Тот день я запомнил навсегда как один из самых страшных и одновременно счастливых дней в жизни. Это было сродни духовному озарению, принципиально новому знанию или первому уколу героина. Те события помогли мне избавиться от множества иллюзий и увидеть суть вещей такой, какая она есть.
Со всей яркостью перед глазами картинка того утра. Толпы первоклассников, тащимых родителями в направлении школы - как в жертву чудищу. Круговерть приторных астр и вязанок копчёной селёдки, которые должны были задобрить педработников. Печаль на мудрых лицах детей и угар на пьяных физиономиях взрослых.
Биллборды были украшены цитатами из речей Буратино и фотографиями заслуженных учительниц в купальниках. Над школьным двором ревел "Марш нахимовцев" в арэнбишном исполнении.
С утра я успел забежать в гаражи и дёрнуть стакан карбидной настойки, поэтому чувствовал себя довольно сносно. Перед входом в школу пинками и затрещинами приветствовали друг друга давно не видевшиеся одноклассники. Всех выстроили как солдат на плацу, директор проорал в микрофон шаблонные поздравления, пожелания и просьбы сильно не напиваться после уроков, или по крайней мере делать это не в стенах школы. Я уже начал обдумывать, куда слинять - в бильярдную, в игровые автоматы или в музыкальное училище пощупать арфисток, как вдруг ко мне подчалил Жухлый:
- Есть сигареты? - поздоровался он. - Слышал, у нас классуха новая? Она мужик.
Я отвесил ему пенделя и снова погрузился в думы. Так ничего и не решив, я всё-таки поплёлся вместе со всеми. Поток людей с цветочными вениками в руках затащил меня по ступеням крыльца, и я шагнул в облако запахов тушёной капусты, свежей краски и подмышек нашего географа Косого. Весёлой матерящейся гурьбой мы ввалились в класс с развешанными на стенах портретами Донцовой, Багирова и Галустяна. Когда на "камчатке" забулькал портвейн, а ботаны на первом ряду достали карты с голыми бабами, в кабинет вошёл человек.
Это был старик лет тридцати пяти. Тощий и длинный как шест в стрип-холле. Одет он был в растянутый свитер со свастиками и ботинки-"гады". Были ли брюки - не помню.
Галдёж в классе достиг масштабов ора на площади перед виселицей. По мужику дали несколько пристрелочных залпов жёваной бумагой, в воздух взмыло тряпьё, которым вытирали доску, Шахтёр и Бормотухина устроили дуэль на стульях. Однако, новый учитель быстро добился порядка. Он достал из-под свитера баклагу с какой-то мутной жидкостью, сделал несколько глотков, уселся, сложив ноги на стол, и закурил. Такого авторитетного преподавателя в школе не было со времён химика Головкина, который учил нас работать со спиртами и растворами. Класс почтительно затих.
- Здравствуйте, дети, - сказал препод, отхлёбывая из бутылки. - Я ваш новый классный руководитель, зовут меня Владислав Пшемыславович Бжекжторжецкий. Я буду вести у вас физику, труд и основы эстетического воспитания. Думаю, мы сработаемся.
Сперва новый учитель знакомился с классом. Он стрелял сигареты у пацанов, перелапал всех девок, рассказывал о том, как работал сторожем в мавзолее, истопником в крематории и председателем в избирательной комиссии. В кои-то веки мы дождались увлекательной подачи учебного материала, поэтому слушали Владислава Пшемыславовича с невиданным вниманием. Двоечники забыли про портвейн, отличники отложили карты, даже толстый даун Сухоплюев перестал рисовать на парте богов греческого пантеона и втягивал каждое слово широко открытой пастью.
Наконец, учитель сказал:
- Кстати, тема нашего классного часа - личное и коллективное мужество, стремление к тому, чтобы развиваться и становиться сильнее. Так мне сказал завуч. Назовём это, если хотите, уроком настоящего - того, что должно быть в каждом, что нужно совершенствовать в себе неустанно.
Владислав Пшемыславович высморкался на пол, тщательно поправил что-то в паху и, оглядев любознательные юные лица, продолжил:
- Так вот я предлагаю вам поговорить о том главном факторе, который заставляет нас развиваться. Который и делает нас сильнее. Хотя, давайте всё по порядку. К доске пойдёт...
Уткнувшись в журнал и выдержав полагавшуюся живодёрскую паузу, препод объявил:
- Аркадьев-Соболевский.
Жухлый поморщился, как будто только что опрокинул пузырёк огуречного лосьона «Новая заря», и не очень уверенно вылез из-за парты. Его родителей вызывали в школу каждую неделю, но они ещё ни разу в ней не появлялись - были в продолжительном гастрольном туре с цирком уродов.
- Вас как звать? - спросил учитель.
- Жухлый, - явно ожидая подляны, ответил Жухлый.
- Так вот, расскажите, пожалуйста, нам, Жухлый, что вы думаете о своём классе. О коллективе в целом. Об отдельных представителях. Может, есть какие-то персональные характеристики. Только давайте честно.
Жухлый заметно воодушевился от неожиданной простоты задания. Он отставил в сторону правую ногу в кроссовке, под которым не было носка, подбоченился и заявил:
- Да козлы они все, чо...
Аудитория заходила волнами. Самые быстро соображающие ринулись из-за столов, чтобы пустить в ход свои аргументы, но Владислав Пшемыславович пресёк рукоприкладство в зародыше, встав посреди прохода.
- Развейте свою мысль, пожалуйста, - обратился он к Жухлому. - Кто козлы? Почему? Как давно? Твёрдо ли вы в этом уверены?
- Да любого возьми, - бодро ответил Жухлый. - Плесняев мажор - ему родители будильник купили. Фёкла списывать не даёт... да и вообще не даёт. У Кропаля морда вон, как помидор. Гриня - совсем тварь, он очки носит.
На Жухлого низверглись потоки мелкого канцелярского мусора, страшные угрозы и изобретательные оскорбления. Владислав Пшемыславович прищурился и странноватым подпрыгивающим шагом прошёлся между рядов. Его глаза лихорадочно сверкали, а нос наливался краснотой с синеватым отливом, став похожим на созревший редис.
- Гриня, очкарик, посмотрите внимательно на Жухлого, - сказал учитель. - На его ноги без носков, тощую шею, на эти вот прыщи по всей физиономии. Признаёте ли вы за ним право говорить о вас такие вещи?
- Да нет, ясен пень! - срывающимся от негодования голосом выкрикнул Гриня. - На себя-то пусть посмотрит, козёл! Шею пусть помоет и козюльки на уроках есть перестанет! Да и это, э... Чё ему мои очки-то? Вон с братом пацан учится - так у него не очки, а ваще слуховой аппарат. Вот это реально урод, угу!
Ни до, ни после я не видел у нас на уроках такой движухи и энтузиазма. Класс бурлил как брага в подогреваемом чане. Такого обилия желающих пойти к доске не было с самых головкинских лабораторных, где проводились дегустации. Я смотрел на Владислава Пшемыславовича - тот прихлёбывал из своей бутыли и, кажется, был доволен педагогическим процессом.
- Конечно, я ненавижу всю школу! - заливалась у доски Дерюгина. - И завучЕй с директором особенно. Если бы не эта байда, я могла бы и днём работать на трассе, а не только по ночам.
- У нас вот по вечерам хор репетирует - вот он меня выбешивает ващееее! - скрипя зубами, докладывал Геленджикян. - Вот уж кому бы я бошки повскрывал-то, а!
Сидевший рядом со мной Сухоплюев рисовал на парте виселицу со смешно растопырившимся на ней человечком. Учитель вдруг пристально посмотрел мне в переносицу и, перекрикивая общий гвалт, спросил:
- Ну а вы что же?.. Каким будет ваше мнение об этом?
Я взглянул в его честные пьяные глаза. И, чёрт возьми, я понял, что именно пытался до нас донести преподаватель. Я понял это лучше всех в классе, и мой ответ должен был стать исчерпывающим, безукоризненным.
Я молча встал, сдёрнул со стены портрет Галустяна и, подскочив, обрушил его на голову Владиславу Пшемыславовичу. Удар получился хорошим - остатки рамки нелепым деревянным воротником повисли у учителя на шее. Замахиваясь, я успел заметить, как от гордости за способного ученика перекосилось лицо преподавателя.
Я выдохнул и огляделся. В классе повисла такая тишина, что через открытую форточку было слышно, как на Байконуре взлетает ракета. Но уже через миг всё пришло в движение, стало оживлённо и шумно как на пожаре, и этой могучей энергии уже было тесно в кабинете. Прибежавших на шум завучих смыло на лестницу, как в паршивых фильмах поток воды из-за резко распахнутой двери сбивает с ног человека. Перекрикивая и затаптывая друг друга, мои одноклассники помчались громить школу, подвергать разграблению столовую и насиловать училок.
Меня тоже накрыл невероятный кураж, но с этими имбецилами, тупарями и детьми инцестов мне было не по пути. Я выскочил прямо в окно третьего этажа и, приземлившись на крыльце, огляделся. Над школьным двором нависло облако в форме бетономешалки. Небо было таким высоким и спокойным, что хотелось наколотить в него гвоздей и намалевать на нём своё имя какой-нибудь несмываемой дрянью. И я непременно бы так и сделал, но вовремя успел заметить трущегося невдалеке участкового Геннадия Николаевича. Как назло, он почему-то был трезвым и не под кайфом. Я плюнул, решив начать свои разрушительные подвиги со стаканчика стеклоомывателя, и потопал в гаражи к младшеклассникам.


Прошли годы, вместившие в себя столько, что трудно поверить - всё это действительно было. Немало моих школьных товарищей выбилось в люди — они совершали ходки, возводили публичные дома, о них писали ориентировки, слагали некрологи. Очень многого я уже не помню, но есть и то, чего не забуду никогда...
Владислав Пшемыславович больше у нас в классе не появлялся. Говорили, что в тот же день после урока он спёр со стола у директора кошелёк с рваной соткой и исчез в неизвестном направлении. Разрушенную тогда учениками школу восстановили методом учительской стройки.
И все эти годы я помнил главное. То, что открылось передо мной тогда, на уроке настоящего. День ото дня я накачивался личным и коллективным мужеством, развивался и становился сильнее.
После настигшего меня прозрения я круто изменил свою жизнь. Завязал с бухлом, продал доставшийся от отца бульбулятор, купил на «толкучке» костюм и уехал в столицу. Там за несколько мелких услуг мне помогли поступить в университет дружбы народов имени Лумумбы, проведя меня по бумагам как студента-отличника из Зимбабве. Получив диплом, я навсегда уехал в Лысьву, где устроился в редакцию местной газеты редактировать частные объявления. При этом я никогда не забывал о том единственном, что помогало мне, делало моё существование жизнью — полной, яркой и осмысленной. Я душил и угнетал, калечил физически и морально, давил людишек как гнойные фурункулы.
Потом мудрое, в синяках и нарывах, лицо учителя вдруг высветилось на экране телевизора, расцвело на фасадах домов, начерталось лазерами в небе. Выжимки из его речей содержались в самом воздухе и сеялись на прохожих вместе с дождями и пылью. С той счастливой поры я железобетонно уверен - правильный, настоящий миропорядок вот-вот воцарится повсеместно. И делаю всё, что в моих скромных силах для его скорейшего наступления.