Как быть, если утром у тебя понедельник, днём – вечер пятницы, а вечером – воскресенье? И так, сука, каждый день. А по ночам тут даже лай собак с трудом пробивается сквозь шум моря. Устал пить. Не пить тоже устал. Когда-нибудь миром будут править любовь и суббота. Ну, или хотя бы суббота.
- Какой-то ты чересчур уставший, - сказал мне некто с глазами осипшего цвета, - иди что ли спать уже. Там наливают без последствий для организма. По крайней мере, твоего, - погладил по голове и, в подтверждение своей стеклянной догадки, беззвучно испортил мне жизнь.
- Нет на тебя Небесного Дворника, - медленно подумал я, повернулся на другую лошадь и заснул.
Под утро сон – самое оно.
Худой и долговязый старец, испив на стременного колодезной воды, поцеловал в круп свою кобылу, закинул на левое плечо ботфорты, сплюнул через правое и вышел из Ламанчи. Пешком. Он был из тех, кому дорога лишь на пользу. Потому что, спустя пятнадцать минут, старик, в костюме невзначай наглаженного эсесовца, неуверенно топтался в моей спальне. Молодой и холенный, словно Холтоф. Поставил на ржавую прикроватную тумбочку початую бутылку портвейна, положил рядом сольный диск Достоевского и, холодно глядя мне в лоб, настольной лампой поинтересовался: "Кофе пить будешь?".
Почувствовав себя пастором Шлагом, проснулся, озадаченный дилеммой. Портвейн, тарантелла на снегу или кофе в постель?
Вышел на балкон. Покурить. Расслабленно. Потому что выходной. И поймал себя за мысль: абрикосы-то зацвели. Вчера ещё нет, а сегодня уже да. Весна, хоть и не пиздец, но тоже умеет. Незаметно.
- А пахнет-то как! Чувствуете? - услышал я и скосил третий глаз в сторону голоса.
Голос принадлежал женщине. Она стояла на соседнем балконе и, зябко кутаясь в шаль, умилялась цветущему урюку.
- Не знаю, - я попытался вложить в интонации всю галантность, на которую способен человек в шесть утра, - мне обоняние ещё в детстве отшибли.
- Ой, как жалко, - театрально всплеснула руками та. - Значит, вы не можете почувствовать запах женщины?
- Запах женщины – это танго. С Аль Пачино в главной роли, - сказал я и, попав бычком в собачку неизвестной китайской породы, вошёл в комнату.
Через пять минут по Гринвичу в дверь постучали. Подхожу. Открываю. Она.
- Я познакомится. Всё равно вы не спите, - в ресницах снег, в волосах забытые рифмы востока, а в руке портвейн.
«А сон-то в руку», - молчу я.
- О чем вы думаете? - не дожидаясь приглашения, она проходит в комнату и плюхается на диван.
- О физиках и лириках. Первых не понимаю. Вторые, как водные лыжи летом. Предсказуемы. И тех, и других боюсь.
- У лириков этих только одна извилина, и та…
Несанкционированный отлив ненависти в моём тихом омуте привел лягушек в замешательство, вареных раков в паническое наступление, а меня к простому, общедоступному человеческому прозрению, сиречь, в нирвану. Там мне налили о том, что, оказывается, не так страшна сансара, как её рисуют на фресках Новодевичьего монастыря, и если ты обвиняешь кого-то наличии всего одной извилины, то впору поздравить себя с тем же. Но вернемся к лягушкам. После отлива они просто охуели от количества застрявших в тине моего пруда стрел. Стрелял не я. Я пацифист от слова поц. Мне поцуй.
- Ну, вот, - сетует моя гостья, - вы опять молчите. Может быть, вина? Капельку.
- Как человек с толстой душевной организацией, ответственно заявляю: где тонко, там рвется.
- Не поняла.
- Я говорю: наливайте.
Спустя двести капелек на расхожее: «Холодная водка греет душу» она резонно возразила: «Ерунда. На самом деле, душу греет любая водка». А через полчаса сетовала, что временной отрезок, обозначенный, как «пол года», обладает, очевидно, первичными половыми признаками мужчины.
- …хотя не факт. Ибо у человека, способного написать такую ахинею, год вполне может быть и женского рода.
Молчу. Что тут скажешь? В самом деле, не возражать же ей, что, возможно, человек этот имел в виду не определение гендерной принадлежности года, а банальную противоположность потолку. С его люстрой, лепниной и прочими домашними тапочками.
- Почему вы не говорите мне комплиментов?
- Вы неотразимы, - моментально вру я.
- Забавно. Упырём меня ещё не называли. Вы первый.
- Почему?
- Почему первый?
- Нет. Почему упырём?
- Наверное, потому, что они не отражаются.
- Горбатого не исправит даже могила, - улыбаюсь я.
- Вы искрометен, как железнодорожный рельс.
- Не рельс, а рельса.
- Ну. Я ж говорю: так и мечешь искры. Так и мечешь.
Да уж. Скучать с ней не придётся. Может, жениться? "Ну, отчего я не павлин?". По-моему, прекрасная фраза для какой-нибудь прифанкованной темы в ля-миноре. Павлином быть здорово – распушил перед бабой хвост, и она твоя. А так, за неимением хвоста, приходится корячиться, выдумывать что-то. И всё это ради обладания самкой. Так и вижу академика Сахарова, говорящего какой-нибудь кокетке: "Милочка, а вы знаете, что это я водородную бомбу смастерил? Пойдемте ибаста. И баста". Всё, что делают мужчины, так или иначе, делают они это ради женщин.
Женщина смотрит в окно. Переводит взгляд на пустую бутылку и сонно роняет:
- Когда Николо Амати становилось нестерпимо тоскливо и одиноко, когда от него, как от безухого шарахались скрипки, он подходил к закату, ставил на стол две рюмки, наливал в одну сирени и тихо скулил: «Апати я».
- Кстати, о музыке. Как-то, в пору, когда мы играли жесткий рок, подошёл ко мне какой-то парень и тоном "пойдем-выйдем" поинтересовался: "Ты, говорят, нехуёво стучишь на барабанах?". Пришлось согласится. Откуда ж ему было знать, что из всех музыкантов нашей группы, я стучал хуже всех? Правда, при этом я извивался, как паук, что и придавало моей игре некоторого шарма и внешней мудаковатости.
- Дурачок.
Она встаёт с дивана и подходит ко мне. Близко. На расстояние ружейного выстрела. Очень близко. Настолько близко, что её волосы можно использовать в качестве солнцезащитных очков. Или удавки.
- Милый, ты меня любишь?
- А то.
- И выполнишь любое моё желание?
- Конечно.
- В таком случае, поезжай в Париж, выйди на Елисейские поля, дождись дождя и пристрели мне там мокрого лося.
Подхожу к окну. Под окном просыпается город, о чем свидетельствует кавалькада, быстро сменяющих друг друга революционеров, гедонистов, беглых зеков, православных шахматистов, четырех королевских пингвинов-агностиков...
И ни одного мокрого лося. Впрочем, наличие последнего вряд ли может спасти ситуацию. Ей нужен лось из Парижа, а здесь таких отродясь не водилось.

Поцевело.