Помните, в советские еще времена, на железнодорожных вокзалах повсюду стояли справочные установки. Там клавиши были такие пластмассовые белые с названиями станций, а за волшебно подсвеченным стеклом – листы из тонкого металла, а на листах тех черными буквами - маршруты, маршруты, маршруты...

Мне мало лет. Вокзал шумит, выплевывая и заглатывая человеческие тела и судьбы. Я заворожено стою перед таким вот чудо-автоматом, тыкаю пальчиками по нехитрой клавиатуре, прокладывая себе новые пути-дороги.

Саранск.

Шлеп, шлеп, шлеп. Посыпались страницы вниз. Остановились. Теперь я знаю, как добраться до Саранска, где я никогда не был и, скорее всего, никогда не буду.

Кострома.

Шмых, шмых, шмых. Порхают металлические листы, отражаясь бликами на моем детском лице. Ага, на Кострому только с пересадкой в Ярославле. Понятно.

Воронеж.

Тьфах, тьфах, тьфах. Это совсем рядом. Пять часов пути. Даже без пересадки. Двести тридцать вторым пассажирским. Из Киева.

Послушно низвергаются города и полустанки к моим ногам. Я властелин своей большой страны. Я покоряю ее необъятные просторы возле справочного автомата с засиженным мухами стеклом.

Воркута.

Нееее, в Воркуту я не хочу. Мне почему-то не нравится это город с голубиным названием. От него тянет мерзлотой и стальной вьюгой. Я не нажимаю кнопочку с Воркутой. Лучше вот,

Адлер.

Там, наверняка, пальмы в парке с волшебным названием «Ривьера» и тающий пломбир в вафельном стаканчике. Я там тоже не был. Но обязательно буду...

Я любил эти справочные автоматы. Жаль, что их больше нет. Иначе, как бы я смог путешествовать по родной стране, не выезжая за пределы своего родного городка. Жаль.

***

Нет названий городов на затертых пластмассовых клавишах. Есть только цифры – безразличные и холодные. Они не зовут меня в путь, а только возвращают назад, к уже весомому и ощутимому прошлому.
Жму. Тринадцать.
Пусть прошлепают листы-железяки в обратном направлении, пусть напомнят.
Почему тринадцать, спросите вы. А черт его знает.

***

Я никогда не видел Любашу плачущей. А тут, настоящие человеческие слёзы, застывшие полноводно в строгих глазах классной руководительницы.
Ленинская комната наполнилась оглушающей, давящей тишиной.
- Дети мои… - начала она, глотая рвущиеся наружу рыдания.
Гипсовый Ленин в углу, на кумачовом постаменте, и тот стал серьезней. Мне даже увиделась скупая слеза в прищуре его хитрющих глаз.
- Вчера, десятого ноября...
Война, подумал я. Кто?
Американцы? Китайцы? Или, как всегда, немцы?
Любовь Алексеевна, Любаша, всегда так убедительно рассказывала нам о достижениях Советской Родины, она так аргументировано оперировала цифрами выплавок и удоев, сравнивая их с царским тысяча девятьсот тринадцатым. А тут...

Брежнева хоронили через четыре дня. Гостей пришлось отменить. Задыхаясь от злости на почившего генсека, я обзванивал друзей.
Папиного жесткого и непоколебимого взгляда было достаточно, чтоб прекратить прения по поводу несостоявшегося торжества. Мама тихо сказала:
- Так нужно, сынок.
Пришел только Марик Фильберг. Он был тихий мальчик. Мы пили в моей комнате лимонад, заедали его бабушкиным «Наполеоном», пытаясь погромче включить Антонова.
«Летящей походкой ты вышла из мая...» - пытался петь певец.
Тут же, летящей походкой из зала появлялся папа и, скрежеща зубами, требовал свести громкость радиолы «Этюд» до минимума. Папа что-то говорил про партийный билет и делал страшные глаза, воздевая их вверх.
Потом входила мама и тихо говорила:
- Не нужно, сынок.
По телевизору сквозь первую морозную мглу везли катафалк с телом усопшего вождя.
В тот день мне исполнилось тринадцать лет.
Прощайте, дорогой Леонид Ильич. Неужели вы не могли немного повременить.

***

Фальшивая соловьиная трель разбудила меня в районе половины первого ночи. За окном шелестел вечный ноябрьский дождь. Я натянул финские вельветовые штаны и сомнамбулой поплелся открывать. Беспечно распахнул входную дверь на длину цепочки. Навёл резкость сонных зрачков в подъездный полумрак.
Она стояла, слегка покачиваясь, и пьяненько улыбалась. Некогда белый плащ, обмяк на ней, и скукожился мокрой бабочкой-капустницей вокруг худого тельца. С нее стекало. На цементном полу уже собралась скромная, черная лужица.
Галя Фокина. Смуглая, кареглазая женщина тридцати лет. Золотой передний зуб благородно отсвечивал в темноте лестничного пролета. Она что-то мямлила про потерянный в ресторане ключ от квартиры. Я сдернул цепочку и сделал шаг назад, пропуская ночную гостью в прихожую.
В восемьдесят шестом году, я поступил в институт. Скорее всего, ради «корочки». Учиться мне было легко и неинтересно. На правах косвенного наследника, меня – семнадцатилетнего, подселили к дяде с тетей. Я заехал в дальнюю, узкую, как вагонный коридор комнату. Мои осторожные родители не желали чистого мальчика окунать в институтскую общагу. Вот и заселили к родственничкам. Дяде с тетей было под тридцать, квартира их находилась в центре города, гостей они любили, впрочем, как и гости их. Приходили какие-то люди, стол накрывался каждый вечер. Я там тоже подъедался. И не только. Короче, лучше бы меня мои сердобольные папа с мамой отправили в общагу на Сторожевую улицу.
Так вот, Галя Фокина тоже частенько гостила тут, в этой квартире. Иногда они приходили вдвоем с мужем Николаем. Муж был здоров и угрюм, как дореволюционный паровоз. Кажется, его левый глаз был из стекла.
В прихожую подгребли проснувшиеся родственники. Выслушали еще раз легенду о потерянном ключе. Правила гостеприимства средины восьмидесятых не оставляли ничего другого, как предоставить Фокиной ночлег. В моей комнате, естественно. Галя оставила мокрый плащ прямо на полу коридора.
Пока я ей стелил на выдвинутой из ниши в стене самодельной кровати, она пыталась прикурить. Язычок пламени никак не совпадал с сигаретным кончиком.
- Принеси, ик, воды, пжлста, ик… - попросила Фокина, усиленно икая. Я ушел на кухню. Когда вернулся, Галя, скрестив ноги, сидела на кровати. Уже топлесс, как сейчас говорят. Стакан с водой в моей руке начал мелко подрагивать.
- Садись сюда, покурим, ииик… - предложила она, похлопывая по тугому матрацу ладонью. Я послушно сел, словно загипнотизированный. Тремор бил меня все сильнее, и амплитуда потряхивания становилась критической. Вода выплескивалась на пол. Коричневые соски её грудок вопросительно уставились на меня. Я не знал, что им ответить. На потолке желтым предупредительным сигналом отражались позывные уличного светофора.
Набросилась она на меня внезапно и молча. Как камышовая щука на зазевавшегося пескаря. Я отреагировал неправильно. Стал отпихивать ее коленками. Потом все куда-то исчезло. Провалилось. Стакан опрокинулся, ручеек воды по гладкому линолеуму витиевато заторопился к плинтусу.
Ее жадные губы обволокли меня, обдали винными парами, казалось бы, всего целиком. Поджарыми смуглыми ногами Галя пыталась стянуть с меня вельветовые финские штаны. Я не сдавал позиций. Держал ноги крестиком.
Конечно, мне ее хотелось. Очень хотелось. Но тринадцатилетняя разница в возрасте казалась мне катастрофической. Более извращенной ситуации я и представить себе не мог. Это почти что переспать с мамой. Да еще и этот муж со стеклянным глазом...
Не помню, сколько продолжалась эта борьба похоти с целомудрием, но под утро я капитулировал. Все прошло на удивление быстро. Секунд тринадцать, не больше. Галя, довольно похрюкивая, поползла на свое законное место. Я остался один на один со своей потерянной девственностью.
Как только рассвело, я убежал из дома, чтоб только не встречаться глазами со своей первой женщиной. Она похрапывала, а в золотой фиксе отражалось солнечное и морозное ноябрьское утро. Дождь отступил до следующей весны.
С тех пор никогда у меня не было женщин с тринадцатилетней разницей в возрасте. И теперь уже, наверняка, не будет. Во всяком случае, с разницей в сторону «плюс». Хотя...

Галю убили через три года. В пьяной кухонной драке воткнули разделочный нож между ребер. Её муж со стеклянным глазом сторчался и крякнул от передоза год спустя.
Простите меня оба. Я не знал, что все так получится.

***

Тринадцать лет назад я приехал в Россию. Вернее, вернулся. Вернее, не я, а мы. Был ноябрь двухтысячного. Опять шел дождь. Куда без него.
Мы спрыгнули с подножки поезда в ночь, на черный антрацитовый асфальт, как в открытый космос. Поезд побежал дальше, на юг, а мы остались.
- Папа, а тут есть «Макдональдс»? – спросила меня пятилетняя дочь. Я оглянулся вокруг. Желтые фонари подслеповато мерцали жидким светом, освещая бомжа, копающегося в урне.
- Должен быть… - неуверенно протянул я.
Мы с женой виновато переглянулись…
Прошло тринадцать лет. Тринадцать лет я люблю и ненавижу свою страну. Тринадцать лет я сатанею от жаркого, без кондиционеров лета, охреневаю от девятимесячного, без обогревателей в общественном транспорте, зимнего кошмара. Кормлю ожиревших чиновников, за возможность подключиться к городскому водопроводу или электросетям. Сую «пятисотки» в краги ненасытным гаишникам и, вздыхая с облегчением, укатываю прочь. Мешу ногами снег вперемешку с солью и говном, глотаю пыль неухоженных тротуаров. Покупаю ненужные мне фирменные шмотки по цене втрое выше миланских, натягиваю на запястье поддельный «Hublot» за двести баксов, чтоб правильно поняли «нужные люди». Кисло переключаю каналы с «Кривого зеркала» на «Поле Чудес», чтоб обязательно застыть на одном из них. Как бандерлог плетусь, вместе с такими же мудаками на «День Города» и прочие мероприятия по отмыванию бабла, чтоб сожрать там каучукового шашлыка, выпить водки из пластикового стаканчика, и в ожидании местечкового фейерверка дебильно улыбаться небу. Одалживаю деньги мимолетным друзьям, чтоб потом бояться напомнить о возврате. Тут заведено одалживать и оставаться виноватым, если не отдают. Бессмысленно напиваюсь на корпоративах, танцую под Верку Сердючку с осточертевшими работницами бухгалтерии. Стругаю тоннами самый вкусный и вредный в мире салат с псевдофранцузским названием, чтоб третьего января выбросить его, почти нетронутым, в мусорное ведро. Подобострастно открываю «Абрау-Дюрсо» под бубнеж одного и того же человека в телевизоре.
Ругаюсь с продавщицами, проводницами, консьержками, турагентами, риелторами, работницами «Почты России» и грёбаного «Сбербанка», водителями соседних авто, с курящим под моей дверью соседом, с тетей Зиной и дядей Мишей, с Ахмедом и Вахой, ругаюсь с сутенерами и банщиками, дешевыми проститутками и дорогими моделями (тоже, кстати, проститутками), начальниками и подчиненными. Блядь, как я с ними упоительно ругаюсь. И как я их всех упоительно люблю. Конечно, я надеюсь, на взаимность. Иначе, зачем мне это все?
Мне хватило тринадцати лет, чтоб все понять. Теперь я всегда покупаю билет в обе стороны. Всегда.

***

Накануне Нового, тринадцатого года все было как нельзя плохо. Хуёво, как никогда.
- Слушай, давай купим тебе сапоги, - искусственно бодрясь, обратился я к своей любимой.
- Чего купим?! – не доверяя своему слуху, повернулась ко мне жена.
- Сапоги тебе справим на Новый Год, - повторил я, улавливая в своем предложении явственные лёняголубковские интонации.
- У нас нет денег.
- Я знаю...
Вокруг нас мельтешила праздничная толпа. Люди тащили в побелевших от напряжения ладонях пакеты-пакетики, коробки-коробочки, сумки-сумочки. Дурацкий «Джинг белс» заполнил собой все воздушное пространство большого торгового комплекса.
- Я знаю, что у нас нет денег. Но сапоги мы тебе купим. Не в осенних же тебе ходить до апреля, - вынес я строгое мужнино решение.
- И потом куда, на паперть? – улыбнулась мне лучезарно жена.
- Зато ты будешь там самой красивой нищенкой, - подыграл я. - В итальянских сапогах.
Денег на самом деле не было. Совсем. В кармане лежала кредитная карточка какого-то сомнительного банка. Этот самый банк, под конский процент, выдавал эти карточки даже вокзальным бомжам без регистрации по месту жительства.
Через полчаса мой долг перед сомнительным банком увеличился на тринадцать тысяч. Вспомнился влюбленный Остап Бендер, покупающий Зосе Синицкой цветы на последнюю тридцатку. Ассоциации с классикой несколько облагородили мое безумство. Хватило еще на бутылку шампанского.
Через пару дней наступил две тысячи тринадцатый. Он лукаво подмигнул мне своим чертячьим глазом и сжалился надо мной. Перевернул мою жизнь, как песочные часы. Мы с ним даже сдружились. И что теперь? Пора его хоронить? А ведь, в моей жизни никогда больше не случится тринадцатый год. Никогда. Да и в вашей тоже. Стопроцентная гарантия. Давайте не будем торопиться, ребята.