Любила Варюша попариться. Страсть как любила. Уж бывало девки все давненько как разбежались, кто уж третью чашку чая допить успел, а та знать себе насиживает, всё парку поддает, да веничком по круглым бокам девичьим почём зря хлыстает. Раскраснеется вся, разомлеет, вплоть до мушек белых в глазах, до звона в ушах, до стона сердечного сладкого. Лишь затем вроде б голос какой изнутри раздастся: будет, мол, тебе Варенька парится, смотри не переборщи, родимая! Тут заспешит она в предбанничек, а ножки то мягкие, ватные, едва отвару травного из ковша хлебнет, из последних силу чисту белую ночнушечку на себя натянет, да и на лежаночку слегка отдохнуть, дух перевести приляжет. Те минутки то самые счастливые в её жизни были. Хорошо-то как! И тело чисто, и дух тоже ,кажись, очистился, смотришь на свет, и легко тебе и благостно, точно вот-вот сама только что родилась, и Боженька на тебя сверху ласково так смотрит, словно в детстве мамка покойная.

Только вот этот раз не так вышло. Скрипнула дверца, ветерок лампадку задул, застонали половицы. В дверной проём луна глянула, да спряталась за облаками, как собака за забором. Кто здесь?! Дыханье чьё-то горячее, тяжелое по нагому плечу скользнуло, а изнутри страха волна ледяной водой окатила. Схватили Варюшеньку чьи-то когти острые, да давай на ней рубашку рвать, вместе с кожей царапая. Захотела она закричать, попросить о помощи, да словно клещами горло сдавило, боль страшная грудь разорвала, внутрь словно кол раскаленный вбили. Вмиг белый свет в глазах погас, как свеча от ветра.

Прошел час, спохватились её. Вроде б и баньку любила, но не на столько же! Сбежались в предбанник, глядь: Варюшка на полу лежит, волосы все растрепаны, рубашка в клочья рваная, лужа крови алая под ней. Жива, слава Господи, только вот глаза пусты — смотрит куда-то вдаль, ни слова вымолвить не может. Дни идут, Варенька как не своя ходит, двух недель не прошло, бабка старая живот разглядела, месяц минул — а живот, как будто все шесть прошло, растет, словно на дрожжах тесто. Да и сама Варенька переменились вся. Видно, что брюхатость ей таки на пользу идет, щёчки румяные, груди тяжелые стали, словно ягоды соком налились, русый волос блестит, да вьётся. Днём, правда, вся тихая по-прежнему сидит, молчит, а к ночи оживает, к окошку в опочивальной подсаживается, глазами на луну блестит, кажись, будто ждёт какого-то. А сад темный весь — кого там увидишь? Ан нет, раз за разом, словно знак чей-то видит, спархивает с подоконника птичкой, да и наружу, прямо в темень бежит. Сёстрам жутко становится, да и ни с того, ни с сего вдруг завидно — глядь, у Варьки-то гребешок новенькой, откуда не возьмись зеркальце, а затем — платочек с занятной вышивкой.

Стали меж собой шушукаться: Что ж это у Варьки за хахаль такой странный, коли на свет появиться не хочет, да кого она после этого выродит, человека ли, иль нечисть какую страшную. Люди на это поглядят, да и их никто в жёны тогда брать не захочет. Сговорилися они Варюшку погубить. Выбрали вечерок, баньку натопили жарко, да и её с собой зовут. А та, дурёха, и рада тому. Села на верхнюю полочку и парится, словно ничего и не бывало, только животик весь кругленький, чисто тыква наружу выпячивается. А они: «Ну всё мы, Варюшка, до дому пойдём, а ты парься, родимая, парься себе всласть». Вышли подлые в предбанничек, там-то и дверку дощечкой накрепко подпёрли, понабросали в печку дров, покуда те уже и не влазили, старшая на крышу вскарабкалась и трубу там сапогом заслонила.

Сидят дома, пьют чай, как будто ничего и не случилось. Только тятенька волнуется, что, мол, за стон такой, и откуда такой раздаётся. А они: «Да не стон то вовсе, то ветер по трубе гуляет». Выпили еще по чашечке, а он, что-то плач, мол, какой-то чудится. «То не плач, то филин ночной ухает», - сестры ему отвечают. В третий раз не выдержал тятенька, выбежал на двор, да и в баньку напрямки, распахнул все двери, а там дымина густой клубится. Кое-как во внутрь пробрался, видит, мертва Варенька, сердечная, на полу лежит, да рядом с ней ребеночек живой, мамку мёртвую обнимает, ласкается с нею.

Дед его растил. Смышленый малыш был, не по годам крепенький, волос белый, лёгкий, как пух, глаза карие — в мамку. Быстро на ноги стал, всё за дедом бегает, помогать норовит, где дрова собрать, где чего принести-подать. Без слов понимает, даром, что сам молчун. Только вот время от времени, потянет дедку за рукав, просится, пусти, мол, дедунька, в баньку меня, тошно мне без мамки, повидаться хочется. Дед-то к старости слезливый стал, что ж, говорит, иди, дитяко, иди милый, посиди один, поскучай, погорюй по мамке-то.

У сестёр тем временем у самих дети пошли, а над малым они все подшучивали, ишь, говорят погорелой Варьки сын, весь в мамашку пошёл в свою непутёвую — едва ходить принялся, то, как она, все в баньку стремится, проклятое семя нечистое покоя ему не даёт. Смех смехом, а глядь, как сходит Ванечка в баньку, так и в рубашке новой возвращается, ещё разок — сапожки у него новые, лаковые. Сёстры взъелись от досады тогда — что, говорят, как барчук, погорелый выродок по двору расхаживает, а наши кровинушки последние обноски друг за дружкой доносить рады! Услыхал Ванечка речи эти, да и отвечает им: «Милые вы мои тётушки, а снарядите-ка ваших чад со мною в баньке попариться, ни один без обновки не вернётся, да и вам самим кое-что достанется».

Всполошись сёстры - пускать ли детей с выродком? Да вот алчность покоя не даёт, одели детишек во всё чистое, с ним в баньку мыться шлют. Проследим, думают, а обманет если, окаянный, дурного чего задумает, со свету белого сживём. Сидят дома, чай пьют, беседуют негромко в вполголоса, на душе муторно, четверть часа не прошла, говорит старшая, пойду, мол, проведаю, дитяток наших. Едва дошла до баньки так и завопила дурным голосом — дверцы, окошки настежь распахнуты, внутри выхоложено всё, вроде б и не топилось вовсе, будто б и никто туда и не ходил. Ходили весь вечер, ночью с огнем искали, почём зря кричали — нет детей, ни следа, ни голоса.

Минули годы. Сестёр мужья их покинули. Умер дед. А они все от горя высохли, скрутило их, скорчило, кожа, как молочная пенка бледна и морщиниста, волос редок и сед, глаза от печали красные. Только вот в баньку они по-прежнему дружно ходят. Говорят, мол, то тут, то там смешок им детский чудится. Порою разок в бадейку заглянешь, а там вроде б лик милый отражается, повзрослевший весь, с кудрями, тебе улыбается. И вроде б на душе лучше становится, знаешь — хорошо дитяткам, хорошо им, где-то, кажется. А вот где, то только Боженьке одному ведомо, на то оно и есть где-то, что не здесь.