Стоял один из тех погожих осенних дней, когда сок винограда прямо в гроздьях превращается в вино. В такое время приятно не спеша пройтись по усыпанной опавшей листвой Царской тропе. Хотя, нет. Лучше по набережной, потому что там – на её бархатном лице – можно совершенно безнаказанно замечать каждую новую морщинку. Города стареют так же, как люди. Затем зайти в любимую кофейню на углу Отчаяния и Надежды, выпить хорошего испанского кофе, а после – закурить и, наблюдая за филигранной работой дворника Сергеича, отдаться прозрачному дыханию осени.
Я сидел на полу в квадрате солнца посреди кухни и, освобождая от рыжей кожуры мутант огромного мандарина, с географической тоской подмышками, думал: «Почему я видел Гоби только на карте?». Частички пыли, не разделяя моей вселенской грусти, танцевали в снопе солнечного света своё нехитрое танго броуновского движения.
На развалинах моей убогой кухни есть не только традиция в виде стола, двух табуреток, газовой плиты и вечно капающего крана, но и нечто необычное, позволяющее мне иногда возвращаться в детство – это древний, но исправно исполняющий свои функции, бобинный магнитофон «Сатурн 201». Монофонический, но зато имеющий, помимо девятой, ещё и девятнадцатую скорость. К нему у меня особое чувство – нежность, граничащая с тоской по безвозвратно ушедшим временам.
Я встаю с гостеприимного пола, но вместо того, чтобы подойти к магнитофону, подхожу к окну. С той стороны стекла, стоя на некрашеном и поэтому вечно ржавом моём подоконнике, тужится – глаза, как у краба, на лоб – белый голубок без признаков стыда и совести.
Кажется, получилось. Клюв птицы, как в пластилиновом мультике, растягивается в блаженной улыбке. И, повинуясь закону фильмов-action, мой взгляд устремляется вместе с голубиным дерьмом вниз. Через две с половиной секунды он разбивается о ясную лысину «Вертолёта» – моего школьного преподавателя истории. Я совершенно не помню, как его зовут, но знаю, что человек он хороший, а ушам его может позавидовать всякий уважающий себя чебурашка. Мне стыдно за глупую птицу и больно за изгаженную светлую голову школьного учителя. Утешает только одно: в своей печали он не одинок. Этот голубь срал на головы великих Гоголя и Достоевского, Маяковского и Пушкина, а также он залетал в Феодосию, дабы почтить своим дерьмом памятник Айвазовскому и омытую светлыми южными дождями крышу дома-музея революционера-бухаря Александра Грина.
Любовь, застывшая в искусстве камня – это хорошо, но кушать тоже надо. Я зажигаю газ, ставлю сковороду, на два пальца наливаю в неё прозрачного, как слеза девственницы, вишнёвого сока и кладу туда варёную куриную ляжку. Затем, впихнув своё тело на табурет в узком пространстве между столом и отопительной батареей, беру с её ребра книгу Маркеса. Курица будет готова только после того, как я прочитаю один из его рассказов – через сто лет одиночества.
«В трёх верстах от ночи, среди мусора и вони они молча практиковали камасутру. Бриллиантов и Chanel # 5 хватило бы на то, чтобы Гондурас навсегда позабыл о своём существовании и больше никогда не чесался. Но кони стояли как вкопанные, а в очаге культуры ясным пламенем горели культурные ценности. И только там, где раньше текла Мойка, и теперь по-прежнему звучит ACID Jazz Леонида Утёсова».
В дешёвом романе, как в дешёвой гостинице, вечно холодные полы. А хорошая книга способна не только согреть ноги и помочь переварить собственные мысли, но иногда и явить миру новые оригинальные идеи. С музыкой та же беда. Но музыка, в отличие от литературы, более эластична. По крайней мере, мне она активно помогает в процессе пищеварения. И я включаю магнитофон.
«Ум мани падме хум», - через тысячелетия, равные пятидесяти сантиметрам, доносится до меня из его динамиков. Почему я никогда не видел Гоби? Беру в руки коробку от бобины и читаю: John McLaughlin «Molom – А Legend of Mongolia». Я никогда не видел Гоби! Не видел!!! Но зато услышал. В музыке эта пустыня так же, как Чёрное море, тиха и непредсказуема. Штиль, не успеешь глазом моргнуть, сменяется диким, саднящим душу штормом. Но в открытом море раны его неглубоки, и шрамы затягиваются песками так же быстро, как заживает отрезанная в этот мир пуповина новорожденного.

Горбун вторую неделю шёл по пустыне. За спиной у него, кроме огромного горба, болталась маленькая холщовая котомка. В ней были только соль и спички. Ум мани падме хум. Воровал он громко, а отдавал тихо. Только вот оценить это было некому. Луна, песок, время и ветер были его единственными собеседниками. Больше разговаривать в пустыне не с кем. Правда, есть ещё солнце, но ему горбун не доверял и всегда обходил стороной. Иногда, посреди ночи, утолив жажду и почувствовав нестерпимый зуд в горбу, сквозь одинокую песню голодной волчицы, он слышал дикий вой. Но происхождение этих странных звуков объяснить не мог. Он потратил на это долгое путешествие всю свою недолгую новую жизнь. Старую он оставил, словно грязную рубашку в прачечной, за углом своей памяти. Оставил да забрать забыл. Или не захотел.
В прошлой жизни в его синем паспорте значилось: Константин Трав. Но все, кто был с ним знаком, звали его просто Костиком. До недавнего времени он работал официантом в ресторане «Два крокодила». По иронии судьбы, вчера у прежнего владельца ресторан этот выкупили две некрасивых женщины. Но Костик об этом не знал. Неделю назад за то, что обсуживал он клиентуру исключительно через руку (привычка – вторая натура), его уволили с формулировкой: «Так у нас все клиенты облюются».
Не смотря на свою молодость – мать легко освободилась от его бремени 30 лет назад, – он прошёл и Крым, и рым, и медные трубы. В Крыму он действительно бывал (он там жил). К рыму относились его ратные подвиги, самым главным из которых являлся тем, что он, пройдя Чечню, не только остался жив, но и сохранил ясность ума. А, что до медных труб, то кому из нас не слагали пространные любовные оды симпатичные и ветреные поэтессы?
Костик и сам иногда грешил стихами и баловался прозой. Но просто царапать пером бумагу ему было не интересно. И он старательно выписывал облаками по лужам, рассветом по ночному небу, призывом маяка по слепым фелюгам в прибрежном тумане. Всем тем, что давало ему воображение.
Он был сильным, молодым, стройным и красивым. Но не это отличало его от миллионов таких же молодых и красивых мужчин. Он, как песни, мог слышать мысли людей. «Ну и что тут особенного? Мало ли у нас психически неуравновешенных? Я и сам иной раз этим страдаю», - улыбнувшись, скажешь мне ты, а про себя тихонечко добавишь: «особенно с бодунища», - и окажешься прав. Но, согласись, слышать мысли других и при этом не уметь услышать самого себя – это нонсенс. Да-да, как он ни силился, к себе оставался глух.
Пожалел его и спас от необычной глухоты вечно пьяный дворник Сергеич. Сергеич был не простым дворником. Элита. Он, игнорируя шустрые бычки, пустые бутылки, ленивые обёртки от конфет с мороженым и прочую бытовую нечисть, читал свою нетрезвую рифму исключительно листопаду:
«Догони
агонию
поцелуй Иуды
нашёл пятый угол
посредством серебра
и только рыжая листва
мне заменяет твою память», и осень, слушая монотонное бормотание, впадала в транс и, забывая о времени, засыпала на его сильных руках.
Летом Сергеич зарабатывал на жизнь-бутылку тем, что развлекался на пляже, как котят укладывая в армрестлинг загорелых заезжих качков; а зимой, в знак солидарности с бурыми медведями, впадал в спячку. Всякий раз, просыпаясь, он искренне радовался почкам набухшей весны, но любил только листопад, и тот отвечал ему взаимной привязанностью. Именно поэтому ранним утром, когда солнце взойдёт, но никогда уже не проснётся Сергеич, осень поднимет с земли опавшую листву и долго будет кружить её золото по маленькому прибрежному городу. Листья-печаль – рыжая память о навсегда ушедшем лете.
- Костик! - позвал Сергеич, разгоняя метлой по тротуару вечно опавшие листья, а сам подумал: «БУТЫЛКА!!!»
- Неужели тебе обязательно три восклицательных знака? - поприветствовал его Костя, - Чтобы понять, что тебе надо, не надо обладать никакими сверхъестественными способностями, - с этими словами он достал из кармана и протянул ему деньги.
- Спасибо тебе, добрая душа, - старик смахнул скупую мужскую слезу, - сколько я тебе уже должен?
- Я не считаю слёзы, - отмахнулся Костя, - к тому же, чужие, - и собрался было уходить, но помятый дворник остановил его:
- Погоди, - сказал он, - долг платежом красен, - и, достав из оттопыренного кармана замусоленное зеркало, молча подал ему.
Стоило Константину в него посмотреться и что-нибудь сказать, как невидимым дыханием времени слух тут же возвращался к нему. Бедняга не знал, но, правда, догадывался: он слышит своё отражение.
И всё в его молодой жизни было бы хорошо, если бы где-то через месяц-полтора, сначала по двору, а затем и по всему городу не поползли слухи. Их катали на санках, всюду сующие свой нос, дети и убирали вездесущие снегоуборочные машины. А упитанная татуированная соседка тётя Кдара, сидя на скамейке под густым, как вишнёвый кисель, небом, выражая мнение общественности, сделала вывод: «нашему Костику не нужны ни девочки, ни мальчики. Он тащится исключительно с себя».
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: за это время звезда не успевает моргнуть, а он уже возненавидел и растреклятое зеркало, и тех, кто незаслуженно обвинял его в нарциссизме, и даже покойного к тому времени Сергеича, зеркало ему это давшего.
Кстати, о птичках. Костику снились не только обычные ароматы, а иногда и люди, но помнил он их лишь до тех пор, пока его ноги находились под одеялом. Стоило им коснуться пола, как сон тут же испарялся. Но нет правил без исключений. Один сон Костя всё-таки запомнил. И, причём, очень хорошо: выставочный зал, галерея, какая-то рок-группа со странным названием «Кашель», молодая стройная женщина с осенью на лице и красная кошка.
Одинокая, дождливая осень в женщине привлекательней безбрежной радости в ней же. Хотя, это одно и то же, и я не думаю, что ля-минор лучше, чем до-мажор.
Снег. Он, словно прозрачная музыка, белым аккордом тишины ложится на твои плечи. Уже давно заполночь, а тебе не спится. Ты танцуешь на заснеженных крышах домов, пугая бездомных котов, перепутавших зиму с весной. Сон с любовью. Чай с вином. Гарольда Бадда с Биллом Шарпом.
Нагая нагоняет нас. Ветер может многое, но не всё. Он может принести и унести лето, но не в состоянии удержать осень. Нас нагоняет нагая любовь. Ты танцуешь в ритме ночи, заслоняя полнеба вороньим крылом своих волос. Ты, как любовь, нага. Снег сгорает со стыда, стесняясь твоей наготы. И превращается в дождь. Крыши плачут, провожая в последний путь зиму. В город пришла весна.
Костя сидел на открытой террасе местного кафе и сквозь меню увлечённо изучал бёдра официантки. Он бы с превеликим удовольствием заказал себе именно их. В меню было всё, а бёдер не значилось. Что ж, придётся ограничиться традиционным кофе.
Негромко звучала старая, но до сих пор актуальная песня: «А женщины, те, что могли быть, как сёстры, красят ядом рабочую плоскость ногтей…»
- Пап, а для чего людям ногти? - «…и спросила кроха». Кроха была упитанным щекастым карапузом лет четырёх. Они сидели за соседним столиком и ели мороженое.
- Женщины с их помощью ловят самцов…
- А мужчины?
- Они их грызут. Некоторые на отходняке, а некоторые для того, чтобы завладеть этим несовершенным миром и сделать его лучше.
«Идиот», - подумал Костя – для этого зеркало ему не понадобилось – встал из-за стола и, не дожидаясь кофе, направился к дому.
Путь домой пролегал мимо выставочного зала, и поскольку часы на его руке имели сугубо декоративное значение, он решил зайти и приобщиться к прекрасному.
Работ было много. Он миновал зал скульптуры и, задержавшись в зале номер два – там размещались живописные полотна, – проявил свой интерес к одной картине. Она называлась «Галерея». Возле неё стояла молодая и стройная женщина. Костя подошёл и, тихонько кашлянув, сказал:
- Интересная работа.
Она обернулась, оценивающе взвесила его взглядом и произнесла:
- Да. Моя любимая из тех, что здесь находятся, - женщина была не только стройна, но и красива.
- Я тоже частенько прихожу сюда, - соврал он, - и, похоже, наши взгляды совпадают.
- А что Вам ещё тут нравится? - спросила женщина. Он оглянулся по сторонам в поисках спасительной детали и, увидав огромного толстого кота, радостно ответил:
- Кот.
Она посмотрела на ленивое животное – тот лежал прямо посреди зала, – улыбнулась и, ничего не сказав, вновь повернулась к картине. Похоже, время его полуторанедельного воздержания станет взрослее ещё на одну ночь.
По причинам никому не известным, он прошёл свой двор и оказался в чужом, впрочем, как две капли портвейна, похожем на тот, где жил он сам. Там красная кошка, играя со своими длинными волосами, запуталась в них и теперь жалобно мяукала. Костя подошёл и осторожно помог ей выпутаться из сложившегося положения.
- Спасибо, - услышал он.
- Ты умеешь разговаривать?
- Нет. Она не может, - он обернулся. Перед ним стояла молодая и стройная женщина с осенью на лице. Та самая. Незнакомка с выставочного зала, - она может только убегать из дома и попадать во всякие неприятности.
- Необычный зверь, - намекнул Костя на редкий окрас и пышную шевелюру кошки, возвращая хозяйке её сокровище.
- Да, - подтвердила она его наблюдения, - очень редкая порода. Называется: «Необычная волосатая».
- Наверное, дорогая? - предположил он, а сам подумал: «Я бы с тобой покувыркался».
- Не знаю. Она мне досталась бесплатно.
- И как же зовут эту бесплатную драгоценность? - поинтересовался Костя.
- Москва, - ответила она, а потом, сказав: - пойдём, - взяла его за руку и потянула к подъезду.
- Куда? - он не упирался и спросил скорее машинально, нежели…
- Ни куда, а зачем.
- Ну, и зачем?
- Я помогу тебе, - тихо сказала она и поцеловала мирно мурлыкающую у неё на руках, необычную волосатую кошку прямо в нос. Розовый нос был холодным и мокрым.
Квартира, в которую они вошли, была самая обычная, если не считать огромного количества книг и полное отсутствие зеркал.
Она подошла к шкафу, где хранила диски и, в нерешительности замерев, на несколько секунд выпала из этого мира, задумавшись, на каком диске ей остановить свой выбор. А поскольку папа ее, как сказал бы человек далекий от моря, до сих пор плавал – выбор был достаточно обширным: от старого коллекционного джаза, через хард, арт и джаз-рок, до последних рейвово-кислотных извращений, которые ее, собственно говоря, интересовали меньше всего. Умная девочка. Постояв перед предлагающими себя CD секунду-другую, она взяла с полки диск Майлза Дэвиса "Ту-Ту" и вставила его в проигрыватель. Труба с сурдиной выматывала нервы, натягивая их в струну, и грозилась оборвать ее еще до того, как та издаст первый звук, а с другой стороны, та же труба, с той же сурдиной заставляла забывать, что есть такой элемент человеческого организма, именуемый нервами, успокаивая их до полного отсутствия.
Огромные белые шапки хризантем слушали Дэвиса и, я не могу сказать точно, но, по-моему, им нравилась его музыка. Она и хризантемы. Хризантемы, она и Дэвис.
«Откуда у неё хризантемы?», - подумал Костя. Весна на улице.
- Из оранжереи, - сказала она, - Вот тут я и живу, - а потом, спохватившись, добавила: - меня зовут Ивана.
- А меня…
- Костя, - прервала она его, - «Кто не знает Константина, тот тупица и скотина», - процитировала она фольклор местных мальчишек. Вообще-то, там ещё было продолжение: «Он сутки в зеркало глядит и всё время говорит: я ль на свете всех милее?…», но Ивана сделала вид, будто знакома только с первой частью.
- Они меня уже достали, - посетовал он, оглядел комнату и, увидев на стене часы с неправильным временем, сменил тему, - твои часы опаздывают.
- Знаю, - она вздохнула, - завтра они умрут.
- Ты хотела сказать: остановятся, сломаются, перестанут идти? - он посмотрел на часы так, как будто ему предстояло решать их судьбу.
- Видишь ли, это хорошие часы, - Ивана поймала его взгляд и улыбнулась, - а хорошие часы так же, как хорошие люди – редкость. Они не останавливаются, ломаются или перестают идти – они тихо и с достоинством умирают, - Костя не знал, что на это ответить и поэтому, не обнаружив в её комнате одностороннего окна в мир, тщательно, но тщетно скрывая радость, спросил:
- А где твой телевизор?
- Нет его.
- Почему?
- Слишком много ненужной информации.
- А! - понимающе протянул Костя, но, поскольку на самом деле, не понял ничего, то решил ещё раз сменить пластинку: - Ого! Сколько книг! - все стены её комнаты от пола до потолка были заставлены стеллажами с книгами.
- Да, - согласилась Ивана, - они мне достались от бабушки, - и, предупреждая очевидный в данной ситуации вопрос, пояснила: - все они написаны на древнем языке синероссов. Константин взял одну из книг, раскрыл её и, глядя на странные буквы, прочитал:
- Синяя магия. 547 советов начинающим, - затем он удивлённо произнёс: - Но я понимаю этот язык.
- Ничего удивительного, - сказала она, - гены берут своё. Ты тоже синеросс.
Она облизала его память, и он, заглянув в далёкое прошлое, мыслями своими переместился в солнечный город Краффу. Город был большим, белым и красивым. Впрочем, так же, как и все города того времени. А всё, что не было большим, белым и красивым, городом просто не являлось. Там он узрел умных и сильных людей. Во сне они видели дельфинов, а наяву запросто общались с ангелами и поэтому поклонялись Воде. Костик почему-то не удивился, когда понял, что все они, как и он, могли слышать мысли других, а к себе оставались глухи. Но это их не заботило, потому что их собственные мысли становились частью чего-то единого. Огромного и светлого… общий банк информации.
- Утопия! - произнёс Костя, - Я не знаю, как это тебе удаётся, но кино отвратительное. Коммунизм какой-то.
- Этот, как ты выразился, «коммунизм» был первой и единственной ЦИВИЛИЗАЦИЕЙ на Земле. Все остальные – о нашей я просто молчу – жалкая пародия.
- Да? Ну, и где же теперь эта твоя ЦИВИЛИЗАЦИЯ? - съязвил он. Основная часть язвы досталась ни в чём не повинному слову «цивилизация».
- Во-первых, не твоя, а наша, - Ивана протянула ему «Синюю магию» и, сказав: - дарю, - продолжила: - а во-вторых, загляни-ка в мои мысли, а то ты со своим зеркалом никого кроме себя не замечаешь.
Он с огромным удовольствием выполнил её просьбу и к своему удивлению нашёл там только одну-единственную фразу: «Ты же хотел со мной покувыркаться». Как видно, в этом мире не только он умел читать чужие мысли.
В трёх верстах от солнца, прямо посреди хаоса застывшего времени они безмолвно практиковали камасутру. Слёз и пота им хватило на то, чтобы ночной пёс сна навсегда позабыл о своём существовании и больше никогда не чесался. Но верблюды в этих песках стояли как вкопанные, а в очаге культуры ясным пламенем горели культурные ценности. И только там, где раньше текла река, и теперь по-прежнему звучит закованный в каменные берега ACID Jazz Леонида Утёсова.
Они лежали на полу, курили и молчали.
- Я тебя видел во сне, - подумал он.
- Знаю, - ответила она.
- Откуда?
- Воруешь громко, да тихо отдаёшь, - сказала она, и он решил, что будет лучше поменять тему:
- Это даже не мысль, а так, простая констатация факта моих предпочтений, - предупредил он и поцеловал её в грудь, - дождь лучше, чем снег. Он не тает.
- Снег лучше, чем дождь, - молча не согласилась она, - он говорит, не проронив ни звука, - и добавила: - я научу тебя видеть сны.
Ночная. Твои волосы можно сравнить только с ночью. В них обитают звёзды. Звёздные запахи по колено погружаются в землю и наполняют собой уставшие за день ноги. Ноги пахнут не потом, а звёздами. Созвездиями. Лев и Весы. Ты и я.
Мы лежим под цветом твоих волос, над звёздной суетой. На улице Лето некто беспредельно одинокий обречено терзает гитару. Вчера, в пьяной драке ему выкололи третий глаз, но он – счастливчик – об этом не знает.
Ты что-то говоришь. Я слушаю, но не слышу. Мне достаточно мелодии твоего голоса. Она, словно спелое, налитое солнцем яблоко. Его хочется съесть. Если не всё, то хотя бы попробовать.
Надкушенное яблоко целее целого. Оно знает горечь утраты. Ночь. Спят подсолнухи и снег, подснежники и солнце, подберёзовики и кедры. Я иду опушкой леса. Слева меня безмолвно преследует моя серебристая ночная тень. На траве и в небе твоих волос копошатся светлячки звёзд. Закуковала, кем-то не ко времени разбуженная, кукушка. Кукушка, кукушка, сколько мне жить? Птица замолчала так же внезапно, как и заговорила. Я испугался. Но млечный путь, берущий своё начало в речке Кара-Су, голосом моей мамы сказал, что тот, кто не услышал от кукушки ответа на свой вопрос, либо уже мёртв, либо будет жить вечно. И тогда я понял: это не я, а любовь шарится по ночному лесу. Моя любовь. Она жива. Она будет жить вечно.

Неритмичная линия горизонта задрожала и порвалась под натиском рассвета.