Мы лежали на балконе у Гаманка.
На высоте девятого этажа небо казалось близким. До остывающей луны можно было дотронуться, вытянув руку. В голове сладко шумела то ли кровь, то ли допитое оставшееся с вечера вино.
Гаманок рассказывал очередную историю.
– У нас в лапше – крендель один – Сидорчук – слепой, как крот. Вчера двор убирали, меня с ним на носилки поставили. Заебал натурально. Каждый раз, когда мимо проходила бикса, приходилось тормозить, потому что он бросал носилки и пытался ее рассмотреть, пальцем натягивая глаз.
Это было смешно, и я улыбался. Небо бледнело. Еле слышно шелестела листва. Пахло летней утренней прохладой, перемешенной с тяжелым вином и легкой виной. Пахло какой-то дикой свободой, и этот воздух переполнял мои легкие.
Вчера я в сотый раз убежал из дома.
Не понял, с чего началось, но вот мы уже стоим друг против друга. Я и мой отец. Мы смотрим друг другу в глаза, пытаясь предугадать момент удара, самое его зарождение. Меня бьет дрожь – я ссу, как последний шнырь, я боюсь своего отца. Уже потом, хлопая дверью, я сбегал по ступенькам вниз, едва сдерживая слезы и проговаривая про себя одну и ту же фразу: я никогда не буду таким как ты, я никогда не буду таким как ты, я никогда…
– … я зажал ее между гаражей, – продолжает Гаманок, отыскивая где-то бычок и пытаясь подкурить, – черт, сука!
– Кого? – мне становится интересно.
– Ленку с седьмого этажа.
– Бля, да она же мокрощелка еще! – я опираюсь на локоть и подбиваю поудобнее подушку. – Ну и?...
Гаманок, наконец, щурясь от дыма, затягивается.
– Ей уже тринадцать, – говорит он и гадко ухмыляется.
– Ну ты зверь, – восхищенно качаю я головой. – Зверюга гаманокская! Оставь дернуть.
Он отдает мне хабарик, и я подношу его к губам. Затяжка горяча и так же коротка, как моя обида. Обиды нет, но есть нечто большее и глубокое, что с каждым разом ширится, и что скоро будет не перешагнуть.
– Да, – говорит Гаманок как бы между прочим. – Тебе придется давать показания.
– Не понял, – говорю я и выщелкиваю окурок за борт. – Какие показания?
– Пока ты спал, я порубился с отчимом.
Он смотрит на меня.
– С каким отчимом? – не понимаю я.
– Со своим, ептить! Он начал опять приставать к мамаше. Хай подняли такой, что пиздец! Короче, он взял топор, а я саблю.
– Ох ты! – я представил приятеля с саблей. – И что?
– Мамаша мусоров вызвала, они его и забрали, вот что...
– А я тут причем?
– Она хочет его закрыть. Нужен свидетель, понял? На суде скажешь пару слов, хуё-моё, бухой мужик, топор, кровища… Они твой адрес записали.
Мой адрес. Ни хрена себе. Я смотрел на Гаманка и никак не мог переварить его слова.
– Погоди-погоди. Какая еще кровища?
Он снова ухмыльнулся.
– Я ему палец отрубил.
– Что?!
Охуеть! Отрубил отчиму палец! Саблей! Не может быть!
На перила садится воробей и, едва взглянув на нас, срывается в бездну.
– Покажи, – говорю я.
– Палец? – улыбается приятель.
Он с готовностью встает и уходит в комнату. Затем появляется снова с какой-то тряпочкой в руке. Садится, разворачивает передо мной окровавленный платок. Да, блядь, это палец.
Это был мизинец, срубленный аккурат под корень. Короткая венская сосиска с грязным ногтем на конце. Я заворожено смотрю на обрубок. У меня какое-то неприятное ощущение, будто я заглядываю в свое будущее. Но оно мне почему-то нравится. Мне нравится этот палец.
– Дай мне, – говорю я. – Ты все равно его выкинешь.
Гаманок удивлен. Такого он не ожидал.
– Зачем он тебе?
Я молча гляжу на палец. Потом на Гаманка.
– Ну что, даешь? В обмен на мои показания?
Если он до этого колебался, то после моих слов махнул рукой.
– Да забирай. Он мне в хуй не уперся. Если понадобится, у отчима осталось еще девять.
Я осторожно завернул подарок в кровавый платок и спрятал его в карман джинсов.
Уходя на работу, мать Гаманка сунула нам денег, попутно потрепав меня по волосам. Она давно оказывала мне знаки внимания. И мне каждый раз было неудобно за это перед приятелем.
Мы еле дождались открытия магазина. Я старался не думать, как там моя мать. Вина получилось четыре пузыря. Утреннее солнце ласково подталкивало в спину.
– К Якелю? – спросил я, сжимая две бомбы.
Гаманок, также затаренный, как александр матросов, утвердительно кивнул. Мы прошли через двор и подошли к подъезду.
– Только давай через верх, – предложил я. – Через дверь хвостов будет больше.
Передавая бутылки друг другу, мы залезли на козырек, а с него – на якелевский балкон. Осторожно вошли в комнату.
Якель, открыв рот, спал с какой-то девчонкой.
Я наклонился над ними, чтобы ее рассмотреть.
Тринадцатилетняя Ленка. Так. Ни фига себе.
Гаманок со стуком выставил бутылки на стол.
Якель открыл глаза, и первое, что я увидел в них, был испуг.
Потом все пошло как всегда.
Мы пили вино, смеялись, вспоминали прикольные момента прошлой пьянки. Ленка сидела в якелевской рубашке, и выглядела на восемнадцать. Я хотел напрямую спросить Якеля, как она в постели, но берег этот вопрос на потом. Открылась дверь и в комнату вошел его старший брат Ляля. Он только с месяц как освободился.
– Вот они где, упыри, – сказал Ляля и удивился, заметив среди нас Ленку. – Мадам?
– Мадемуазель, – пропищала она, и все заржали.
Вино кончилось, но у кого-то тут же нашлись деньги. Квартира была двухуровневой, и мы перешли вниз, в большую комнату. К нам присоединились родители – Яковлевы-старшие. Мне нравилась тетя Зина – его мать. Она никогда не выбирала выражений, но всегда была в них точна. «Я скорее из пальца застрелюсь, чем налью тебе», – бросила она мужу, когда он потянулся со своим стопарем.
– Палец, – вспомнил Гаманок, – покажи им мой палец!
– Это мой палец, – качал я головой. – Мой и больше ничей.
– Покажи, покажи палец, – не отставал Гаманок.
– Пошел ты со своим пальцем! – возмутился Якель. – Может тебе еще хуй показать!
Несколько раз мы бегали в магазин.
Потом я сидел на балконе с якелевской древней бабкой и сжимал ее холодные ладони.
– Они издеваются надо мной, – дребезжала она, мелко трясясь. – Они мне кушать не дают. Умру я, умру скоро. Скорей бы умереть.
– Вы не умрете, – глотал я слезы, глядя на ее страшное морщинистое лицо. – Я сейчас принесу вам покушать. Сейчас.
Я вставал и шел на кухню, куда постепенно, как подтаявшая глыба льда, сползла пьянка. Обратно уже шел с банкой соленых огурцов.
– Вот, бабушка, – ставил я перед ней банку. – Больше ничего нет. Они выжрали все. Больше ничего.
В один из походов в магазин меня отловила мать.
– Марат, сынок, пойдем домой, – мама смотрела на меня снизу вверх, и я видел, что ей страшно. Блядь, она меня боялась.
– Ты идешь? – обернулся Гаманок, сжимая авоську с вином.
– Иди, я сейчас.
Он скрылся в подъезде.
Я снова посмотрел на мать, и вдруг понял, какой я сейчас пьяный и злой.
– Сынок, я прошу тебя, – снова заговорила она, и ее голос дрожал. – Я тебя прошу…
И она заплакала.
И тут я взорвался.
– Нет! – заорал я, топая ногами. – Я не вернусь! Иначе я убью его! Слышишь, я его прирежу! Проткну, как свинью! Я отрежу ему все пальцы! Слышишь, ты! Все пальцы!
Слезы хлынули из меня, вырвались наружу и затопили всю видимость. Я сел на бордюр и обхватил голову руками. Она стояла рядом, не решаясь до меня дотронуться.
Это длилось бесконечно.

Когда мы приехали домой, там никого не было. Отец уехал на рыбалку с ночевкой, как и собирался. Поебать ему было на всю мою байду.
Я прошел в свою комнату, разделся – снял грязные джинсы и футболку. Потом прошел в ванную, настроил душ и встал под обжигающие струи.
Я стоял, и сначала ничего не чувствовал. Я так устал, что не было сил даже думать. Вдруг мне вспомнилась Ленка в короткой рубашке. И у меня начал вставать.
Я уже почти достиг пика, когда дверь в ванную отворилась. Я едва успел прикрыть руками вздыбленный член.
На пороге стояла мать.
– Что это? – спросила она, протягивая мне развернутый платок, на котором лежал палец.
– Закрой дверь, – сказал я, сжимая мошонку.
Ее взгляд с моих глаз переместился вниз на мои руки, потом она тихонько прикрыла дверь.
Я дотянулся до шпингалета и защелкнул его.
Затем всеми пальцами руки сжал член и довершил начатое.