Припудрил щёки трав рассветный иней…
У свалки, руки-ноги разбросав,
Лежал нелепый труп в куртёшке синей,
В смурное небо выпятив глаза.
К нему, скользнув от мусорного бака
Неясной тенью, словно тот Тарзан,
Склонилась одичалая собака,
Лизнув в лицо и слова не сказав…

Немного отвлеклись, ведь не об этом
Смиритель рифм задумывал рассказ —
Хотел вскричать, как трудно быть поэтом,
Как ржой съедают водка и тоска.
Хотел взвопить, что Смерти всё едино,
Что будучи плющом её увит,
Он захлебнулся криком журавлиным,
Как юный винодел — вином любви.
Не осознал Весны цветка и мёда,
Не выдержал упругости круглот,
И тыкался в её бока и бёдра
Неловкостью и колкостью углов.
Убит, распят. Тут логика простая —
Весна не признаёт осечек. Труп
Расправив крылья, рвёт сорочья стая,
Оставив только косточки к утру.

А утром вышел дворник Магомаев,
В мешок холщовый кости побросал,
И песню спел о том, как чётко в мае
Страданьем вздеты лики в образах.
Весна сшивала мир, за стёжкой — стёжка…
До сумрака в окраинах трущоб
Мелькала синим призраком куртёшка
И песня долго слышалась ещё.