Сколько меня ни кормили, я все смотрел в лес.



Лес смотрел на меня, он был живым. Он звал. Бывало, я сбрасывал чугунные скороходы и шел по траве, меня вело и мутило от собственной смелости. Калейдоскоп историй всегда при мне, достаточно легкого удара головой о ближайший ствол сосны и я лечу, и вот уже волосы развевает ветер из приоткрытого окна купе, или свободно болтаюсь на рее фрегата, или мой шарф неторопливо наматывает на себя винт аэроплана, а в кабине хохочет стерва Айседора Дункан и давит на гаz босой стопой, ломая пердимонокль педикюра, а мне еще нужно сбросить бiмбу в бомболюк, и мой рычаг стоит как кол у волка на морозе — не провернуть, или — что скорее всего — с неистовой силою меня душит у доски учитель по физике, она требует доказательств и правды, а у меня только ложь во спасение, папироса за ухом, а в кармане крапаль и бабочка-выкидуха. Хулиган, хули.



От вспышек нейронов на лбу вскипает холодный пот, стекает вниз по губам, по ямочке на подбородке, седой груди, по кубикам, по небритым звёздам яиц, по полу, по земле, по пажитям. Я оставляю могучую нить ДНК за собой, от щедрот своих, от вольного до талого, от весны к весне.



Нате.



За окном ночь. В ночи негры, но это не их вина. К шкурам негров неправильно прилип загар и сейчас им приходится платить цену за чувство стыда. Я видел негра, он выступал из темноты и был столь огромен, что анальная пробка болталась у него во рту как зубочистка, из угла в угол. Он сосал ее, чтобы не закричать от тупых причин и следствий. Негры, кто вам печаль причинил? Они все там что-то хотят сказать. Я не блеванул, так как убедил себя, что это всего лишь серебрится седая эспаньолка на его чумазой заточке. Мне легко — если способен увидеть черные дыры в черных носках негра, то ряд проносящихся мимо, квадратов Малевичей сложится для тебя в фильм, — там будет все. Вечность, негры, черные кошки, короли и капуста, капель плавающих духов, бездна над головой, безобразный пузырь случайной мелодии с болтающимся шнуром UZB — я подхвачу его и воткну себе в висок, так легче и проще. Кислотный клубняк вливает в уши осатанелый драйв и вот уже на тяжелейшем люксе ты мчишь впереди паровоза, освещая ему путь огнем своего жала.

Стук колес вызывает рассвет словно бубен шамана, рассвет выползает из тьмы на звяканье ложечки в стакане тьмутараканского чая. Рассвет стекает с приспущенных пальцев пальм холодной росой.

Я видел вершины гор и трогал рукой их убеленные шапки. Я нюхал чистейший поднебесный снег, свернув в трубочку свой ковер-самолет, играл с охреневшими от моей наглости, снежными барсами в догонялки, дергал их за усы, скатывался камнем на самое дно ущелий, чтобы воспарить, жевал горькие эдельвейсы просто от избытка чувств, плевался, хихикал. Я мотался среди вершин косноязычным эхом, путая английский и суахили, пролетал над гнездом кукушки, вглядывался в строгие глаза сидящего там, орла, раскрывшего клюв от ахудивления.



Спустившись в долину, выпивал море, пьянея от аквамариновой синевы, видел на дне затонувшие города и корабли, полные нежнейшего золота, оживляющего и питательного на ощупь.



Я наблюдал стадо бредущих по кругу свиней, их луженные глотки многоголосицей изрыгали всего три слова: «холера», «курва», и «я пэрдолю». Они часами могли жонглировать ими в разных вариациях, с разной интонацией, меняя полюса эмоций и накала от кипятка до полного отморожения. Их счастье было в том, что они отлично понимали, что Господь и так отсыпал сполна в их крошечные мозги, и им больше не нужно, чтобы друг друга понять.



Сквозь лазурное марево морока медитировал на свой локоть, скрюченную кисть, застывшую в вечности на шезлонге, слегка подсвеченную и поджаренную шипящим закатным солнцем. В ней бокал и никто иной, как старинный знакомый и друг Хемингуэй наливал в него свой любимый коктейль, предварительно сбив в шейкере. Перед тем, как добавить лед, он вгляделся в мои очки и с аккуратным прилежанием белоснежной салфеткой промокнул с них несколько капель Средиземного моря. Сделав глоток, ленивым движением бокала я отпустил его и он растаял, на лету щелчком подав знак Чарльзу. Буковски мгновенно возник за моей спиной с опахалом и стал плавно нагонять на меня музу нежными павлиньими перьями. «Мосье, может вы все-таки снимете шарф?» -убедительным шепотом произнес мне на ухо. Я приложил палец к губам, чтобы он замолчал.

И он замолчал. Во мне молчало все.

Только волны что-то тихо шептали на русском. Но я уже не слушал.



Я мироточил.



С горних пиков самадхи меня сбил удар мяча. Я открыл глаза. Несколько бородатых мужчин сидели в бассейне по горло с такими серьезными и сосредоточенными лицами, будто они манипулировали манипулировали да не выманипулировали что-то там голыми руками вслепую, под водой. Но нет, это они играли в поло, поставив на ворота мальчика трех лет. Мальчик пропустил удар, а я поймал его лицом.

Цэ нэ дiло.

Пришлось спуститься и забить им по три гола.

Каждому.

Потом снова молодость, танцы, зудящие кровососы, коты, коктейли, китч. Забавно, что можно унести отсюда в зажатой лапе? Гравитация слабеет день ото дня, часы, дернувшись вспять, хрустнули шестеренками и застыли. Для позднего вечера в Сорренто погода балует слишком, и вчерашний мальчишка, поправляя манишку.. теребит свою книжку...



Я мог бы еще и еще, распадаясь и вновь собираясь из квантовых пикселей, куролеся по солнечной ленте Мёбиуса от начала к началу, поднимаясь к истокам небесного ВАУ, и опускаясь не ниже днища, если бы



Меня не выпнул оттуда пинком очередной Бах.



Я вышел из своего маленького домика, со звоном встряхнулся, сладко выгнул спину и потянул сначала одну ногу, потом другую. Посмотрел вверх. В голом, большом как море, небе чернело белое пятно. Они называют это вычурно — пэвэо. Пусть так, мне уже все равно. Они привили меня от страха и мне уже по горло. Я покрутил головой. Нет, Чарльз. Это был не шарф. Это мой новый ошейник, что намедни подарил мне слуга.

— Эй, слуга! — гавкнул я, — эй, слуга! Завари-ка мне чайник вина!

Лязгнула дверь и вышел слуга. Он навалил мне баланды в миску, почесал за ухом и подобострастно пнул в бок. Я сдержанно ойкнул.

Так надо. По протоколу.

Что может быть приятнее звона собственной цепи?



Только миска пшеничной каши.



После сытного завтрака я слегка прогулялся, потом разлегся, вытянул лапу и представил в ней бокал двойного замороженного дайкири. Ахуеть, да? Да. Приснится же такое. Это все, видимо, новый ошейник. Он передавил ночью сонную артерию, что послужило причиной кислородного голодания мозга. Думаю, потом он разносится и это пройдет.



А в лапе вместо коктейля, маленький белый окатышек гальки, огранённый веками солёных волн.