака за своим хвостом, как муха. Ловить за хвост скользкую мысль. На сыром виниле реальности нарезаю собой борозду, новую дорожку. Я пустой звук. От меня ни звука. Я пройду рядом, мимо, не задержусь. Меня не заметят.

Кинут медяк, как псу.

В вакууме жизнь инертна, бесполезное существование. Сяду там один, без песен. Вникну в стены, обниму воздух. Всегда мне удавалось так, по ходу, заглянуть в себя, запросто, как в кастрюлю с борщом, что там сегодня? А, там Я настоящий, обёрнутый в нежное эго, нежное, ранимое, пьяное от самовлюблённости, отличное блюдо для демонов. Путаться в пороках, как утка в камышах. Путать следы.


Иногда, ощущая ветер внутри, не чувствуешь лёгкости, что казалось бы, должна. Нет её. Вместо неё мусор ощущений, страх. Мусор навязчивых мыслей, каких-то движений, похожих на смерчи. Хочешь поймать суть, хвать – а в ладони пожухлые листья.

Просто осень в окно, просто стою у входа, как нищий, жду своего.
Просто курю бамбук.
Что же следить за игрой собственных эмоций, когда беден даже ими? Пустота наполняется пустотой до отказа, до ломоты. До дрожи в подреберье, ты хочешь…

Врёшь себе, что хочешь именно выпить. В городе полно других соблазнов, ты знаешь, а всё твердишь, что пиво стабильно леденеет, что с бутылки стекает справедливый пот, что внутри жизнь. Что прохладные горлышки бутылок ждут именно твоей руки. Нужно не то… Не то лекарство. Нужен навеянный пустотой, сюжет, театр, свои роли, свой сценарий.

Счастье, быстрое, как стрела.
Мы отыграем репертуар на оставшиеся годы вперёд. Мы сорвём куш. И не скажет никто, что совсем не это было нужно, что зритель нынче придирчив, билеты в цене. Да и игра актёров так себе.

Будем играть. Надо только убедить себя. Обрести твёрдость. Не сворачивать. Свести концы и сделать шаг.
Мне нельзя. Но кругом аптеки. И они открыты.
И мне с этим не совладать до утра.