Начало весны… Ах, какое время! Всю твою жизнь, из года в год – а их уже немало, так что статистически всё безошибочно – лучшее время. Май, первые дни… Юная, чистая, нежная зелень, солнце тоже какое-то юное и чистое, и дожди юные, чистые, теплые, а снега уже нет совсем, даже неряшливых пегих островков, что были еще неделю назад. И девушек все больше – в мини, в тонких прозрачных чулках, в босоножках на шпильке…
И соловьи. За городом особенно, но даже и в железобетонных чащобах они надрываются, здесь ведь тоже есть подходящие места: вон там, с твоего семнадцатого этажа видно, за тем домом и еще за одним – краешек лесопарка, там соловьи и безумствуют. Ночью, когда воздух такой звукопроводящий, что доносятся, вклиниваясь в вечный гул МКАД, команды диспетчера со станции Люберцы – «Локомотив… трррпстр (неразборчиво) под горку… мать… сцепка… бззздррптр (неразборчиво)…», и за ними длинно лязгают вагоны – а ведь эта станция в семнадцати километрах! – вот тогда, если выйти на балкон, закурить, замереть и напрячь слух, можно услышать соловьев.
Во всяком случае, кажется, что ты их слышишь. Воображение – великая вещь.
Но.
Редкая ночь обходится без этого «но».
Оно, это «но», оскорбительно, как мало что в жизни. Оно оскорбительно, может быть, как смерть. Или даже как плевок.
Внизу, во дворе твоего семнадцатиэтажного полукруглого дома, взбухают фонтаны звуковых нечистот. Гогот, мерзопакостные вопли, пьяные взвизги девок, убийственное бум-бум-бум магнитофона, треньканье расстроенной гитары, снова гогот, вопли и взвизги. Эти фонтаны мгновенно достигают и тебя, и уже не то что соловьев из лесопарка, но и железнодорожного авангарда со станции Люберцы не слыхать, и даже вечногудящей МКАД.
И тогда.
И тогда.
И тогда, переполнившись за годы и ночи всем этим, ты, наконец, решаешься.
Ты залезаешь в тесную кладовку, извлекаешь из потайного ящика нужное, возвращаешься с ним на балкон.
Собираешь это нужное. Устанавливаешь стационарно – привинчиваешь к перилам балкона.
Наводишь. Корректируешь, глядя через цейссовскую оптику. Вот так. На магнитофон. Для начала.
Ты готов.
Берешь в руки, подносишь к губам мегафон. Медленно и как бы равнодушно произносишь:
«ВНИМАНИЕ, ТАМ, ВНИЗУ. ОБЪЯВЛЯЕТСЯ ЭВАКУАЦИЯ ДВОРА В ТЕЧЕНИЕ ШЕСТИДЕСЯТИ СЕКУНД. ПО ИСТЕЧЕНИИ ШЕСТИДЕСЯТИ СЕКУНД БУДЕТ ОТКРЫТ ОГОНЬ. ВРЕМЯ ПОШЛО».
В твоих интонациях нет ни одного восклицательного знака. Только точки. Чугунные, думаешь ты. И поправляешься: нет, свинцовые. Плюмбум.

Там, внизу, конечно, не верят. Тамошние фонтаны расцвечиваются бранью и угрозами. Про твоих близких, твоих предков и потомков тоже не забывают.
Впрочем, забывают – у них, там внизу, короткая память. Проходит всего семнадцать секунд (ты ведь следишь за секундами), и фонтаны делаются прежними: гогот, вопли, взвизги, бум-бум-бум, трень-брень.
Еще через тридцать три секунды ты становишься наизготовку. Неплохо бы повести обратный отсчет через мегафон, но руки заняты. Да и, говоришь ты себе, к чему эта театральность.
Так что считай молча.
Десять, девять, восемь, семь и так далее.
Два.
Один.
Огонь.
По-прежнему никаких восклицательных знаков. Просто «огонь» и всё.
Бум-бум прекращается. Да и всё прекращается в твоем дворе, все звуки. Нет, не мгновенно – у них, там внизу, реакция похуже, чем у магнитофона. Но, надо признать, довольно быстро все-таки прекращается.
Ну, удивляться особо нечему.
Ты выцеливаешь теперь гитару. Но передумываешь, жалко же. Слегка поворачиваешь ствол, выискиваешь пивную бутылку, щелкаешь ее, повторяешь с другой. Брызги стекол.
Третью. Еще одну. Красиво брызжет.
Распрямляешься, берешься за мегафон. Но это уже лишнее. Фонтанов нет, убиты. И никого там, внизу, в твоем полукруглом дворе.
Ты уносишь всё обратно в кладовку, разбираешь, прячешь. Ты ведь аккуратный.
Возвращаешься на балкон, закуриваешь. Вслушиваешься.

Тишина. Ни далекой станции Люберцы. Ни соловьев из лесопарка.
Только МКАД, с его во-он тем змеиным изгибом фонарей, гудит как гудел.