Прихожу сегодня вечером к маме. 88 лет, и, что греха таить, есть проблемы с кровоснабжением головного мозга.
С ходу спрашивает, тревожно так:
– Как называется такая рыбка… ну в баночках… прибалтийская…
Говорю:
– Шпроты.
– Точно, шпроты! Как же плохо с головой…
Предлагаю:
– Хочешь шпротов? Сбегать?
– Боже упаси, что ты! Просто завтра Зоя придет (это соцработник, она по четвергам продукты приносит, какие ей закажут), вот и хотела в список включить… она сейчас позвонить должна, а я продиктую… ой… как, ты говоришь, рыбка называется?
– Шпроты, мам. Шпроты.
Сидит, понурившись. Через минуту:
– Нет, совсем плохо с головой…
– Да ладно тебе, мам, я тоже забываю всякое. И каждый раз думаю, что уже никогда – понимаешь? ни-ког-да! – не вспомню! А потом как-то вспоминается. Или забывается, что забыл. Сам факт забывается. Ты, главное, не паникуй. А шпроты – запиши. У тебя же на завтра список продуктов – вот и запиши. Заодно и закрепится. Шпроты.
– Да, надо записать…
Ищет ручку – их три, ни одна не пишет, расписываю капиллярную. Пишет ручка, нормально.
Ищет тетрадку, в которой заказ этот записан, только пока без шпротов. Тетрадка у нее в руках, но ищет, ищет, беспомощно озираясь.
Подсказываю:
– Мам, тетрадку, что держишь, положи на колени, так удобнее. И пиши.
Тихо охает. Несколько секунд смотрит на тетрадку. Кладет на колени. Изготавливается писать. Замирает.
Поднимает на меня глаза, в них – мука.
– Шпроты, – говорю. – Шпро-ты.
– Не кричи, – просит она.
– Да я не кричу, мам, что ты! Просто раздельно произношу. Ты пиши, не отвлекайся.
Пишет. Потом, горько так:
– Все слова теряю…
Молчим. Закуриваю. Рассказываю:
– Мам, вот возьми меня. Вчера полдня мучился. Ты не поверишь, по какому поводу. Вспомнилось – но смутно – чье-то стихотворение. То есть шаблон его вспомнился, понимаешь? Размер (четырехстопный ямб), настрой (очень такой боевой) и главное – что начинается со слова «уже». Вот это все помнится, а больше – ничего, хоть убей! Все лезет в голову «Уже в полях белеет снег», но это не то, потому что в том, что мне нужно (позарез!) вспомнить, нечетные строчки с женским окончанием, это раз, и оно боевое, а не про воды уж весной, это два, и снег белеет не уже, а на самом деле еще, это три!
Мама тихонько напевает романс.
– Представляешь, мам? Ну до белого каления! Призрак стиха… И еще Окуджава все время в голову лезет – не обещайте деве юной!
Мама тихонько напевает Окуджаву. Совершенно машинально.
– И только глубокой ночью, практически засыпая, вспомнил стих! Та-ак обрадовался! Мам, ты слушаешь?
Прерывает пение.
– Слушаю, конечно! Ну так что? Ты же – вспомнил! А я…
– Э, – говорю, – я же только о половине мучений рассказал. Слушай дальше. Вспомнить-то вспомнил, да и думать об этом забыл. А сегодня после работы сел в машину – и опять! Представляешь? Опять то же самое!!! Что боевое – знаю, что четырехстопный ямб – знаю, что первая строчка с третьей рифмуются по-женски – знаю, что с «уже» начинается – знаю. А самого стиха – не помню, хоть застрелись! И опять Окуджава протыривается, спасибо хоть Тютчев отстал, а самое паскудное – помню же, что ночью ясно вспомнил! Вот же бред какой…
– Да ты о стихотворении, – печалится мама, – это кто угодно может забыть… А вот рыбку… Ну то есть шпроты…
– О! – кричу. – Таки запомнила шпроты! Так вот и я – прямо вот сейчас вспомнил стих!

Уже опять к границам сизым
Составы тайные идут,
И коммунизм опять так близок,
Как в девятнадцатом году.

– Что-то знакомое, – неуверенно говорит мама.
– Еще бы! – радуюсь. – Кульчицкий!
– Кульчицкий! – оживляется она. – А был же у нас сборник этих ребят, что погибли на войне.
– Был, – говорю. – Назывался «Имена на поверке».
– Кульчицкий… – произносит мама задумчиво. – «Я раньше думал: лейтенант – звучит “налейте нам”»…
– «И, зная топографию, он топает по гравию», – откликаюсь я.
Дочитываем до конца, через строчку. Ну, местами подсказываю, но тем не менее.
Последняя фраза выпадает мне: «Была бы Родина с ежедневными Бородино».
Сидим молча. Потом говорю:
– Ладно, пойду-ка домой.
– Конечно, – соглашается мама, – только сначала напомни мне, откуда эта мелодия? Я замучилась, что-то скрипичное, безумно знакомое, но что? Что?!
Откашливается, пытается напеть, голос срывается. Опять откашливается, напевает. С трудом напевает, и в голосе слеза отчаяния, но узнаю легко:
– Чайковский, скрипичный концерт.
– Ох, спасибо… Я так и думала, что Чайковский, но сомневалась…
– Он-он. Петр Ильич. Ладно, мам, все, я пошел, пока.
– Пока, будь здоров и осторожен.
Это у нее формула такая. Всю мою жизнь – будь здоров и осторожен. Ага, щясс.
Уже в дверях слышу – телефон у нее. Приостанавливаюсь. Так и есть, соцработник Зоя. Мама, запинаясь (волнуется почему-то), диктует заказ. В самом конце, слышно, начинает совсем тушеваться:
– И вот… еще… ну, рыбка такая… в баночке… Господи, записывала же, где же она… не туда куда-то записала… сейчас, Зоя, минутку, если у вас есть минутка… Что? Господи, ну конечно, шпроты, как вы угадали? Да, одну баночку, хорошо бы прибалтийских…
Бесшумно закрываю дверь, иду к себе, мы с ней в соседних домах живем. И решаю: приду – запишу «уже опять к границам сизым». А то, глядишь, опять забуду.
Вот, записал.

P.S.
Тогда матросские продотряды
Судили корнетов револьверным салютцем.
Самогонщикам – десять лет, а поменьше гадов
Запирали «до мировой революции».