Под конец зимы всё становилось мокрым и неприятным. Снег превращался в ледяной наст, а после и вовсе начинал отсвечивать гололедом. С крыш на тротуары падали звонкие сосульки, подспорьем падающим тут и там людям. Люди матерились и становились злыми и мокрыми, как и всё вокруг. Зимующие птицы высовывали свои облезлые головы, пытались радоваться скупым лучам раннего солнца и петь, но ненадолго — вскоре они закашливались и прятались в свои сраные дупла.

Баба не любила это безобразие природы пуще других. В это время пропадали куда-то все мужички, уходила любовь. А без любви ничего хорошего быть не может. Лоск с нее спадал стремительно, белая шубка становилась желтой и жухлой. Соседские собаки, отощавшие от зимней проголоди, бесновались, грызлись в боях за территорию как-то чересчур остервенело, а после нещадно ссали повсюду, где инстинктивно задиралась их задняя лапа. Баба стояла в центре сих перипетий, ей и прилетало.

— Пшли вон, окаянные! — Пыталась она перекричать безумную песью грызню, отчаянно и уже совсем обреченно. Ее голос сипел, утратив приятную былую тональность звонкого колокольчика. Баба понимала, что ее время проходит, и не в собаках дело. К ней возвращалась привычная сезонная злость, жалость к себе и желание нажраться. Давешняя аппетитная пышнотелость стекала к размытым мочой ногам. Вместе со слезами стекали черной тушью брошенной женщины угольки глаз. Нос набрякал прожилками, напитавшись ненужной влагой. Рот изгибался обратно-пропорционально веселому смайлику — в противоположную сторону, уголками вниз. С уходом последних морозов ушла и баба...

***

Теперь она ошивалась по пивным ларькам, попрошайничала, пыталась отдаться любому за дешевую выпивку. Впалые щеки ходили ходуном, когда баба, шамкая выхрипывала проклятия вслед очередному мужлану, отмахнувшемуся от нее, как от надоедливой мухи. Предложить взамен ей было нечего — ведь ни души в ней не оставалось боле, ни тела. Никто уже не признавал в ней дородную, пышущую добротой и нежностью бабу Лиду в привлекательных годах. Видели лишь мерзкую и пропитую бабку Лидку — злую и пропащую. А ведь не так-то и далеки времена, когда...

Вечерело. Бабка отрешенно уселась на тротуар возле «пьяного угла» не солоно хлебавши, пригорюнилась и горько задумалась о грехопадении в виде прыжка под колеса надвигающегося авто. Мгновение — бабка выскочила на проезжую часть, обреченно обхватив голову худыми руками-ветками. В свете фар ее тощая фигура почти растворилась, увязая в отчаянно нарастающем гуле сигнала...

— Ты что, дура старая, офонарела! — басил выскочивший из огромного грузовика-рефрижератора рослый водитель. Лицо его лоснилось от злобы и заметного сытого довольствия. Усы залихватски топорщились в разные стороны. Он схватил несчастную за воротник, проворно увлекая ее на обочину. Здесь свет от фар был поспокойнее, мужик наклонился со своего буйного роста, пытаясь заглянуть в глаза дуры. — Ты что это... Да я из-за тебя чуть не того... этого!

— Уйди, черт, уйди... уйди, черт, уйди! — верещала и отмахивалась бабка Лидка, ничего не соображая.

Усы мужика зашевелились вдруг дружелюбно, в уголки глаз влетели озорные утиные лапки морщинок, он захохотал басом, как полоумный:

— Хо-хо-хо, баба, ты?! Ты, хо-хо-хо!!!

— Уйди, уйди, черт, — не унималась перепуганная вусмерть женщина.

— Да окстись ты, дуреха... — Мужик как пушинку приподнял бабку за плечи на уровень своей краснощекой довольной морды. — Это ж я, Валера Слободской, ну...

— Уйди, черт... уйди чё... Чё? Валера, ты? Как?! Ты же... — бабка Лидка вытаращила глаза. Осознание действительности потихоньку возвращалось к ней.

***

В просторной кабине грузовика бабка разомлела. Они куда-то ехали. Виновато сложив руки на тощих коленках и притупив взор, она внимательно слушала историю ее хорошего и близкого некогда знакомца. Валера рассказал, как с приходом оттепели сам едва не скатился по наклонной. Случайно пьяным оказавшись у фонарного столба, дабы отлить, прочитал объявление о найме опытного водителя грузового транспорта для перевозок. Дерзнул и позвонил.

— А ты же знаешь, какой у меня опыт — я шефа в свое время столько возил, что и не сосчитать пробега-то... А тут представляешь свезло как, работу нашел — раз! Рефрижератор — огромный холодильник — два! Я уже семерых наших пристроил... Допоздна развозим — кто мясо, кто еще чего, а ночью холодильники — дома наши!

— Чудеса, да и только... — голос Лидки был еще грубым и сиплым, но мягкие нотки постепенно возвращались.

— И баба Нина уже с нами, и Настасья, и... Ой, да что там, много наших спаслось, весело живем! Мы на «пятаке» ночью всем скопом собираемся — пируем, по гостям шарахаемся... А теперь еще веселее будет — с тобой-то, Лид!

Бабка Лидка расплакалась неожиданно. Затряслась всем телом, завыла... Из носа потянулась желто-зеленая сопля.

— Ну ты пошто, сердешная? — Валера протянул ей измятый платок.

— Ой, стыдоба-то какая, Валерьянчик... Все бабы поди красопеточки, а я — вон, гляди! — баба распахнула свою облезлую шубку, демонстрируя обвисшую грудь, дряблый живот, пахнув в лицо мужику застоялой мочой и еще не пойми чем. Тот отшатнулся невольно, сдерживая рвотный позыв отвернулся. Откашлявшись, тепло зашевелил усами:

— Да все мы, больше-меньше, такими объявились, тут уж не ссы, дуреха, ей-ей. Отмоем, отморозим — все будет в ажуре!

— Я страааашная, — не унималась глупая баба.


Прошло пару недель, баба вернулась в свое привычное дородное состояние. Нашли ей работу продавщицей мороженого в павильоне с большим холодильным помещением. А потому она имела возможность радовать и питать себя холодом не только по ночам в городке, но и на работе. Нет-нет, да и заскочит в складской холодильник. Не жизнь — благодать!

Щечки ее раздухарились моложавой привлекательностью, тело налилось формами и окрепло. Глаза-угольки задорно вспыхивали каждый раз, когда внимание мужичков по вечерам к ней припечатывалось. Не баба — загляденье! Ревность вызывать стала, что вполне понятно. Но это быстро отошло, потому как Валерка мужичков иных живо отваживал. Оттого и бабы другие успокоились.

— А ведь я всегда заглядывался на тебя и раньше, Лидушка, ладная ты баба, — ласково и возбужденно шептал на ухо ей Валера.

— Ой, да брось, — хохотала баба, строила глазки и кокетничала. — Чёрт дурной!

— Да-да, не веришь?

— Не верю... Чойта?

— А потому что, ты самая что ни на есть нежная... Баба снежная!