Когда-нибудь потом, когда окаменеет дерьмо, на дне самого глубокого ущелья, под толстым слоем пепла и сажи потомки отыщут слегка квадратный пиздец в перламутровых прохладных тонах. На что будет похоже это невиданное чудо? – сам хотел бы присутствовать при эксгумации пиздеца. Они будут вертеть его и так и эдак, ломая головы – чем эта хрень может помочь им в понимании нашей прошедшей истории? Наших утраченных корней? Да ничем, по ходу. Но потомки где-то там, в непроходимой тьме будущего, а сегодняшние реалии заставляют меня в пароксизме страха сжимать свои яйца в кулак, ожидая, когда при определённых обстоятельствах однажды зазвучит тревожная музыка. Музычка битой посуды. Музыка запечатанных кашлем, захлёбывающихся, булькающих прокуренных глоток.

Пение тысяч визжащих свиней. Свиняче Музычко.

Понимаешь - словесная конструкция «слегка квадратный прохладный пиздец с перламутровым отливом», что в революционном климате буквально вязнет в зубах, в неокрепших умах вызывает панику и сама по себе способна поднять круговую волну, некий первобытный смерч; он тяжко тронет с места пласты тёмного дна, великолепные жернова; вот они двинулись, все приходит в движение, по пейзажу сознания побежали тучи, налитые фиолетовой гадостью, откуда-то слева возникает шерстяное лицо, обтянутое кожей с прорезями, в прорезях – острые тусклые камни. Камни вместо глаз – это ли не печаль? Прорезь саблезубого рта – эй, бродяга, открой-ка мне пиво своим клыком!

Над городом против часовой вращается душный мутноватый омут, без тени тепла. Страшный скрежет сопровождает ритмику действия; театр начинается с вешалки, пиздец – с виселицы. Только начало. Шаткая табуретка и два контрольных в сердце. У табуретчика голая ставка, горячий стаж: кроме крепких ног ему для работы необходимы капля меланхолии, сигареты, что-нибудь от головы и парабэллум. Гирлянды из трупов: в период жесточайшего дефицита веревок, мыла и свободных столбов принято обслуживать претендентов по три и пять человек одной петлёй. Но кто-нибудь все лезет без очереди…

В сознании хозяйничает лицо в маске; вон, на краю крыши следующий персонаж ловкими пальцами мастерит петлю, правильная толстая верёвка из конопли, которую скурили в прошлом веке. На людей в масках нынче спрос; даже прохладный климат крыши не способен смутить господина в натовке, что свесив ноги, попивает психоделический чай из кружки, на которой пляшущими буковками лаконичная констатация происходящего - «Парк петухового периода». У программиста z Волыни приятно заноет под ложечкой, при взгляде на знойного побратима. Он сбавит шаг, подбоченится, сдвинет на затылок модный титановый дуршлаг, привязанный шнурком от ботинка к его подбородку, втянет в себя мутную соплю и тронет незнакомца за плечо, вот так…
- Экскьюз мі, пан… Тьфу, блять. Пэрэпрошую, будь ласка… а можно у вас, цє… эээ… пригубіть?
Тотчас в крови у обоих грешные украинские ангелы запляшут разнузданный гопак.
- Ну, на. Пригуби. – И даст… пригубить, отставив кружку в сторону. И захлестнёт петлю на шее программиста. Асфиксия усиливает революционную сознательность оргазма.

Любовь на крыше над зимним провонявшим городом. Снайпер, глядя на них, пустит слезу и промахнётся. Кто-то останется жить и дальше коптить киев. Любовь по-украински: то ли Яйца-нюхать, то ли Тягнуть-в-бок. Кличко-в-очко.
«Ничего нет страшнее чорнобрового Васыля» - спорность этого утверждения тает в клубах гари и маслянистого дыма, что плывёт сейчас там, внизу. Так же как и те двое, что буквально в двух шагах зависли на карнизе и придаются патриотичной содомской страсти, внизу друг на друге скачут немоскали. Варево из национальной музыки, борща, бензиновых коктейлей, потных немытых рыл, разбитых камней, томящихся за пазухами ножей, хлама, бесов видимых и невидимых, котлов, подогреваемых книгами на русском – в котлах температура в самый раз, и черти натягивают резиновые бахилы, готовясь принять битумную ванну.
Ньюсмейкеры застыли с мольбертами по краям клокочущего перформанса и кропотливо фиксируют каждую деталь творящегося сюра.

А в воздухе веет погребом.
В воздухе намёк на весну.

Как бы ни было жарко там внизу, в несчастном Кивие, подавившемся с голодухи куском горячей покрышки и теперь хрипящего в корчах, - ад остывает. Да, остывает, и заживо покрывает недостреленные фигурки пеплом, перемешанным со снегом, мукой, кокаином, штукатуркой.
Где моя мама, блеа?!
Маленькие гордые украинцы, обёрнутые флагами, дружно, дружно-дружно скачут и дружат друг с дружкой. Взявшись за руки и плечи, создавая бесстыдные многоножки, лицом к спине…

Крошечные, вонючие от трёхмесячной копоти, сильные как муравьи, человечки. Пусть их, пусть переполняет гордость, радость, дофамин, цитрамон, тестостерон, метадон и норадреналин. Вам не видно то, чего я.
Чего вижу я - двух братающихся побратимов; один грубо побратил другого сзади, с него капает едкий пот, они хрипят в революционном энтузиазме, их вид монументально живописен на фоне полыхающей столицы, напоминающей знаменитую картину – сегодня Малевич назвал бы свой квадрат не так.

Чёрный пиздец Малевича.

Снайпер, прогуливаясь мимо и из жадности экономя пулю, только чуть, едва-едва коснётся их еле заметным движением таза – и их сдвоенный крик утонет в общем радостном гуле. Запахнет жареным, скандалом, но только вот там, в двух квадратных метрах пространства, интимные мелочи их нутра, грязное бельё, гавно и кишки, анатомически откровенное устройство украинца изнутри, его суть, две сути, два шоколадных пятна их судеб, сахарное крошево зубов, челюсти, сцепленные в последнем грехе, раздробленные пальцы до бела сжимавшие цевьё ещё три минуты назад, скомканная арбузная мякоть тел, смоченные красной слизью, брызги волос по стенам, розоватая пустота их расколотых черепов украсит остатки брусчатки на тротуаре и стену дома. Поребрик уебал по рёбрам. Две опустевшие шкурки, вывернутые наизнанку, две каски, четыре ноги и руки.

До свидос, любимый город.

Черти вскинутся, радостно заурчат, загомонят одобрительно, заелозят чёрными тельцами внизу – они впитывают, слизывают смерть, её притягательный вид. Черти морщат пятачки и блаженно щурятся на копчёное украинское солнце. Черти любят такие дела. Любят молиться своим сильным ощущениям. Они соскребут с брусчатки рваные лохмотья окровавленного сала с синими прорезями гематом, свалят всё в кучу, водрузят в одном оцинкованном корыте на алтарь какой-то своей непонятной победы и станут водить вокруг хоровод, скандируя: «Сало героїв! Героїв сало!»
Ничего не изменится. Никогда.

Вскоре весна отнимет остатки разума у обманутых. Наступит похмелье, наступит синдром «после праздника».
И увидят, что их силой принудили к противоестественной любви.
Разочарование и непереносимый стыд.
Всё ещё впереди, побратимы.
Вам надо будет бежать в крысиные норы, куда-нибудь, чтобы забыть.
Чтобы делать вывод из происходящего. Потом делать ввод.

Делать вывод и ввод. Делать неторопливо, вот так, по-взрослому: вывод – ввооод… С тугим наслаждением, с хлюпом и всхлипом, с садистской медлительностью касаясь точки Джа, печени, почек, изнывая от изнурительно-горького оргазма, поджариваясь в собственном соку.
Рэволюцiя, вуйко, це дійсно. Кохання, блять.
Выдох.
Вдох.