Глава из чего-то. Еще, из других времен:
ссылка (Москва, 1952)
ссылка (Харьков, 1941)
Здесь действие происходит в Харькове в 1935 г.

Считается, что детская психика хрупка и нежна. Ах, как легко сломать ее, как легко изуродовать!
Люся покачала головой, словно удивляясь собственным мыслям. Подошла к окну, посмотрела вниз.
Хорошо, что детский сад прямо во дворе: когда ребятишки выходят гулять, их прекрасно видно. Лину отличишь сразу – черная-пречерная головенка, другой такой нет. Коротко, почти наголо острижена, как все. Это ничего. Волосы отрастут, даже гуще сделаются, зато никаких насекомых. А дети веселы и жизнерадостны, и Линка тоже.
Жаль, конечно, что свекровь сдает. Уже не хватает бабушки Саши на обоих внуков... Но нет худа без добра: через год с небольшим девочке в школу, так что побыть в коллективе полезно.
Люся прислушалась. Да – смех, визг. Все хорошо.
Детская психика… Люся усмехнулась. Разумеется, разумеется: если целенаправленно, то изуродовать легко. А если просто обстоятельства… даже ужасные… да, воспринимают дети чутко, обостренно, это верно. Но ведь и не понимают же происходящего во всей его полноте. Спасительное непонимание! А когда обстоятельства заканчиваются, ребенок так быстро все забывает! Словно пружина, которую сжимали-сжимали, а потом и отпустили. Ни малейшей, как выражается на своем инженерном языке Лева, остаточной деформации! Позавидуешь… Или, скорее, порадуешься за дочь.
Тяжелые годы позади, шестилетняя Лина уже и не помнит ничего, а вот мне, подумала Люся, не забыть. Не забыть, как почти каждое утро, выходя из подъезда, приходилось перешагивать через лежащих на полу людей. Иногда их было двое, иногда трое, иногда больше. Обмотанные невообразимым тряпьем, грязным, вонючим. Кто мужчина, кто женщина – не разобрать. И еще – дети. Просто дети.
Как правило, все уже умершие. От голода. От чего же еще.
Случалось, оставался кто-то живой. Тогда – до первого же постового: такой-то адрес, такой-то подъезд, крайне истощенные, необходима помощь.
А если одни только мертвые, то – мимо всех постовых, потому что мертвым ведь уже не поможешь, а на работу опоздать – страшно. Тела – что ж, их так или иначе вывезут.
И вывозили. Лишь запах… подъезд пропитался этим смрадом. Не трупный он был – затхлый. Чудовищно, тошнотворно затхлый. Казалось – непереносимый. Свыклись…
Но не забыть.
Не забыть тихих, совсем безмолвных людей, заполнивших город. Они не просили ни о чем, они только смотрели – уже и не безнадежно, а безразлично. К ночи разбредались, расползались по подъездам в расчете сохранить хоть какое-то тепло, не умереть до рассвета. И умирали.
И, конечно, не забыть, не забыть, не забыть того ужаса, что наваливался ночами: сократят, ведь социально чуждая, хуже, чем эти несчастные крестьяне… с Левой что-нибудь случится, вкалывает на износ, надорвется же, сляжет… и главное – карточки! потерялись! украдены! Господи, господи, чем детей кормить, вот прямо послезавтра – чем?!
Она вскакивала, подлетала к комоду, резко выдвигала средний ящик, лихорадочно рылась в белье… есть, на месте, никуда не делись! Слава богу…
Совершенно без сил, натыкаясь на мебель, брела к кровати, валилась. Муж бросал, будто выплевывал, что-то раздраженное, злое, но частый стук в висках был громче.
Все это закончилось в одночасье, словно по волшебству. Исчезли из города бессловесные люди-призраки, как не было. В подъездах стало чисто, спокойно, и тяжкая затхлость сменилась в них удушливым запахом хлорки.
И никого не уволили, и никто не свалился от голода и переутомления, и карточки не пропадали. А полгода назад их и вовсе отменили. Теперь то, что нужно, просто покупают за деньги. За вполне доступные деньги. Доктора, по правде говоря, недешево обходятся, Леве приходится с утра до ночи работать – днем на заводе, вечером дома. Хорошо, что есть эти переводы, лишь бы он, Лева, выдержал. Просишь его, просишь – побереги себя… Нет, слышать ничего не желает…
Ладно. Как бы то ни было, весна такая славная, такая звонкая! Да и сама жизнь… Нет, не надо! Не сглазить бы!
Ладно. Размечталась, а времени мало, пора бежать! Не опоздать бы на занятия!
Переодеваясь, она подумала, что ведь и это замечательный признак: приняли, приняли в институт! Пусть не в университет – туда девять лет назад и до экзаменов не допустили: ну, социально чуждая же. А теперь – приняли. Пусть в педагогический, пусть на вечернее отделение, пусть на ускоренный курс – для хорошо знающих язык. Но ведь приняли!
Люся усмехнулась: студентка, на старости лет. Давно не девочка, тридцать два года, двое детей…
Но Борис говорит: девочка… Ох…С его-то совсем слабым французским – а добился: тоже приняли! Ради нее, Люси: лишь бы рядом…
А она – стоит ли себя обманывать? Ведь нашла время после работы домой забежать – и не затем, чтобы на дочь из окна посмотреть. И не затем, чтобы рассуждать рассеянно, о чем придется. Нет, конечно же, не затем! А затем, чтобы умыться, переодеться, прихорошиться. Чтобы в институте красивой быть…
Подкрашивая губы, услышала: открылась и закрылась входная дверь, в коридоре зазвучали два голоса – мужской и детский. Это Лева с работы вернулся, вовремя. И Линочку из садика забрал. Все в порядке.
Так, готова. Последний взгляд в зеркало: хороша. И – не сдержать гордой улыбки – мимолетный взгляд на полку, на вазу: ах, какая прелесть! И тоже, между прочим, признак налаживающейся жизни: весь город охватило это увлечение – берется цветочный горшок, обмазывается сваренным дома казеиновым клеем (из творога сваренным! из творога! можно было представить себе еще год тому назад?) и, пока не застыло, в клей вдавливаются осколки битой посуды. Чудесно получается, даже изысканно.
Вот разбилась на прошлой неделе любимая папина чашка, но что проку горевать? Папы давно нет, а память жива. И в этой очаровательной вазочке – тоже, что бы там Лева ни говорил о мелкобуржуазном мещанстве.
Люся мысленно показала мужу язык, затем торопливо вышла в коридор.
– Мамочка! – восторженно завопила Лина.
– Линусик, сейчас некогда, опаздываю! Дай только поцелую быстренько! У тебя все хорошо? Левушка, проследишь тут?
– Как обычно, – буркнул муж.
– Ну не ворчи, не ворчи…
– Мамочка, – в голосе Лины послышалось смущение. – А можно, ко мне девочки придут поиграть? Рита и Вера? Можно? Пожалуйста…
– Если папа разрешит, – засмеялась Люся. Все в порядке с дочерью, все в порядке. – Я убежала! Не скучайте!
Она еще заглянула быстренько в ближнюю комнату – сын и свекровь дремали. Миша, судя по запаху, обмочился… Но пора, пора! Справятся…
– Лева, – сказала Люся, – Миша, кажется, описался, а Александра Яковлевна спит…
– Иди, – раздраженно бросил муж. И добавил. – В конце концов…
Она вышла из квартиры, вприпрыжку спустилась по лестнице, уже привычно отметила про себя, что даже и хлорка выветрилась, выскочила на улицу, остановилась на мгновение, взглянула на часики. Если трамвай не задержится, то она прекрасно успеет.
Вдали послышался звонок.
Успевает. Все хорошо.

– Ужас, ужас, – прошептала Лина, уткнувшись в подушку.
Громко плакать, даже всхлипывать, нельзя – бабушка спит, Мишка спит. Хорошо бы тоже заснуть… и никогда, никогда не просыпаться! Нет, лучше вот как: проснуться утром, а мамина ваза целенькая!
Но заснуть не удавалось. Лина пробормотала:
– Боже мой, боже мой…
Бабушка всегда так причитает. Но бога нет. И папа очень сердится, когда про бога вспоминают. Чепуха какая, говорит папа, верить, будто какой-то дед с бородой сидит на облаке! Чудес, Линка, не бывает, объясняет папа, всё-превсё делают сами люди, ну или природа. И никаких чудес!
Лина содрогнулась в беззвучном рыдании. Она так виновата, боже мой, боже мой… А чудес не бывает, и мамина любимая вазочка разбилась навсегда!
Когда упала и раскололась вдре-без-ги старая дедушкина чашка, мама сначала всплеснула руками, а потом сразу как засмеется! Потому что посуда бьется к счастью, а вместо чашки будет красивая-прекрасивая ваза! Папа тогда рассердился – он вообще часто сердится. Глаза у него делаются прямо страшные! Страшнее Лина видела только один раз, у того дяденьки, что лежал на полу в подъезде, когда они с бабушкой выходили погулять. Бабушка тогда, конечно, запричитала свое «боже мой», а еще сказала отвернуться. Да Лине и самой на того дяденьку смотреть не хотелось! Даже жалко, что посмотрела!
Ну вот, папа почему-то рассердился. Эти ваши приметы, крикнул он, глупая чепуха! И еще что-то не очень понятное добавил: про маленькое… нет, мелкое, вот! мелкое и бур-жу-аз-но-е.
А мама, светлая королева, только махнула рукой и весело промолвила (королевы всегда молвят!): бог с ней, извини, Левушка, с чашкой, и бог с ними, еще раз извини, Левушка, с приметами. Зато вазочка получится – загляденье, ведь какой фарфор роскошный! Правда, Линусь? Поможешь мне вазочку сделать? Ни у кого такой не будет!
Папа тоже махнул рукой, только не весело, а сердито, и пошел работать. Он часто работает по вечерам – садится за стол у себя за ширмой, берет две или три толстые книжки, читает их все вместе и что-то пишет в тетрадь. Мама говорит: Лева вкалывает, а бабушка качает головой и шепчет: боже мой, он так много работает, он так устает, боже мой…
Лина не удержалась – всхлипнула. Вчера – или это еще сегодня? – папа разрешил им поиграть с Ритой и Верой, только тихонечко, потому что он будет работать. Они поиграли… И Лина решила похвастаться вазочкой… Ну как же было не похвастаться? Ведь такая красивая, и делали ее с мамой вместе…
Вместе варили казеин (красивое слово!): промывали творог на сите, добавляли какую-то резко пахнущую гадость, старательно растирали. Мама радовалась, а папа опять сердился – что они пускают добро на чепуху. Мама отвечала, что пора жить, а папа почему-то вспомнил про письмо от тети Симы, которая живет в городе Париже. Это очень далеко, а тетя Сима попала туда еще до войны – ну, той… им-пе-ри-… нет, слово слишком длинное. В общем, тетя Сима прислала маме письмо, а в письме написала, что хлеб есть некультурно. Мама очень смеялась, а папа рассердился, тоже очень. Бабушка в тот раз промолчала, даже не пробормотала ничего. Ну, а Мишка только пузыри пускал, хоть и старший брат.
Они с мамой сделали казеин, обмазали им старый глиняный горшочек и вдавили туда осколки дедушкиной чашки. И еще другие осколки: мама сказала «была не была!» и разбила чашку. Выбрала чашку с трещинкой и хлоп ее об пол! Бабушка только ойкнула, а мама еще и блюдечко об пол разбила, а Лине тогда прямо смешинка в рот попала!
Зато осколков хватило, и вазочка вышла, и правда, загляденье. Самая лучшая!
И вот… Ведь не хотела даже с полки снимать, только показала издали! Но Рита начала обзываться клушей-похвальбушей. Пришлось залезть на стул и снять сокровище с полки. А потом ведь не хотела девочкам в руки давать, но Вера начала обзываться жадиной-говядиной. Пришлось дать. И…
– Мамочка, я не хотела, честное слово! – прошептала Лина в мокрую подушку.
Девочкам хорошо, их никто ругать не будет. Лину тоже пока не ругали: бабушка только покачала головой, а папа и вовсе засмеялся. Как будто обрадовался.
Но Лина чувствовала себя такой виноватой… и такой несчастной…
В ночной тишине щелкнул замок входной двери. Это мама. Светлая королева.
Мама, папа, даже бабушка – все учили: провинилась – не скрывай, признайся сама, будь честной.
Надо идти.
Она осторожно, почти бесшумно, слезла с кровати и на цыпочках вышла в коридор.

Люся тихонько закрыла за собой дверь, зажгла свет в коридоре, взглянула в зеркало. Ох, как раскраснелась…
Ну и пусть, сказала она себе. Да, взрослая женщина, да, мать семейства, да, сын болен. Но ужас последних лет отступил, а забыть его не получается, и есть совершенно определенное предчувствие, что другой ужас еще впереди. Может быть, пуще прежнего.
Так хоть сколько-то радости можно себе позволить?
Лева… Человек невероятной силы воли, стальной человек… Но как же раздражителен и, одновременно, как сух с женой… Винит себя, за Мишеньку винит, оттого замкнулся? Да ведь некого винить, кроме той акушерки…
Люся тряхнула головой. Ничего, ничего. В клинике Синельникова появился профессор – говорят, крупнейшее светило именно в этой области. Бог даст, выкарабкаемся…
А у Левы кто-то есть, усмехнулась она. Вот чувствую – есть кто-то.
И хорошо, если так.
Ну ладно, а свое чувство вины, свое собственное – с ним-то что делать? Перед мужем прежде всего, но не только: и перед детьми, и перед Александрой Яковлевной…
Она снова посмотрелась в зеркало, отметила: румянец сошел, вернулась обычная бледность. И повторила про себя, почти с ожесточением: имею право на радость. Имею право слышать это – «девочка…»
Приоткрылась дверь ближней комнаты, в коридор выскользнула Лина. С опухшими глазами, несчастная и потерянная, в одной ночнушке, босиком. Кинулась к матери, уткнулась мокрым – даже сквозь шелк платья ощущалось – лицом в живот.
Люся обмерла, в висках часто-часто застучало.
– Линуся, боже мой, что случилось?!
Девочка вздрогнула раз, другой, третий. Тоненько икнула.
Усилием воли Люся прогнала поплывшие перед глазами черные круги. Осторожно опустилась на корточки, прижала ладони к щекам дочери, посмотрела в глаза. Ну, совсем щелочки…
– Мамочка… – запинаясь, выдавила Лина. – Мамочка, я нашу вазу… твою вазу… разбила… я нечаянно, честное слово…
Люся глубоко вздохнула, обняла дочь, прижала к себе и, сквозь слезы, шепнула на ухо:
– Глупенькая… это всего лишь ваза…

Детская психика… В чем-то Люся была права, но в чем-то и ошибалась. Остекленевшие глаза умершего, запах смерти в подъезде, уж тем более – карточки низшей категории снабжения – все это Лина забыла начисто. А вот разбитая ваза – «всего лишь ваза» – запомнилась на всю жизнь.