Скрипела поясница.. обваливался потолок. Трещал фундамент. Текла крыша. На ногах и руках по пуду невидимого железа. Время приобрело осязаемость, вязкость. Холодный, прозрачный студень времени застыл, сковав все бессмысленным статическим напряжением, забив все поры и щели. Стрелки на часах окаменели, звуки потухли. До чайника и ведра как до северного полюса, или ближайшей звезды.

Может, сегодня? Ну, пожалуйста, может сегодня?! Как там, «скафандр и бабочка»?

Отпусти...



Где-то там, недалеко, под землей, копошились черви. Да, с ними давно ментальная связь. Черви, как продолжатели жизни — однажды он понял, что в определенном смысле жил ради них, чтобы отдать им без боя, за что дрожал и боролся, что берег и питал на все деньги. Всю свою жизнь. Но это так.

А пока...

А пока снова подвиг, все с начала, сизифов труд.

Он подтаскивал себя к краю кровати, ссовывал ноги, садился с чувством, будто сдвинул поезд. Долго, мысленно бродил по закоулкам мыщц в надежде на каплю электричества. Долго сверлил взглядом стену, ее трещины, рисунок обоев, кирпичи. Надеялся взять от стены мотив, силы, что-нибудь, чтобы встать. Но стена, как стена. Ей самой бы простоять свой век в этом светлом аду.



Уже вечер, пора. Старик собирал себя по кусочкам, вливал последнее в ноги, вставал и, выстукивая мелкую дробь палочкой, шаркал к балкону. Ухватившись за перила, отставлял палочку, медленно переваливался и...

Кубарем вниз.



Девятый.



Люди в квартирах наблюдали, как мимо окон пролетает чье-то тело и поглядывали на часы. Никто и не думал бить в набат, хвататься за телефон.



Старик замедлялся у самой верхушки каштана, элегантно заворачивал петлю, с наслаждением пропуская теплые листья между пальцев раскинутых рук. И взмывал вверх. Неторопливо нарезал несколько кругов по двору, плыл невысоко, на уровне примерно пятого-шестого, всматривался, дышал.

Весь двор давно махнул рукой на его сумасбродный старческий перформанс. Уже никто не спрашивал — почему? Почти никого не интересовало — как?



Невидимым шлейфом распадалась усталость, змеиной кожей сползала боль, многотонная тяжесть прожитого улетучивалась под легким потоком встречного ветерка с запахом клейкой молодой зелени. Молодость и свежесть полета всегда обостряет зрение, свысока видно многое, даже то, чего нет, даже то, что не нужно.



Три шамкающие гарпии в стеганных епанчах и касавейках выползали рядком на лавочке у подъезда. Усаживались, благодушно кряхтя. Угощались приветствиями, новостями, пикантными подробностями вчерашнего, утрешнего. Жадно впитывали и ловили на уши мельчайшие подробности, смаковали.

Инквизиция-лайт, ежедневный медитативный отстрел и расстрел мелких и крупных тварей. Разбор полетов, модный приговор — десять лет без права переписки и передач всем, без исключения.

— О! О! — толкает одна одну, а та — ту, — вон, гля, пошла та сучка. Видала? Шалава!

— Праститутка! Насосала на джип?

— Профууура! Тьфу!

— А губы! Губы-то, глянь! Аньк, как ты руль-то крутишь? Мешают, поди?

— Твой хахаль был час назад. Мы сказали, что ты щас с Джамилем, записали его крайним, за Магой. Правильно? Ой, ой, да куды там! Сама такая! Я-то мандой не торгую!

— А вон тот идет, лянь. Вчера менты приезжали к нему. Видать, чота там такое.

— Да его давно пора за жопу взять, ишь, зажрались! Алигархи чортовы.

— О, а вон, малолетки, ну ты тока глянь. Куды ж вы вырядились в такие спецовки-то, девки? Мы на картошку в колхоз по молодости и то краше наряжались.

— Кто ж тебя, дуреху, замуж возьмет, пугало ты огородное?

— А этим щас не надо, они друг с дружкой, по-тихому...



Разогреваясь, старухи четко вели протокол и намеренно не замечали, как недалеко от них нежный юноша в белоснежной рубахе с отпоротым воротником, в простых холщевых штанах мягко коснулся земли босыми ногами, подошел и стал прямо напротив, сложил руки за спиной и прислонился к дереву. Он расставил ноги пошире, поднял голову и закрыл глаза.

Старухи для вида еще пощелкали клювами пряный воздух, пропитанный чужими тайнами и грехом, и наконец повернули сморщенные заточки к нему.

-Гля, нарисовался, хрен сотрешь, ишь, красавЕц...

— Семеныч, седня рановато чего? Босиком, без воротника... ты глянь, как на казнь.

— Чо, дома не сидиться, одному?

— Ишь, летает он... летун. Тока пролетаешь больше. Свою-то видал? Эээх, ты. Какую бабу проворонил. Умный шибко. А бабе мужика надо.

— Да чо ты так далеко стал-то? — одна бабка, кряхтя, привстала, примерилась и харкнула. Плевок попал парню на ступню. — Ну! Я ж говорю. Стань ближе, мы не достанем!

Юноша оттолкнулся от дерева и послушно шагнул на полметра вперед.

— Тьфу! Тьфу! — добавили две других свое. Плевки повисли у него на лице и груди.

— О! А вон, и твоя идет. Легка на помине. Здравствуй, Валентина. Драсте, Константин Сергеич!



Из подъезда выплыла пожилая чета. Седые, солидные. Достоинство и умиротворение растворилось в воздусях. Было с ходу ясно, что они вплетены друг в друга всеми косточками, в ёлочку. «Папа- мама», инь и янь. От их улыбок окружающее пространство благоухнуло чуть шире, светлее. Оба в умеренном бодипозитиве, щеки на разлив по плечам, она его под ручку, а он вертел на толстом пальце ключ от Х6 и весь мир. Царственно кивнули гарпиям, проходя мимо парня, вежливо плюнули тому в лицо, поочередно. «Здравствуй, Иван» — плевок бывшей жены чуть слаще, роднее?

Ну хоть чуть, Иван?

Нет, показалось.

И проплыли мимо, в свое светлое будущее. Каких-нибудь еще два-три светлых годочка.



Пронеслась ватага крикливых щенят, затормозились у юноши, и ну изголяться, тыкать палками. Забились, кто доплюнет с двух метров. Обхаркали всего с головы до ног, до сушняка во рту и смылись. Голуби с веток тоже старались внести лепту в копилку всеобщего веселья и метили прямо в темечко. Не всегда попадали, но на белом почти не видно пятен голубиной любви. Соседи сновали из подъезда -в подъезд, на ходу отмечались. Кто торопливым сдержанным плевком, а кто просто тыкнет пальцем ему в грудь, исполнит ритуальное «ха-ха-ха» и тоже прочь. Старухи рвали животы, до слез. Старухи на другом конце «палки о двух концах», со своей вершины так удобно наблюдать в прицел. Старухи бьют без осечек, они спросят с каждого за свою продутую ветром жизнь. Это не месть, просто из бревен в чужих глазах можно построить отличный мост в загробное, туда, где уже даже венками не пахнет.

Бродячие псы бежали на запах и привычно задирали лапы на его ноги. Кто-то вынес мусор и с состраданием вывалил содержимое пакета ему на ступни. Похлопал юношу по плечу, пряча глаза.

В воздухе пахло цветущими липами, долгожданная прохлада обещала приятную ночь. Вечерний звон, вырастая из тонкого комариного писка, накапливался в его голове и вскоре бил колоколом фраз:



Нам не хватает твоих денег, Иван. Ни пенсии, ни зарплаты.

Я уже устала жить в нищете. А мне ведь еще нет и шестидесяти.

Ты загубил мою жизнь. Надо было еще тогда гнать тебя сраной метлой.

Интеллигентишка вшивый, кому нужна твоя наука? Взял бы пример с нашего соседа на пятом, Константина Сергеевича. Вот где человек умеет жить. Не то, что ты.

Ой, ой, от тебя никакого толку. Не мучай ни себя ни меня, иди уже, гигант половой...

Даже не верится, что у тебя вообще когда-то стоял... тряпка. На других посмотришь, — вот где настоящие мужики, не то что ты... хотя, ты и по молодости был ни рыба ни мясо.

Вань, я пригласила сегодня на ужин Константина Сергеевича, ты ведь не против? Ну, не будь бякой, с людьми надо уметь дружить.

Ты меня бесишь, ты просто меня бесишь, я уже на рожу твою не могу смотреть!

Какие деньги? А, эти... это Костя мне помог, наш сосед. Он... дал мне в долг, от тебя ведь не дождешься, кормилец.

Где? У него, а что?! И не вздумай устраивать сцен! В милицию заявлю! И на работу! Пусть тебя и там на смех поднимут! Так, все, я вещи постепенно перенесу. Не переживай, возьму только свои, всю эту древнюю рухлядь оставляю тебе, наслаждайся.



Вечерний звон, вечерний костер. Вечернее аутодафе.



Из пулевых дыр от плевков выползали черные бабочки, расправляли крылья, кружились, таяли. На его голову падал черный снег от их сгоревших крыльев. Кокон юноши трещал, кусками осыпалась позолота то тут, то там. Наконец, вся шелуха слетела, и явилось тело дряхлого старика. Он еле держался на дрожащих ногах и щурился, поправляя очки. Беспомощно ища руками хоть какую-нибудь опору, почти ползком двинулся к лестнице.

Одна ступенька. Другая.

Мокрое лицо под очками. Мокрые брюки. Осталось совсем немного до девятого этажа. Вознестись к себе. На свою вершину. Туда, где смерть. Может сегодня придет, может завтра.

У двери повернулся к примолкшим старухам.

— До завтра, дамы. Увидимся.

— Да пошел ты.



Лифт? О, слишком ничтожно. Какой лифт? Подумаешь, несколько километров вверх. Все не так страшно, до квартиры не так далеко, как до неба, а на небо нет пути своим ходом. А небо не купить, сколько бы ни было правды в твоих ногах, старик. Небо надо заслужить. Ты бы прошел еще сто таких дорог, лишь бы оставить на этих ступенях грязь вины, за всё, за всех, перед всеми. Чтобы прийти туда чистым.

Но в этой игре немного другие правила.



На одном из пролетов они встретились. Она спускалась навстречу и толкнула его в плечо, буднично, грубо.

Он узнал ее, как не узнать.

— Что? Куда? Я вот, куда ты?! — захрипел старик, рванулся, пытаясь уцепить ее, удержать. Уплывающая надежда кривила его рот судорогой. — Вот он я! Куда ты? Эй, стой! Отпусти!

— Погуляй, погуляй, — бросила она через плечо, — полетай еще, Иван, успеешь.

В его кулаке оставался только сгусток темноты.

На конце каждой иглы танцуют тысячи ангелов. Каждый глоток воды обещает запой. В спрессованом миллиметре воздуха тысячи вариантов развития событий, в молчании и пустоте замкнутого пространства — вселенная. По стенам бегут титры: «Что-то должно случиться!», из стены выпрыгнет черт и возьмет тебя за руку, утянет вверх или вниз — все равно, прилетит вдруг волшебник, прилетит вдруг ракета, ты останешься быть, может помолодеешь, может все станут ходить на головах или на трех ногах, сойдут с ума — хотя, куда еще! — что-то должно случиться, тебе отпустят грехи, а рулетка перестанет выкидывать один и тот же ноль, снова и снова, и подошвы все так же грязны, и нет конца и края, а молодость, счастье, здоровье, семья, все что было стоящего, — все в песок без следа, и будто и не было, будто так и явился стариком, одиноким как камень в пустыне, и пусть эти хлопья, жалкие секунды прожитой радости, обрывки памяти кружат вокруг, дурманят туманом, хлипкой иллюзией, они вряд ли как-то помогут добраться наверх, что-то изменить в содеяном, и теперь из всех вариантов, из всего немыслимого разнообразия форм и явлений — доступно только одно.



Отмеривать шаги наверх в гулкой пустоте колодца, увитого пролетами лестниц.

От первого до девятого. От дна и до неба — всего вечность.



Люди в квартирах наблюдали, как мимо окон пролетает чье-то тело и поглядывали на часы. Секунда в секунду. Никто и не думал бить в набат, хвататься за телефон. А зачем? Все давно привыкли. Ведь уже сколько времени прошло с того дня, как Иван Семенович, не сумев пережить позор, шагнул со своего балкона.

О физике его мягкого тела теперь напоминало лишь бурое пятно у входа в подъезд, прямо у лавочки.