Напевая вполголоса "Ландыши", она сидела у окна и привычными движениями пришивала пуговицу к прохладному хиту прошлого лета. За окном, сгоняя с насиженных мест стаю бакланов, бесшумно резвилось зимнее море. Без стука вошла соседка, обреченно всплеснула руками и прямо с порога молвила:
- Грех это, Аннушка.
- Что?
- Работать в праздник.
- Да какой же сегодня праздник-то, баба Нюра?
- Крещение.
- Тоже мне праздник, да и работёнка та ещё, - улыбнулась Аннушка и продолжила свой незамысловатый напевчик.
- Ой, смотри, девонька. Неровен час, доиграешься. Как бы не вышла тебе боком эта пуговица.
Через три месяца у Аннушки родился чудесный карапуз с родимым пятном в виде пуговицы на голени правой ноги. Руки его были настолько ловки, что уже к году он легко мог ими разделить голос на двадцать шесть равных частей. К пяти – от его дыхания птицы вылетали прямо из яиц, и трескалось стекло. А в семнадцать он узнал, что способен слышать зелёный цвет, обонять тихие звуки и видеть кислые запахи. Сначала уму его было трудно осознать: что делать со всем этим богатством? Но прошло лет девять, и он понял, что хотел только одного: найти одно-единственное – самое главное – Слово. Он икал и искал его в синем, в белом и даже в прозрачном. Однажды поиски завели его на границу. "Граница У Каждого Своя", - сказал ему голос без цвета, но оставляющий, как перегар, тень и дал больного пинка в его мир. С тех пор прекратились эксперименты, но не желание отыскать Слово.
Однажды, когда мне показалось, что ещё немного, и я найду его – моё Слово необходимое миру, мы вошли в лифт. Наташа – стройная длинноногая дама – достала из сумочки заранее припасенную баночку сметаны и методичными, но быстрыми движениями стала наносить её содержимое мне на лицо. Прямо холеными пальцами. Когда мы добрались до первого этажа, и моя физиономия стала похожа на сметану с глазами, она начала облизывать её, приговаривая при этом: как же я люблю сметану. Дверь лифта немного подумала и закрылась.
Странно, но пошлость в виде члена в банке – пусть потом приговаривает – пришла мне в голову только сейчас. С тех пор прошло непозволительно много времени, и от безоблачной сметано-водочной поры не осталось ничего: ни сметаны, ни лифта, ни нас – только водка с памятью в окрестностях Мисхора. И то вопрос: почему я до сих пор помню этот бред? – будет терзать меня до тех самых сладких времён, пока склероз не освободит меня от утомительной необходимости здороваться с противной соседкой с третьего этажа.
Теперь я один, как перст персидский. Правда, иногда захаживает ко мне с бутылочкой сливовицы собутыльница моя хорошая – Манюня и рассказывает о жизни своей непростой и поэтому нескучной. Манюня мало что знает, но повидала многое. Когда она поведала мне о том, как лихим прямым с левой в нос отвадила от себя чересчур нетерпеливого полночного ухажёра-насильника, я её пожурил, чем, похоже, обидел.
Говорят, что оправдываются только дураки и виноватые. Чувствую себя виноватым дураком. Посему начинаю оправдываться: почто дядю обидела? Может, он хотел затащить тебя в ближайшую подворотню и там розу подарить. А теперь вынужден будет дарить её лечащему врачу. А у него на них аллергия. А приличия не позволяют ему оставить лекаря без благодарности. Пустяк вроде, а какие печальные последствия.
Кстати о лекарях. Мой свояк – лекарь. Как-то забегает он ко мне, что та баба Нюра, без стука и прямо с порога нервно так интересуется:
- У тебя есть Интернет?
- Есть. А что?
- Мне срочно надо раздобыть адрес ИРА.
- Какой Иры?
- ИРА – это Ирландская Республиканская Армия.
- А! - понятливо киваю я, - А зачем тебе адрес?
- Хочу написать им, чтобы приехали в Киев, разобрались.
- С чем?
- Нет. Ну ты прикинь: иду вчера вечером по Киеву. Смотрю вывеска: "Ирландский паб", захожу, а там вместо "Гиннеса" "Оболонь", - Дима закурил, нарезал под коньячок несколько кругов по комнате, устало опустился на стул и, сказав: - да, чуть не забыл, - выложил на стол нечто завёрнутое в потёртую временем, но чистую тряпку.
Сказочник моих снов встал и вышел. Я развернул тряпицу. Там лежало ненужное теперь и ни к чему не обязывающее меня слово.