Шли пустыней.
Правда, на пустыню это не больно-то походило: леса-перелески, зеленые холмы, заливные луга в поймах рек, ручьи да болотца и всякое такое. Птицы, рыбы, лягушки разные, а то и змеи, зверьё во множестве. Грибы-ягоды опять-таки.
Тем и жили. В настоящей-то пустыне, скорее всего, не выжили бы, а тут ничего. И шли себе.
Но захотелось Старшему именовать это пустыней – никто и не спорил, пустыня так пустыня. Хуже того – Великая Пустыня. И ладно, на здоровье. Он ведь Старший, вернее, даже Старый. А чего со Старым спорить-то, ему ж виднее.
Шли, значит: Старый и друзья-товарищи. Старый их порой детьми своими называл. Ну, то в шутку. А учениками звать – это, наверное, стеснялся. И они его, чтобы Учителем, – тоже нет, тоже стеснялись, не иначе.
Да и не важно, главное, что шли. А сколько их шло – числом не сосчитать, но никак не двенадцать. До двенадцати Старый не дорос. То ли четверо было, то ли семеро. Такая вот странность: вроде и немного, а в точности не счесть. Четверо-то определенно было – Бедовый, Веселый, Верный, Крепкий. Может, и еще кто, поди пойми.
Бывало, Бедовый с Верным стреканут в разные стороны – пропитание добыть или, допустим, порезвиться на просторе. А Веселый с Крепким всё больше при Старом. Крепкий-то – его еще иногда Прочным звали – молчит-молчит, а иной раз как засвищет, заулюлюкает! Веселый тогда поморщится, а после засмеется на всю Пустыню. И пристанет к Старому: да что ж это, мол, за Пустыня такая густонаселенная, ты, Старый, дескать, недоговариваешь, ну ёбаный по голове, не темнил бы, а?
Людей маловато, объяснял в таких случаях Старый. Людей нету почти что, оттого и Пустыня. Великая. Вот людей отыщем, да побольше, с ними и Пустыня в сад превратится. Ну, или в лес, например. Да хоть в буерак, но уже перестанет пустыней быть.
Хуйня какая, бурчал на эти речи Крепкий. Впрочем, беззлобно бурчал, он, Крепкий, тоже повеселиться умел.
А Веселый зубы скалил, на то он и Веселый.
Тут, в самый разгар, и Бедовый с Верным возвращались. Не враз, а по одному, но как соберутся все, так Верный, бывало, и скажет: Старый, уж людей-то я тебе сыщу, ты, главное, не сомневайся и уж тем более не ссы. Сыщу, к тебе приведу, пусть слово твое послушают, а потом я их, пидорасов, во твою славу порву. Потому что пидорасы.
Бедовый возразит: это я порву, а не ты, но не всех, всех рвать ни к чему, нахуя всех-то?
Учнут спорить, а Старый их мирит. И внушает: не надо вообще никого рвать, ахуели вы с горя? К слову приводить – да. Обращать то есть. А рвать… Фу!
Огорчались ученики, особенно Верный. Он-то ведь самый что ни на есть верный и был. Себя ни капли не жалел, а стало быть, получил право никого не жалеть. И за слово Старого – порвал бы, беспесды. Потому что истинное было то слово. И говорил Верный еще так: ты, Старый, когда помрешь, я за тебя всех порву нахуй, а слово дальше твое понесу, понял?
Он так говорил, а прочие знай похохатывали.
Ну вот, и шли они. Старый и с ним четверо, или даже семеро.
Люди-то им попадались. Попадались, слова слушали. Какие – с ними, со Старым и друзьями его, дальше шли, поближе или чуточку в отдалении, но с ними. Какие – по сторонам шарахались. То ли пугались чего, то ли другие чувства нехорошие испытывали, кавалькаду эту видя-слыша.
Кавалькаду, да. Красиво звучит: кавалькада. Не то, что процессия.
А Великая Пустыня была всё та же. Старый, правда, улыбался иногда, особенно поутру: вот, говорил он, не такая она уже и Великая. А идти нам – во-он туда, всем видно?
А как же, улыбались ему в ответ. Видно, хуле ж не видно-то? Кто их знает, правда видели или так, лишь бы брякнуть… Наверное, каждый по-своему. Одни видели, другие брякали, это как обычно.
Долго ли, коротко ли, а только в какой-то момент пропал Крепкий, он же Прочный. Отлучился вроде бы ненадолго, посрать, что ли, отпросился, да так и не вернулся. Болтали, мелькал потом в какой-то пойме, тоже слова изрекал красивые.
А потом Верный возьми да и скажи Старому: сколько можно, блять? Хуле мы не рвем никого, я уже заебался никого не рвать! Ты, Старый, что-то совсем старый. Ты, кстати, не пидор ли? Нет, говорит, это я, конечно, шучу, но ради слова твоего вот порву сейчас всех. Даже и искать никого не надо, вон они, пидоры-то, за нами плетутся, дай-ка порву!
Я тебе порву, рассердился Старый. Ты, говорит, ебанулся, Верный?
Ах так, закричал Верный! Ну ты и сволочь старая! Я за тебя… а ты… я-то шутил, а ты и правда пидорас! Слово твое истинное, а ты пидорас, потому что пиздил все это время. А я-то… А ты-то… наебал, безбожно наебал! Ты же в натуре сатана! Изыди нахуй!
И убежал. Пока бежал, аж цельный осинник поломал и дубраву с ним, потому что здоровья хватало и чувств тоже.
Из людей, что с кавалькаде присоединились, тоже некоторые убежали. Ну, эти кто куда. С перепугу, надо думать.
Веселый сильно погрустнел после этого, а Бедовый, наоборот: хуй бы, говорит, с ними. И приободрился. А что остальные трое – так они нормально, вполне даже. Или двое, но это установить теперь уже никакой возможности.
Вот. Кавалькада-то всё идет, как допрежь шла. Старый учит, что, мол, Пустыня эти места и есть, но не навсегда они Пустыня.
Крепкого-Прочного след простыл, затерялся он в своей пойме, а Верный нет-нет, да и покажется. У, прокричит, Старый, какой же ты мерзкий! Да хоть на походку свою глянь: то левой шагнешь, то правой, ну не пиздец ли?!
Посмотрит Старый, хотя и понимает, что нет нужды. Посмотрит – и впрямь, то левой, то правой. Удивится, прокашляется и дальше пойдет. Ну, и кавалькада тоже.
Идут, разговаривают, слушают. И всё больше удивляются словам про Великую Пустыню.
А потому что уже немало их. Не слов немало, а тех, которые в кавалькаде.
Но Старый – тот не спешит. Наверное, потому что старый. Или еще почему-нибудь.