Оказывается, детей, страдающих коклюшем, лечат самолeтами. Когда я узнал об этом, испытал непреодолимую тягу вернуться в детство и заболеть там коклюшем, чтобы мама вылечила меня самолeтом. Это, наверное, очень здорово - вместо горьких таблеток есть красивые большие самолeты. Но в моeм детстве не было самолeтов. Они принадлежали исключительно небу.
Последние лет десять бабушка из своих седых волос вязала себе саван. "На том свете нет времeн года, - говорила она, - поэтому там всегда холодно".
Мы сидели под столом. Я и маленькая девочка, чьего имени мне уже не узнать никогда.
- Когда я стану большим и научусь ходить...
- А я уже умею, - сказала она и в подтверждение своих слов встала с тeплого деревянного пола и сделала два неуверенных шага в сторону стены.
На стене висело ружьe. Древнее, охотничье. Никто в доме уже не помнил, кто его туда повесил. Но легенда гласила, что этот огнестрельный раритет (к слову сказать, инкрустированный драгоценными каменьями и прочей высоко художественной хренью) принeс и подарил хозяину дома профессиональный охотник Антон Палыч. Фамилия Антон Палыча канула в Лету, но досконально известно, что, когда разлеталась птица и пряталось в норы зверьe, подрабатывал он лекарем в уездном городе “N” или, водрузив на переносицу знаменитое пенсне своe, писал долгими зимними вечерами книжки. Книжки получались у него интересные, но по причинам никому не известным в качестве подарка выбрал он почему-то именно ружьe.
- Ну, что? Может, выпьем? - спросил меня радушный хозяин дома и посмотрел многозначительно на ружьe, словно то годилось не для стрельбы, а исключительно для наливания напитков горячительных.
- Да. Было бы неплохо. - ответил я, - Чаю. Зелeного. - и запел: - "Я старался не пить. По крайней мере, в стихах. Получалось не всегда, но иногда получалось...".
- Что это ты поeшь?
- Да так, - отмахнулся я, - вспомнилось.
- Что вспомнилось? - не унимался он.
- То, чего на самом-то деле никогда и не было.
- А-а-а-а, - протянул, словно что-то понял, радушный и громко позвал: - Люся.
Запел Вертинский. В комнату вошла Люся - стройная молодая женщина с печальным взглядом серого мула - и выжидающе замeрзла в позе вопроса. В руках она держала дождливый потрeпанный томик со стихами Солнечного Генерала Родины. С ним она никогда не расставалась и перечитывала его нестойкую, как речная вода, мысль даже во сне.
- Лусико, милая, сваргань-ка нам чайковского зелeного, - пропел хозяин.
- Может, лучше кофе? - робко предложила она.
- Нет уж, - встрял я без мыла, - увольте.
- Но почему? - поинтересовался радушный хозяин, - насколько я знаю, Вы любите кофе. А у нас кофе настолько хорош, что даже Люся не может его испортить. Отменный, - резюмировал он.
- Я верю Вам, но, право же, лучше чаю, - я вскочил из-за стола,
....................................................................шаркнул ножкой,
....................................................................задел упитанную кошку,
....................................................................а месяц просится в окошко
....................................................................едва-едва.
- Браво, - зааплодировали они мне, - почитайте нам ещe что-нибудь.
Отказать я не смел, но молчал, пока милая Лусико колдовала над чаем на кухне. Благодаря Люсе, пауза молчания молнией затянулась на целую неделю. Молчать неделю совсем не сложно, но только на еe закате начинаешь ощущать, что в бескрайней области пяток твоих заскорузлых поднимает голову зелeная, как дорогой фарфоровый чай, тоска о том, что Люся так быстро управилась с чаем, и неделя, к сожалению, не может длиться год или хотя бы жизнь.
Однако чай подан и выпит, и я, промямлив что-то о тесной любовной связи между обещанием и долгом, начал читать:
Когда мой TVset орет,
Как резанный и мне
В облом, как бы вдвойне
Как рыбий, что в аквариум помет...
А, впрочем, мне без разницы поймет,
Или наоборот, быть может, нет.
На нет есть только (что важней всего)
Отсутствие суда, как такового,
Но противоположность говорит,
Что смерть имеет на предмет живого
Свой вид.
И я надеюсь, что не повредит
Наличие добра, а может зла такого.

Довольно странно знать и не уметь...
Вот, скажем, Катя - она может петь,
А вот не петь она уже не может
И здесь, увы, никто ей не поможет.
А я умею не писать стихи.
И хоть учился я обратному всю жизнь
Хорошее, как правило, стихия -
Ее постичь - никак. И вот стихи я
Пишу. Как видно, тот урок
Мне не пошел, как говорится, впрок.

У орнитологов одна забава -
Какой-нибудь синице перья сосчитать
Кольцо на лапку ей (то бишь окольцевать)
И наблю..., как летать
Синица та не сможет.
Синей рожей
Мне улыбается закат.
Хотя, по всем природоведческим законам,
Положено, чтоб красной, но я не виноват,
И улыбается закат мне синей рожей.
Что может быть печальнее заката
(к тому же синего)? Его
Рассветным серебром я наблюдал когда-то
Точней двенадцать раз по
Шесть с нолем минут,
Ну, или что-то около того -
Часы, мой друг, увы, не лгут.
Хотя Олег и я (а вместе: "классик")
Изрек (прошу простить меня) хреновину одну
Под звездным небом вдруг,
То бишь, полночным часом:
"Часы то останавливаются, то идут".
На сей философичной ноте
Откланяться Вы мне позвольте.
Скажу лишь только не тая,
Что писано все это где-то,
Простите, далеко не летом -
Двенадцатого февраля,
В преддверии Дня Валентина.
Быть может не достойная картина...
А впрочем, хватит возлияний. Хватит.
Все это я дарю с любовью Кате.

Я замолчал. Ожидаемого вопроса не последовало. Небо прогнулось. Дождь опаздывал. Радушный хозяин встал. Я сел. Люся принялась убирать со стола посуду. Бабушка закончила своe вязание. Ружье, вопреки высказанным ожиданиям классика, молчало.

Когда я стану большим, то обязательно научусь ходить...