Сегодня днём ни с того ни с сего приснился Иосиф Бродский.
Я наблюдал его на мосту; летний вечер, на мосту оживлённое движение авто, сизый дым выхлопов висел маревом, сигналы и суматоха, он покачивался на перилах – над перилами? - и разговаривал по телефону. Не по мобильному, по обычному телефону, в его руке была огромная алюминиевая трубка, похожая на воронку для химреактивов, и провод свисал безобразным обрывком куда-то в темноту, к воде. Он качал трубку в полусогнутых руках, как ребёнка, и говорил, говорил, убаюкивая кого-то невидимого…
По проводу в оба конца бежали разноцветные буквы.
В чёрной рубашке, на плечах накинуто тёплое махровое пончо, с непокрытой головой, мокрые волосы липли ко лбу, - он рассеянно улыбался и излучал какое-то нечеловеческое тепло, свечение. Бродский вскинул трубку на плечо и поманил меня рукой, вот так (показывает, как поманил его Бродский).
Но я не мог перейти из-за плотного потока машин. Наконец, неведомо как, я очутился на той стороне и приблизился к поэту. Оказалось, что я тоже закутан в мексиканское полосатое одеяло, на мне сомбреро, между ног у меня семенил маленький грустный ишак, я помогал ему, отталкиваясь от земли босыми пятками, в руках гитара – помимо воли, удивляясь себе и ломая язык, я напевал что-то на португальском (так мне казалось), одним ухом пытаясь разобрать, что говорил мне поэт.
Он говорил тихо, нараспев.
Я слез, отпустил своего ушастого коня на все 4 стороны и сел напротив Бродского на бетонный выступ ограждения. Бродский говорил, глядя на меня по-отечески, трубка куда-то исчезла, но он, продолжая говорить в пустоту, как в воображаемую трубку, вдруг встряхнул головой и движением плеч скинул одеяло.
Я почувствовал себя неловко, оставаясь при этом сидеть и неумело перебирать струны. Момент был острый, Бродский должен был вот-вот объявить нечто важное, но он молчал. Он скрестил руки на груди и глядел просто сквозь меня, провожая взглядом мелькающие машины. Потом он торжественно что-то произнёс, но из-за шума машин я ничего не услышал.
По левую сторону от меня из зыбкой ткани сна возник Борис Леонидович Пастернак. Он сходу положил руку мне на плечо и тихо, отчётливо, с вежливым садизмом, присущим истинным интеллигентам, попросил никогда в жизни больше не писать стихов. Его губы двигались с трудом, волнуя сгущающийся сумрак, и я ничуть не удивился, когда голова Пастернака превратилась в лошадиную.
Он взглянул на Бродского и негромко заржал, словно ища поддержки.
Бродский согласно кивнул.
Не раскрывая рта и не сходя с места, я дал им обещание. Они стояли и смотрели друг на друга, ни слова не говоря. Потом Бродский взял Пастернака под уздцы и они ушли вниз по дороге, цокая копытами. Я остался на мосту. Ночь становилась плотнее. Надо мной громоздились огромные металлические фермы и было жутко. Постепенно поредел поток автомобилей, стало тихо, где-то далеко внизу блестела вода с искрами звёзд. От воды потянуло тиной, оглушительно заорали сотни лягушек.
Я стоял посреди моста, один.
Чернота внизу манила так, что подкашивались ноги.
Я вспрыгнул на перила, и пошёл по ним, закрыв глаза и балансируя руками.

И вот, когда до конца перил уже оставалось всего ничего…. Каких-то два шага…