Я скучал в ожидании стыковочного рейса до Москвы. Сидел, рассматривая футуристический потолок терминала «С» аэропорта «Бараха». До рейса оставалось более двух часов. Ноутбук предательски разрядился, розетку искать было лень.
И тут чувствую, смотрит на меня кто-то. Пронизывает взглядом. И взгляд этот со стороны бара. Я глазами туда. Не ошибся.
Женщина. Явно русская. Пронзительно русская. Да еще и в спортивном костюме от «ВОSКО». Думаю, показалось. Отвел глаза. Но позвоночником ощущаю – смотрит. Я опять метнул взгляд в сторону кафешки. Так и есть. Смотрит.
Я пригляделся внимательнее.
Вполне себе приличная дама. Белый костюм причудливым орнаментом обтягивает ладную фигуру. Светлые волосы, длиной чуть ниже плеч, собраны аккуратно и стянуты простенькой заколкой. Высокий лоб, правильные черты лица, макияжа ноль. Но порода чувствуется на расстоянии. И глаза… Мне кажется, я уже где-то видел эти глаза. Не голубые даже, а цвета прозрачного топаза со слезой. Ей лет сорок. Но это те сорок, которые запросто можно обменять на иные двадцать пять. Редкая порода женщин, с которыми красота навсегда. О таких и в семьдесят говорят - «красивая».
Женщина в спортивном костюме встает и (ни хуя себе!), идет прямо на меня. Я опять суетливо отвожу глаза в сторону дурацкого потолка, а она уже рядом. Я даже улавливаю флёр ее горьковатых духов.
- Здравствуйте, - слышу я глубокий, слегка с хрипотцой, голос. Теперь я вынужден оторваться от потолка. Глупо пялюсь на статную русскую красавицу, стараясь не моргать.
- Здрасссьте, - растеряно отвечаю я.
- Извините, пожалуйста, - слегка тушуется женщина, - вас зовут БОрис? – спрашивает она, делая ударение на первом слоге. БОООрис. Именно так.
Я отчего-то пугаюсь и беспричинно лгу:
- Нет… с чего вы…
- Извините ради бога. Значит, показалось, - заметив мое смятение, мурлычит блондинка и лукаво улыбается.
Чертовщина какая-то, откуда она знает мое имя, проносится в голове, и я опять вру.
- Меня Евгений зовут, - приплетаю я сюда пришедшее внезапно на ум имя брата. - Ефимович, - для убедительности добавляю я.
Русская женщина хохочет.
- Наталья, - протягивает она мне свою изящную кисть, - Эдуардовна, - добавляет она секунду спустя и улыбается. Улыбается так, что по спине пробегает стадо мурашек.
Сердце пробивает грудину. Меня не на шутку пугает ее знание. Откуда у нее это «БООООрис»?
- Женя, можно я вас угощу чашечкой кофе? – ставит меня в тупик своим вопросом новая знакомая.
- Деньги есть, - отвечаю.
- Да не в этом дело, - продолжает она и опять загадочно как-то улыбается. - Я почти месяц не видела соотечественников, отвыкла от полноценного общения… Вот как-то хотелось…
- Вы на Луне были месяц? – пытаюсь сострить я.
- Почти. Гастроли по Южной Америке: Бразилия, Чили, Венесуэла.
- Вы спортсменка? – спрашиваю.
- Хореограф. Вон, кстати, мои девочки, – Наташа кивает головой в сторону ярко подсвеченного «дьюти фри». Там шумно и весело суетятся, все как на подбор, высокие и стройные девушки в таких же как у Наташи спортивных костюмах с причудливым орнаментом.
- Мммм, понятно, - киваю я головой.
- Так что на счет кофе?
Почему бы, думаю, не согласиться. Не каждый ведь день танцовщицы угощают меня кофе. Это даже интересно.
- Пойдемте, - энергичнее, чем предполагает ситуация подхватываюсь я, - Угощайте!
Наташа почти ни на секунду не сводит с меня своего хрустального взгляда. Я вновь, борясь со смущением, делаю веселое лицо и живо шагаю к бару. Она каким-то образом оказывается впереди. Я пытаюсь подгонять себя и начинаю смешно и нелепо семенить за ней.
Взяли по капучино и какую-то выпечку. Болтали ни о чем. Набриолиненный официант принес счет. Восемь евро на двоих. Я собрался было отсчитать свою долю в четыре евро, но Наташа мягким жестом остановила мою суету. Я не стал настаивать.
Через полчаса мы уже сидели в самолете. Каждый на своем месте. В разных концах салона. Ее девочки щебетали где-то в хвосте. Я сидел во втором ряду.
Странная она, эта Наташа. И откуда она знает мое имя. Откуда?
Совпадение, случайная встреча, подумал я и уснул.


***

Наш великий советский поэт-песенник Илья Резник на стыке времен почувствовал себя в родной стране как-то неуютно. Он привык жить во славе и на широкую ногу. Но в девяностом году разваливающейся державе было не до песен. Страна готовилась к суициду, люди отоваривали талоны, и концертные залы заметно опустели. Авторские отчисления съедала инфляция, новых текстов не заказывали, сборники стихов пылились на полках. Надо было что-то придумывать. И Резник придумал. Нужно самому запеть! Вон уже даже Шифрин с Аркановым поют, а он чем хуже. И он запел. Не ахти как, но запел. Вокальные и слуховые изъяны компенсировались представительной внешностью «а-ля Дон Карлеоне», тотальной узнаваемостью и качественно скроенной фонограммой. Но и этого поэту (теперь уж точно песеннику), показалось мало. Он выступал, конечно, на каких-то юбилейных концертах, его еще приглашали по инерции на телепрограммы и «Песню Года», но душа и карман просили большего. И тут открыли границы! Наши оголодавшие звезды с призрачных рублевых заработков покатили в эмигрантские очаги оседлости, развлекать заскучавшую по ним, но уже сытую публику.
Винокур там, думал Резник, Алла там, Йося там, даже Задорнов из америк не вылезает, а он что??? Только вот читать стихи со сцены на русском языке в Нью-Йорке или какой-нибудь Хайфе не прокатит, понимал Резник, и песни его, даже под качественную фонограмму, ажиотажа уж точно не вызовут. Нужно делать шоу, понял смекалистый Илья Рахмиэлевич и начал шоу делать. Набрал по объявлению самых красивых в Москве танцовщиц, выучил их с помощью хореографа нехитрым, но эффектным танцам, переодел девочек в бикини и рванул с ними покорять Большое Яблоко, то бишь, Новый Йорк.
Брайтоновский промоутер Марик ждал Резника и команду московских девчонок в аэропорту Кеннеди с полными чемоданами обещаний и надежд. По уверениям Марика, Илью Рахмиэлевича и его шоу в Америке ждал сногсшибательный успех и такой же гонорар.
Девчонок, для экономии средств, поселили в дешевенькую ночлежку в южном Бронксе и выдали по пятьдесят баксов. Сами же компаньоны укатили заниматься промоушеном.
Недели через две Марик с Ильей уже были кровными врагами. Люди на концерт советского поэта, который вдруг запел, шли неохотно, девчонки начали голодать, несмотря на свою природную неприхотливость к продуктам питания первой необходимости.
Резник метался по Бруклину в поисках нового продюсера, а московские красавицы без цента в кармане бездельничали в неуютном и чужом для них Нью-Йорке.
А чем закончилась эта заокеанская эпопея Резника и его молоденьких танцовщиц я не знаю. Честное слово.
***
Она появилась в нашей компании в один из одинаково-тусклых зимних вечеров. Яркая блондинка, с длиннющими ногами, обтянутыми светло- голубой джинсой. Полусапожки на каблуке делали ее еще выше и недосягаемей. Это был, на самом деле, луч света в нашем темном эмигрантском царстве. Ее кто-то привез на стареньком потрепанном «Понтиаке», обещал вернуться за ней через час. И не вернулся.
- Наташа, - представилась девушка и подала руку каждому из нас. Мы тоже в ответ пробубнили наши имена.
Я откровенно рассматривал ее, любовался. Такой красоты я не видел со дня своего приезда в Америку. А глаза… Какие у нее глаза. Я таких глаз не видел никогда. Не голубые даже, а цвета прозрачного топаза со слезой.
Она была смущена и явно обескуражена. Молча взирала на нашу тухлую компанию с легким пренебрежением.
Мы – дети недавно прибывших сюда, в Нью-Йорк, советских эмигрантов последней волны. Колбасная эмиграция. Хотя многие из наших родителей всерьез считали себя борцами за свободу и чуть ли не диссидентами. Они, наши бедные сорокалетние родители, метались между тремя работами и вечерними курсами бухгалтеров, в попытках поймать её – свою американскую мечту. А скорее всего, они просто пытались выжить и не подохнуть с голода и тоски в съемных бруклинских апартаментах.
Мы апатичные и потерянные. Совок нас уже выплюнул, а Америка еще не проглотила. Мы находились в каком-то промежуточном состоянии, уже не там, но еще не здесь. Все, что было у нас хорошего осталось там - в Союзе, а тут нас пока окружали брайтоновские сырые переулки, грохот трейна над головой и новые противные словечки – вэлфер, медикейт, фуд-стемпы, иншуренс, хиас…
Нас не спросили, хотим ли мы сюда. Нас просто взяли и увезли. Двадцать лет - не самый лучший возраст для смены континентов.
Работать мы не хотели. Да и не умели ничего. В той, прошлой жизни остались шумные и веселые общаги заурядных советских вузов, доступные и неприхотливые девочки, крепленное вино «Лучафэр» и полная уверенность в том, что за нас уже все решено. Тут все было по-другому. Родители, те которые еще совсем недавно были эдакими еврейскими вечельчаками-балагурами, превратились в загнанных лошадей. От былой искрометности не осталось и следа. В компании, выпивая, они теперь не сыпали анекдотами, а спорили, где дешевле помидоры - в лавке «У Лёни» или в «Интернешнл фуд».
Им было тяжело, и от нас они требовали той же отдачи. А как я уже сказал, работать мы не хотели. Некоторые подрабатывали, конечно. Но все деньги уходили на дешевое пиво «Милуоки», сигареты и прочую лабуду.
Вечерами, чтоб не идти в тоскливое съемное жилище и не выслушивать от измученных предков невыносимые уже нравоучения, мы кучковались в районе Брайтона, посасывая из жестянок пиво, рассказывали ненужные друг другу истории из прошлой жизни, вяло и пошло пытались шутить.
И тут она! Как яркая праздничная роза среди пыльных подорожников.
Толстая и усатая Мара Фришерман шепнула мне на ухо, что Наташа танцовщица из Москвы, приехала в Нью-Йорк с поэтом Резником на гастроли. Я прихуел и стал смотреть на голубоглазую блондинку еще подобострастнее. Надо же, танцовщица… В нашей-то клоаке.
Ближе к полуночи мы стали расходиться. И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Наташа расплакалась. Просто разрыдалась. Плакала она громко и самозабвенно. Очень по-русски она плакала. Мы обступили ее молчаливым кольцом и не знали что предпринять.
- Одолжите мне, пожалуйста, пять долларов, ребята - немного успокоившись, сказала девушка. – Мне не за что купить жетон в трейн.
Кольцо эмигрантских детей слегка поредело и отступило. Я инстинктивно нащупал в кармане куртки последнюю пятидолларовую купюру. Мысли побежали одна быстрее другой. Деньги последние. Зарплата только в пятницу. Я один из немногих, кто не подрабатывал, а полноценно работал. Многие меня за это даже слегка презирали. Сегодня среда. А я без сигарет. Да и самому на проезд нужно. Не у родителей же просить. Нет, нет, почему именно я? Ничего не буду давать этой московской фифе, подумал я и протянул ей сложенную вчетверо пятидолларовую бумажку.
- Возьми, - сказал я.
- Спасибо, - ответила она, вытирая слезы.- Извини, забыла как тебя зовут.
- БОрис, - представился я, зачем-то сделав ударение на первом слоге. Так звали меня на работе поляки, мексиканцы и негр Джоуи из Гарлема. БООрис. Именно так.
- Проведешь? – спросила она.
- Угу, - ответил я. И мы пошли в сторону грохочущего виадука...

...Я выебал ее через десять минут, под дощатым настилом брайтонской набережной. Было сыро, холодно и воняло мочой.


***

Наташу я увидел у самого выхода из зоны прилета. Её девочки-танцовщицы разбежались уже и тут же попали в объятия заскучавших родителей. Наташа уверенно шагала в сторону разношерстной толпы встречающих. Огромный чемодан гулко подпрыгивал за ней, закрывая от взора все самое привлекательное. Я умышленно замедлил шаг. Зачем мне эта странная и красивая женщина, которая невесть откуда знает мое имя. Зачем…
Наташа помахала рукой кому-то из толпы. Ей кто-то помахал в ответ. Я не смог удержаться, чтоб не присмотреться к встречающему. Ничего особенного. Парень лет двадцати пяти, видимо сын. С цветами. Слегка сутулый и уже с лишним весом. Русые волосы. Небритое большое и плоское, как сковородка лицо. Совсем не похож на мать. Какой неприятный молодой человек, пронеслась в голове ненужная мне абсолютно мысль. Кого же он мне напоминает? Кого? Я мучительно стал перебирать в памяти образы, кого бы мне мог напоминать этот большелицый.
Впрочем, какая разница. Все равно мы больше не встретимся. Никогда.