К утру Рыжий совсем устал. Он свернул во двор, казавшийся довольно зелёным, протрусил вдоль длинного девятиэтажного дома и нырнул в первую же приоткрытую дверь. Пахло в подъезде отвратительно, но выбирать не приходилось. Рыжий облюбовал было самый тёмный и прохладный угол, около облупленной деревянной двери, но из-за неё остро несло кошатиной. Пришлось улечься в другом углу, под висевшими на стене почтовыми ящиками.
Он лежал на боку, вытянув все четыре лапы, закрыв глаза. Однако сон не шёл – наверное, оттого, что голод мучил и в брюхе бурлило.
Последний раз Рыжему удалось поесть накануне вечером. Всего-то ничего и досталось – несколько вывалившихся из мусорного контейнера куриных косточек, причём напрочь обглоданных, да ещё неприятно пованивающих. Что ж, голод не тётка. Конечно, этой поговорки Рыжий никогда не слышал, но подумал примерно так. В общем, он позорно сожрал эти косточки и даже поискал ещё, но ничего не нашёл.
Теперь вот брюхо вело себя, словно чужое.
В целом-то прошедшая ночь прошла легче, чем две предыдущие. Силы, само собой, убывали, и усталость накапливалась, но – можно сказать, притерпелся. Освоился худо-бедно.
Вот первая ночь, вместе с предшествовавшим ей вечером, та вспоминалась как кошмар. Собственно, и сколько-то – много – дней и ночей до этого вспоминались так же. Но первая ночь его путешествия стала апофеозом.
Рыжий, естественно, такого слова не знал. Он вообще слов знал мало. И хотя в прежние времена говорили: «Надо же, всё понимает!» – это было не совсем верно. Просто интонацию хорошо угадывал, и запахи много чего ему говорили.
Вот слова Хозяина он понимал, это да, и Хозяйки, хотя её и похуже. И Молодого тоже немного понимал.
Однако Хозяина вдруг куда-то увезли, и он не вернулся. Сначала Рыжий ждал, почти всё время у двери околачивался, а потом как-то ясно стало, что – зря.
Он видел, что Хозяйка горюет, и понял, почему: Хозяин ведь у них в стае старшим был. За ним – Хозяйка, а за ней уж – он, Рыжий. А Молодой – он только приходил иногда, принимали его ласково, и он тоже сердечно держался, и Рыжего добродушно так за морду прихватывал, по загривку трепал, по башке легонько постукивал, по-дружески и покровительственно, но Рыжий его только за равного признавал. У себя, в своей стае, он, может, даже и старший, а тут – Молодой и Молодой.
Потом Хозяйка сократила прогулки с Рыжим, а вскоре и вовсе выходить перестала. По квартире еле передвигалась, а так всё больше лежала. Появлялся Молодой, мрачный теперь совсем, цедил что-то недоброе – этих слов Рыжий не узнавал, – но, хоть ненадолго, а выводил. С поводка, правда, не спускал и дёргал нещадно.
А потом и Хозяйку увезли. Тут уж Рыжий сразу понял, что ждать её не стоит – не вернётся.
И начался кошмар.
Он не знал, сколько дней провёл взаперти. Наверное, немного, потому что с голода не сдох и даже не очень обессилел. Пить приладился из унитаза – благо дверь в туалет оказалась приоткрытой и крышка поднятой. Но хуже всего, что, к страшному стыду Рыжего, ему пришлось… Ну, в общем, понятно… Так не лопнуть же… Поаккуратнее старался… А от тоски, давившей тяжелее голода и даже тяжелее стыда, – порою задирал морду кверху и протяжно жаловался кому-то. Помогало…
Потом пришёл Молодой. Рыжий обрадовался, но, к его изумлению, Молодой как-то уродливо сморщил лицо, страшно закричал и даже замахнулся. Рыжий ощерился – не мог же он, равный, спустить такое другому равному, – и тогда Молодой ударил его ногой. И сразу выскочил на лестничную площадку. Рыжий услышал, как Молодой громко произнёс: «А, хер с ним, всё равно ремонтировать…», увидел, как дверь чуточку приоткрылась, зарычал, но тут внутрь влетел батон колбасы. Такую Рыжий знал – докторская называется. Пахло упоительно, и он забыл обо всём на свете. На доносившуюся из-за двери удаляющуюся перепалку: «Я участковому позвоню, что же это такое, воет и воет и днём, и ночью, безобразие!» – «Пошла в пизду, карга шепелявая!» – «У таких родителей, царство небесное, такой бессовестный!» – «Я тебе сказал, выдра обтруханная!..» – и на стук двери подъезда Рыжий уже не обращал внимания.
Сожранная за раз колбаса, видимо, придала ему сил, так что ещё несколько дней продержался – в нечеловеческой тоске, но без особых физических страданий.
А потом снова пришёл Молодой, и не один, а с каким-то чужим. Тот ловко – Рыжий моргнуть не успел – схватил его так, что цапнуть никак не получалось, поднял, прокряхтел: «Увесистый, засранец…» и вынес на улицу. За ними вышел Молодой, он сел за руль стоявшей у подъезда машины, чужой с Рыжим на руках втиснулся на заднее сиденье, и они поехали.
– Ты даёшь, – заговорил чужой, удерживая Рыжего как будто железной рукой и стягивая его морду каким-то ремешком. – Вся квартира загажена.
– Убил бы на хуй, – отозвался Молодой, – да возиться неохота.
– А и правда он переросток, у меня глаз-то намётанный. Да и весит килограмм двадцать, хоть и не жрал неделю. Не выставишь, не повяжешь. Забыл, как его звать-то?
– Сократес бля фон кто-то там… А так – Рыжий… Я ж тебе говорил… Отец выставлять хотел – сразу сказали: переросток. И прикус неправильный. В натуре, убил бы, – повторил Молодой, – да как-то…
– Ну так усыпил бы, – сказал чужой. – Ветеринаров вызвать, да и всё.
– Бабки ещё тратить, – буркнул Молодой, – время опять же… Ты это, не отвлекайся, держи его получше, он, бля, безбашенный…
– Не ссы, – засмеялся чужой, – не таких держали. Ну и чего, сразу ремонт? Разбогател, Витёк, ох, разбогател…
– Не пизди, – угрюмо ответил Молодой, и чужой замолчал.
Ехали долго. Рыжий, намертво прижатый к сиденью, не мог видеть, что делается вокруг, но звуки и, особенно, запахи ему не нравились.
Потом Молодой остановил машину и произнёс, как плюнул: «Тут». Чужой откликнулся: «Хозяин барин», открыл дверь, освободил Рыжему морду и вышвырнул его из машины, сразу же с рёвом и визгом рванувшей с места, оставив вместо себя клуб вонючего дыма.
Ошарашенный Рыжий остался один в совершенно незнакомом и вдобавок немыслимо страшном месте. Огромные дома… сплошной поток зловонных машин на перегретом асфальте… толпы чужих людей… оглушающий шум и ещё более оглушающее море убийственных запахов… вечер, фонари светят… и в окнах свет… уже ночь скоро… и он – один.
В тихом посёлке, где Рыжий прожил всю жизнь, зелёном летом и заваленном снегом зимой, он ничего подобного не встречал. И даже не предполагал, что такое где-то есть.
Рыжий в панике встал на дыбы – раз, и другой, и третий. Втянул в себя воздух и рванулся в направлении, которое неизвестно почему показалось правильным.
Визг, скрежет, гудки, крики. Ничего не соображая, он метнулся обратно и изо всех сил припустил в противоположную сторону, где в просвете арки громадного дома виднелась чахлая зелень. Хоть что-то знакомое.
И начался тот самый апофеоз кошмара. Вбежав в незнакомый двор, Рыжий учуял где-то справа течную суку, свернул туда и влетел в гущу разношёрстной стаи. Он, аристократ, всегда презирал таких, считал себя сильнее и разворотливее. И сейчас, стремясь к суке, не раздумывая пустил в ход свою силу. Но ошибся – стая мгновенно объединилась против чужака. Обезумев от ярости, он вертелся волчком, щёлкал челюстями направо и налево, несколько раз попал, кого-то сбил с ног, кто-то мелкий истошно верещал, остальные лаяли и визжали на разные голоса, пару раз досталось и Рыжему – рванули загривок и левую заднюю, – он не чувствовал боли, – и всё-таки пришлось вырываться из свалки и бежать сломя голову. Удрал чудом.
Потом, уже совсем ночью, в каком-то следующем дворе, навалилось нестерпимое отчаяние. Впервые за долгое время Рыжий отчётливо вспомнил Хозяина, и в этот самый момент выглянула полная луна, и Рыжий остановил свой неизвестно куда бег и хрипло завыл.
А когда отчаяние немного утолилось, он понял, что нет другого пути, кроме как домой. Вон в том направлении. Может, Хозяин всё-таки вернётся – тоже, конечно, домой, куда же ещё?
Оказалось, что ночью идти, в общем, можно. Машин стало мало, удавалось пересекать широкие улицы. Было страшновато, но Рыжий терпел. А на день залегал в каком-нибудь месте поукромнее и ждал темноты. Место приходилось время от времени менять, потому что гоняли – мир, раньше дружелюбный, сделался окончательно враждебным.
Жажду Рыжий, содрогаясь, утолял из редких луж, в которых к воде примешивалось ещё что-то, напоминавшее о машинах. Есть вообще поначалу не ел – брезговал. Только к исходу второй ночи голод пересилил, и, учуяв что-то, хоть и невкусное, но съедобное, Рыжий пошёл на запах. В большую мусоровозную машину вываливали содержимое контейнера, и на тротуар падали неаппетитные объедки, а чуть поодаль жался лохматый пёс – вдвое крупнее Рыжего, но с поджатым хвостом и больными глазами. Когда машина, громыхая, уехала, Рыжий повернул голову к лохматому, поднял верхнюю губу, демонстрируя великолепные, пусть и неправильного прикуса, зубы и тихонько зарычал. Лохматый понурился и побрёл прочь.
И вот теперь Рыжий лежал в подъезде, слушал своё брюхо и пытался унять неприятное ощущение в цапнутой левой задней.
Он почему-то чувствовал, что идёт туда, куда надо, и до дома уже не очень далеко, и, может быть, он дойдёт, и надежда, впервые за эти дни, смутно появилась перед ним, и он задремал.
Проснулся от звука шагов на лестнице. Спускались женщина и девочка.
– Мама, – пропищала девчонка, – смотри, какая противная собака!
– Фу, гадость! – воскликнула женщина. – Вечно дверь в подъезде настежь… Не подходи к ней, Танечка, она, может быть, заразная! Вон грязная какая!
– А нам ещё в саду Любовь Александровна говорила, – похвасталась знаниями девчонка, – что собаки бывают бешеные! Они кусаются, как змеи!
– Умница ты моя! – умилилась женщина. – Правильно, Танечка… Но эта, кажется, не бешеная, у бешеных пена изо рта… Всё равно гадость! А ну, пошёл отсюда! – крикнула она на Рыжего, топнув ногой. – Пошёл, пошёл!
Рыжий с трудом поднялся – левая задняя что-то не желала слушаться – и поковылял прочь.
Он пережил этот день без особых происшествий, укрываясь то в одном месте, то в другом, а когда стало темно, двинулся в сторону дома. Уже не бежал – сил недоставало, – да и шёл медленно, скорее, брёл. И вскоре после рассвета – добрался до родного посёлка, а через несколько минут – и до родного дома.
На крыльце около их подъезда сидели две женщины. Рыжий знал их – Хозяин любил прогулки на рассвете, и когда они возвращались, эти женщины обычно уже были здесь.
Он подошёл к скамейке и лёг около ног соседок.
– Глянь, Николавна, – брезгливо прошепелявила коротконогая, – чего это она?
Седая всмотрелась.
– Да это ж, Валентина, не она, это ж он. Это ж Рыжий! Ты откуда, Рыжий?
– Тьфу, – плюнула коротконогая, – шелудивый какой!
– Так его ж Витька, говорили, к себе перевёз. Сбежал, что ли?
– Витька сволочь, – объявила коротконогая. – Меня обзывал, словами разными. Ну, ты чего разлёгся-то? – прикрикнула она на Рыжего. – Пошёл вон, дрянь! Воет и воет, – пожаловалась она.
– Ладно тебе, – остановила её седая. – Витька, похоже, его выбросил, а он, вишь, вернулся. Эх, болезный… Что ж делать-то с тобой?.. Я б тебя взяла, да куда там… Кота куда девать-то, и невестка тоже… Эх… У таких родителей, и такой гадёныш вырос…
– Я ж говорю, Николавна, – оживилась коротконогая, – такая тварь! Я ему – воет, мол, а он мне – да пошла ты!
– Какие люди были, – сокрушённо сказала седая, – что Александр Григорьевич, что Любовь Михайловна… Царство им небесное… А вот только пёс от них и остался… – Она посмотрела на Рыжего. – Ну, голодный, небось? Давай уж, вынесу тебе что-нибудь…
Коротконогая поджала губы, а седая, кряхтя, встала, и отправилась в подъезд. Через пару минут она вышла оттуда с миской гречневой каши.
– Позавчерашняя, – объяснила она соседке. – Мои-то не будут, так уж не пропадать… Ешь, Рыженький, ешь!
В этот момент Рыжему стало ясно, что Хозяин не вернулся, и Хозяйка тоже. Но где-то же они есть? Должен же Хозяин быть где-то? Или хотя бы Хозяйка…
Тоже хочу туда, подумал Рыжий, и отвернулся от миски.