Эммочка шла по длинному больничному коридору, пошатываясь из стороны в сторону. Она тяжело несла объемный живот, будто по ошибке приставленный к ее тщедушной фигуре и обтянутый грубой казенной рубахой с синими печатями. В голове плыл вязкий туман, время от времени пронзаемый резкими вспышками боли. Тогда она останавливалась и, держась рукой за стену, пережидала очередную схватку. Эммочка знала, что надо потерпеть, что скоро все кончится, но это "скоро" разматывалось и стелилось перед ней бесконечной коридорной лентой. Рядом шла акушерка и также нескончаемо, на одной ноте, бубнила: Терпи, милая, терпи, - закручивая фразу в тугой узел, - Терпи. Терпи.
Шапочка на акушерке, халат, стены сливались в тошнотворную одноцветную муть, которую хотелось выблевать на участвующий с ними в заговоре пол. Лишь яркие оранжевые тапки, непонятно откуда у нее взявшиеся, по очереди высовывались мысами из-под округлости живота, весело ей подмигивая и словно бросая вызов окружающей серости. Следуя за этим спасительным мельканием Эммочка добралась наконец до родильной. "Забирайся на кресло, - акушерка поддержала Эммочку за локоть, и та неловко на него вскарабкалась. Оба тапка свалились с ног, и Эммочка погрузилась в трясину беспамятства, уплывая прочь от боли, собственных стонов и тормошащих ее людей.
- Тужься, девочка, тужься! - настойчивый голос доктора выдернул Эммочку обратно в реальность.
- Выталкивай его! Упрись ногами посильнее! - вторила ему акушерка.
Эммочка охнула и выгнулась от распирающей ее изнутри боли.
Ей показалось, что живот лопнет сейчас посередине и она вся, до самого дна, совершенно неприлично, выплеснется на людей вокруг.
Доктор, склонившись над ее разверзнутыми ногами, аккуратно помог головке ребенка повернуться в нужное положение и слегка потянул на себя. Показались плечики, и в следующую секунду мокрое тельце выскользнул доктору прямо в руки. Ребенок пронзительно закричал и акушерка, ловко его перехватив и подняв вверх, словно призовой кубок, преувеличенно бодро сказала Эммочке:
- Ты только посмотри, какая у тебя красавица!
Эммочка отвернула изможденное лицо к стене и еле слышно произнесла:
- Уберите. Не хочу.


Эммочка - единственная дочь профессора Аникеева, нежная воспитанная девочка, тонкая как рябинка, с тяжелой темной косой, всегда и во всем была первой. Ей лучше всех давалась арифметика, она быстрее всех бегала стометровку и писала сочинения ровным круглым почерком только на пятерки. Родители, мама - Лия Павловна и отец - Глеб Иванович, не могли на нее нарадоваться. Все вокруг жаловались на своих несносных шалопаев, а их самое большое беспокойство от Эммочки случалось, когда она разучивала гаммы. Трели разливались по просторной профессорской квартире и Лия Павловна, держась руками за виски, пережидала фортепианные уроки на кухне.
Повсюду были расставлены Эммочкины фотографии в тяжелых деревянных рамах. Эммочка-младенец с пальцем во рту. Эммочка-малыш на шатких кривых ножках. Улыбающаяся провалами двух передних зубов Эммочка в смешных объемных шароварах, стянутых снизу резиночками, с живой обезьянкой в руках. Застенчивая, вытянувшаяся из ребенка в девочку, Эммочка-школьница с объемным портфелем и гладиолусами выше ее самой.
Лия Павловна любила пройтись по квартире, смахивая легкой тряпочкой пыль с рам и долго всматриваясь в каждую фотографию.

Каждое лето Эммочку отправляли к бабушке в Крым. У Эсфири Исааковны, ее бабушки, прожившей в Крыму почти всю жизнь, был там маленький домик. Это ветхое двухэтажное строение, давно некрашеное, имело залихватский вид из-за покосившейся на одну сторону крыши и будто подмигивающим на другую сторону кривым крыльцом. Лия Павловна, привозя Эммочку в начале лета, каждый раз охала и порывалась найти работяг, подлатавших бы домик. Но Эсфирь Исааковна в ответ на ее причитания смотрела из под поднятых бровей удивленно, и как бы даже сквозь, от чего все благие намерения ее дочери мгновенно угасали, так и не разгоревшись. Нежелание вносить поправки в свой устоявшийся мир у Эсфири Исааковны проявлялось во всем. Правда, скорее из-за общей ее рассеянности и невнимательности к бытовым деталям, нежели из упрямства. Она продолжала поднимать воду из колодца ведром, игнорируя насос, подаренный ей дочерью и зятем (насосом днем подпиралась входная дверь, чтобы не закрывалась). Яркие импортные резиновые сапоги стояли под подтекающей трубой, собирая одиночные капли, тогда как старые, косо обрезанные калоши, были на полном ходу. Привезенная для Эммочки новенькая раскладушка тихо ржавела в сарае, а Эммочка, набегавшись за день, падала замертво на старую продавленную тахту, напоминающую поверхностью деревенское бездорожье. Эммочка, также как и бабушка, эти мелочи просто не замечала. У каждой из них был обособленный мир, наполненный совершенно иными ценностями. Эти миры прекрасно существовали бок о бок, не входя друг с другом в противоречие. Загорелая тонконогая Эммочка в выцветшем сарафане и с кое-как собранными в хвост волосами, целый день проводила с местными девчонками на море. Никому из взрослых не приходило в голову приглядывать за ними, и они с утра и до позднего вечера купались, строили башни из прибрежного песка и собирали коллекции из ракушек. Для Эммочки три летних месяца были самым счастливым временем - ни уроков, ни еженедельного пришивания постиранных воротничков к школьной форме, ни толстопузого важного рояля на гнутых ножках, ни семейных ритуальных приемов пищи с крахмальными салфетками и тремя подачами блюд. Эммочка с подружками обычно забегали в один из ближайших к морю подружкиных домов и получали по щедрому куску белого хлеба, намазанного толстым слоем масла и посыпанного сверху сахаром. К бабушке днем она не наведывалась. Во-первых, домик Эсфирь Исааковны был самым дальним, а во-вторых кастрюли обычно отзывались на поднятые и обратно брошенные крышки глухим гулом. Если бабушке попадалась в руки интересная книга, а это случалось довольно часто, то она просто забывала приготовить обед. Романы, рассказы, повести - с лихвой заменяли ей борщи и котлеты, и проглатывались с упоением. При всем ее равнодушии к хозяйству, книжные шкафы всегда пестрели аккуратными рядами сквозь начищенные стеклянные створки, а очки хранились в футляре и регулярно протирались мягкой замшевой тряпочкой. Это был бабушкин мир - неприкосновенный, драгоценный, волшебный! Она жила в нем, как джин в кувшине, упрямо не отзывающийся на внешние стуки. И даже когда Эммочка, сидя вечером на кухне, в голодном нетерпении колотила по столу ложкой, Эсфирь Исааковна не отводила глаз от раскрытой книги, держа ее левой рукой перед самым носом, а правой - помешивая на плите суп или кашу.
Эти две еврейские женщины - одна маленькая, а другая пожилая - с возрастной пропастью в пятьдесят пять лет - прекрасно ладили с друг другом, сохраняя молчаливое взаимопонимание. Случалось, Эсфирь Исааковна выпадала из книжного обморока обратно в реальный мир и после ужина присаживалась к Эммочке на тахту. Теплые ночи, подсвеченные ярко-желтой похожей на головку сыра луной, летние шорохи, проникающие в раскрытое окно, и уютный бок бабушки были волшебной магией ее детства; той самой закваской, из которой рождается чувственность. Эммочка поверяла бабушке свои песочно-ракушечные тайны, а немногословная Эсфирь Исааковна, внимательно все выслушав, клала свою сухую легкую руку на ее - маленькую, шершавую с обкусанными ногтями, и пела колыбельную. Эти вечерние минуты проникновенной близости навсегда сочленились в памяти Эммочки с незамысловатыми словами украинской песни. И потом уже, будучи взрослой женщиной, с выцветшим и почти стершимся из памяти образом бабушки, она бывало слышала в особенно благостные летние вечера ее тихий голос:

Моi мрii, моi весни, мои доня,
Моi думи, моi болi, моя доля.
Свiтом-пересвiтом вiд зими до лiта
Виростають дiти, дiти виростають,
А над ними в небесах ангелы лiтають.

Моэ сонце, моэ небо, моя доня,
Моя радiсть, моя втiха, моя доля.
Зустрiчають тата крильца-рученята,
Зорi-оченята, оченята-зорi,
Немаэ на землi нi бiди, нi горя.


Окончив последний класс школы, Эммочка впервые не поехала к бабушке. Под бдительной опекой отца она штудировала учебники по химии. Была еще и масса других предметов, необходимых для поступления в Менделеевку, которые равнодушно пожирали ее любимое летнее время. Профессор Аникеев одним движением руки мог бы поспособствовать Эммочкиному поступлению, тем более аттестат ее сверкал гордыми пятерками. Но лысоватый, импозантный Глеб Иванович, царь и бог в своем альма-матер, даже и представить себе не мог подобную, недостойную их фамилии, ситуацию. Эммочка корпела над учебниками за отцовским письменным дубовым столом, а Лия Павловна ходила по квартире на цыпочках, разгоняя по полу клубы тополиного пуха и прикрывая окна, в которые врывались детские звонкие голоса. Эммочка была послушной девочкой. Она усердно занималась, хотя иногда ей хотелось разрыдаться от того, что ее крымская свобода, ее единственная отдушина, не случится в этом году, и, если бы не гордое звание абитуриентки, она бы так и сделала. Эммочка и не догадывалась, что счастливое детство не случится больше никогда в жизни. Бабушка, будто на расстоянии прочувствовав ее отчаяние и разделив его в полной мере, в самые первые летние дни неожиданно умерла. Нашли Эсфирь Исааковну соседи: она лежала на Эммочкиной тахте с раскрытой на груди книгой и с совершенно упокоенным лицом. Шокированная этим известием семья спешно вылетела в Крым. Лия Павловна с нервическим тиком под правым глазом и дрожью в руках занималась похоронными формальностями. Глеб Иванович ей помогал. А Эммочка бродила потерянная по старому дому, ощупывая глазами, оглаживая руками каждый угол, словно прощаясь с той маленькой девочкой, которая ушла вместе с бабушкой навсегда. Она наткнулась на раскрытую книгу, лежащую на столике у тахты. Видимо ту самую. Эммочка вглядывалась в пляшущие перед ней загогулины букв на обложке, будто пыталась разгадать тайну бабушкиной жизни и бабушкиной смерти. Но они не давались, издевательски расползаясь в разные стороны под ее горячими слезами.

На следующий день после похорон Лия Павловна вытряхнула на пол содержимое бабушкиного комода и они с Эммочкой, почти соприкасаясь плечами, ссутулились над грудой пожелтевших бумаг. Это была бабушкина жизнь или скорее обертка от ее ускользнувшей жизни. Лия Павловна перебирала руками шелестящие ломкие документы, письма и черно-белые фотографии с обкусанными уголками и будто сама с собой говорила:
- Она всегда была такой... Вроде с нами, а вроде и нет... Молчала все время... Жизнь у нее была сложная... Работала, меня воспитывала... Отца я не помню.... Промелькнул в ее жизни и исчез....Также как и другие мужчины... Одна меня тянула... Кто знает, что было у нее на сердце?... Я часто думала в последнее время: приеду, сяду с ней на кухне лицом к лицу, спрошу обо всем... Так и не получилось...
Лия Павловна вытащила из стопки старинную фотографию мужчины в сюртуке. У него была приятная улыбка, живые выпуклые глаза и гладкие волосы, зачесанные набок.
- Знаешь, кто это?
- Нет. - Эммочка взяла фотографию в руки.
- Прадедушка твой.... Мне тетя Фаина, мамина сестра рассказывала... Он был портным. У него было свое маленькое ателье "Губельман и Ко". В Могилеве. Твоя прабабушка рано умерла и он остался один с тремя детьми. Мама моя была самой старшей из них. А потом коммунисты учинили погром еврейских лавок и он, чудом оставшись жив, уехал вместе с детьми в Крым, в Симферополь.
Лия Павловна вытащила из стопки другую фотографию. На ней был изображен тот же мужчина, но уже не улыбающийся, с потухшими глазами. На его коленях сидели маленькие мальчик и девочка, глядевшие в объектив с недетским серьезным напряжением. Тонкая девушка с пышными черными волосами и удлиненным лицом стояла за правым плечом мужчины. Эммочка, вглядевшись, с изумлением узнала в ней бабушку.
- Тогда, в 20-ые годы было решено создать Крымскую Автономную Республику и Советская власть переселяла туда еврейские семьи тысячами. Этого, наверное, на уроках истории не рассказывают - полувопросительно сказала Лия Павловна, не поворачивая головы в Эммочкину сторону. Эммочка поняла, что ее участие в разговоре необязательно и промолчала, - Переехало около 50 тысяч евреев из Украины, Белоруссии, России. Создавались земледельческие коммуны, какие-то ремесленные артели.... Как же называлась коммуна, в которую он вступил? Тетя Фаина говорила мне...., - Лия Павловна слепым взглядом уставилась в стену, - Вспомнила! Тель-Хай.... Знаешь, идея ведь была глобальная.... Все три миллиона евреев СССР сконцентрировать на одной земле...Сталин хотел освободить страну от еврейского засилья.... И что из этого вышло? В Крыму начался голодомор. Погибло немыслимое количество людей: и местных крымских татар и евреев-переселенцев - больше ста тысяч...
Лия Павловна помолчала, задумавшись, а затем продолжила:
- Бабушка всю семью тащила на себе. Прадедушка после переезда совершенно сник. Он был творческим человеком - индивидуальный пошив, тонкие силуэты, дамские шляпки, примерки. А тут вдруг - коровы, лошади, телеги, навоз. Не справился с острым разочарованием. Ехал ведь строить новую светлую жизнь... Пропаганда была такая! Все говорили, что евреям отдают лучшие земли в Крыму, а на самом деле солончаковые...
Лия Павловна взяла в руки маленькую серую бумажку:
- Смотри, хлебная карточка.
Эммочка потрогала пальцами ее шершавую поверхность.
- Да и голодно было страшно.... После его смерти бабушка, видимо от безысходности, сошлась с каким-то мужчиной из той же коммуны. Вместе было легче выжить. Ведь двое маленьких детей: брат и сестра. Да и у бабушки вскоре малыш родился..... Дальше сложно мне тебе рассказывать. Тетя Фаина почти ничего не помнит. Тяжелая была зима, они жили впроголодь. Траву сухую под снегом искали и варили. Как-то продержались. К весне началось что-то страшное. Люди продавали последнее на базаре за кусок хлеба. Бандитизм. Эпидемия тифа. Людоедство… цыгане этим промышляли.... Брат умер. Малыш тоже. Кормилец семьи, мужчина этот - Алексеем его звали - однажды ушел и не вернулся. Бабушка с тетей Фаиной выжили только благодаря мешку картошки....
За окном вдруг резко потемнело. Небо насупилось серыми тучами. Лия Павловна тяжело встала с пола и подошла к окну. Не оборачиваясь, она сказала:
- Таинственный мешок картошки.... Знаешь, сколько я помню, тетя Фаина обожала картошку. Для нее это была пища богов. А мама наоборот к ней никогда не притрагивалась. Не терпела.... Странно, ведь тогда эта пресловутая картошка их спасла. Целый мешок в голодную зиму, когда люди и об одной, полусгнившей, мечтать не могли. Как этот спасительный мешок к ним попал тетя Фаина не помнила. Говорила, все было как в тумане.... А маму я никогда не спрашивала об этом времени. Она взглядом не давала спрашивать....

В раскрытое окно вдруг просочилась душная, плотная на ощупь тишина. Деревья вытянулись в струнку, кронами упираясь в низкое сердитое небо. Быстрый ветер побежал по пригнувшейся к земле траве, мелкими тайфунами взмывая вверх. Лия Павловна замолчала.
- Мама, а ребенок, который у нее умер, был совсем маленьким?
- Совсем. Может несколько месяцев ему было.
- Это была девочка?
- Девочка.
Оконные створки вдруг ожили и заходили ходуном. Лия Павловна подняла руки, чтобы их закрыть, но набравший силу ветер опередил ее, зло хлестнул по лицу и с оглушительным треском захлопнул ставни перед самым носом. Изогнутая молния прошила тучи насквозь. И перед глазами Эммочки, заворожено глядящей в окно, вдруг вспыхнула картинка, видимо намеренно затертая, загнанная детским ранимым сознанием в самый дальний угол памяти. Эммочка вспомнила, как однажды ночью она проснулась от какой-то особенно пронзительной тишины. Луна хищно скалилась в окно, заливая комнату тревожным светом. Эммочка позвала бабушку, но на ее слабый голос никто не отозвался. Она встала и, скрестив руки на груди, побежала в бабушкину комнату. Там никого не было. В паническом ужасе она метнулась к входной двери, надеясь, что бабушка вышла в туалет. Дверь была распахнута настежь. Простоволосая, в одной ночной сорочке, бабушка неподвижно сидела на полу крыльца перед запеленатой куклой, брошенной там Эммочкой накануне. Луна играла бабушкиными седыми волосами, и Эммочка в совершенном безумии закричала, заплакала, затормошила ее будто бы утроившимися в количестве руками. Та оцепенело ей поддавалась, потом взглянула неосмысленно, моргнула, мотнула головой и вдруг подхватилась с пола, прижала Эммочку к груди, и зашептала скороговоркой: «Хорошо все, хорошо, успокойся, успокойся».

- Хорошо все, - прошептала Эммочка, в смятении глядя на бьющийся в окно дождь и неподвижную спину Лии Павловны, - Все хорошо.

Ставни дома заколотили досками крест накрест и вернулись в Москву.
Эммочка поступила в институт и для нее началась новая жизнь. Но Эсфирь Исааковну она не забывала. С навязчивой периодичностью ей снился один и тот же сон: как будто она заходит в залитую солнцем комнату, бабушка медленно к ней поворачивается и манит к себе рукой. Эммочка подходит и бабушка, наклонившись к ее уху, жарко и чуть щекотно шепчет в самую сердцевину. Эммочка напрягается, но не может разобрать ни одного слова. Бабушка, вдруг поняв это, выпрямляется и с острым разочарованием в лице отворачивается от Эммочки. Сон был тяжким своей незавершенностью. Он томил Эммочку невысказанностью, однако быстро забывался, когда она в волнении подскакивала на час раньше будильника, боясь опоздать на первую лекцию. Она быстро одевалась в тщательно выглаженную мамой одежду, заплетала косу, кусала ровно два раза бутерброд, оставленный на кухне под салфеткой, и неслась в институт. Конечно, там в это время еще никого не было, лишь ковыляла по гулким коридорам уборщица, громыхая ведром. Но Эммочку эти ранние приезды полностью устраивали. Так ей было спокойнее. Она проглядывала предыдущую лекцию, привалившись плечом к стене, и иногда потихоньку двигаясь вдоль нее под натиском швабры уборщицы, раздраженной подобным ученическим рвением.

Буквально в первые дни учебы Эммочка познакомилась с Зойкой. Зойка была бестолковая и суетная. Она теряла библиотечные книжки и чужие лекции, всюду опаздывала и путалась в расписании, постоянно врываясь в другие аудитории. Но ее подвижная фигура, имеющая свойство бывать в нескольких местах одновременно, вьющиеся кудрями волосы и смех, рассыпающийся бисером, совершенно покоряли окружающих. И несмотря ни на что, и преподаватели, и студенты ее любили. Непонятно, почему непутевая Зойка и благовоспитанная Эммочка выбрали друг друга в подруги. Эммочка не стремилась приобщиться к Зойкиной веселой компании, состоящей сплошь из половозрелых самцов, вьющихся возле нее клубами. После института она неизменно бежала домой заниматься, и ей даже не приходило в голову нарушить привычную схему жизни. Подозревать Зойку в корысти получения доступа к аккуратным конспектам и помощи на экзаменах было невозможно: ее мозги были просто неспособны на столь тонкие хитрости. Учеба не была для нее первостепенным делом, как для Эммочки. У Зойки было несколько братьев и сестер, какие-то домашние заботы по праву старшей: одного сдать в сад, другого забрать из школы. Да еще и прорва кавалеров, в которых она постоянно путалась и забывала являться на свидания, а если приходила, то по ошибке в другое время и место. Однако кавалеров это нисколько не охлаждало, а даже наоборот. Зойка делилась с Эммочкой подробностями своих суматошных любовных перипетий. Та слушала, охала, смеялась, и мысль о собственной женской неполноценности ни разу не закралась ей в голову. Это была та сторона жизни, которая несомненно присутствовала в Эммочкином видении мира, но присутствовала она как-то с краю, бочком-бочком и мимо Эммочки. Вообщем-то она не была неосведомленной в половом вопросе. Еще давно Лия Павловна, слегка заикающаяся, с алеющими от смущения щеками, пригласила дочь в отцовский кабинет и посвятила ее в тонкости деторождения, продемонстрировав иллюстрации из медицинской энциклопедии, в то время как Глеб Иванович стоял, волнуясь, под дверью. Глеб Иванович переживал зря: никакой травмы или нехорошего интереса у Эммочки не случилось. Она все внимательно выслушала и даже задала какие-то подобающие вопросы, больше из уважения к волнению родителей, а затем пошла дочитывать брошенную на полдороге главу из занимательной географии. Зойке же никто ничего не рассказывал: маленькая жилплощадь, один за другим рождающиеся братья и сестры; отец, блуждающий в семейных трусах по квартире и периодически прихватывающий маму за талию, были естественной частью Зойкиной жизни.

Как-то на лабораторных занятиях Эммочка со всей скрупулезностью нагревала на водяной бане гипосульфит натрия, когда обратила внимание на Зойку, у которой как обычно все расплавлялось и затвердевало совершенно не в соответствии с проводимым опытом, однако присущей ей веселой беспечности как не бывало. Она рассеянно бросала кристаллики гипосульфита в сосуд с жидкостью и думала явно о другом. Эммочка повернулась к ней и зашептала:
- Зойка, ты неправильно делаешь. Так ничего не получится.
Зойка подняла задумчивые глаза и покусывая кончик карандаша сказала:
- Эммочка, пойдем сегодня со мной в гости. Тогда точно все получится.
- К кому? Зачем?... Завтра реферат надо сдать.
- Эммочка, прошу тебя....

Они шли по Котельнической набережной к высотке, отражающей окнами еще холодное мартовское солнце. Эммочка, нахмурившись, думала о недописанном реферате. Зойка в расстегнутом пальто и сапогах на платформе гарцевала как молодой жеребенок. Размахивая потрепанным кожаным портфелем, она тараторила без остановки:
- Понимаешь, он совершенно необыкновенный! Я таких никогда не встречала! Во-первых, он красивый. Во-вторых, веселый. В-третьих...
- Зой, сколько времени у нас это займет?
- Ну, почему ты такая зануда! Это же счастье! Абсолютное счастье! Посмотри, какое солнце! Река! Мы молодые, красивые. А он! Подошел ко мне в институте и знаешь, что сказал? У тебя говорит, глаза как у певицы Сьюзи Кватро.
- А какие у нее глаза?
- Понятия не имею. Но должно быть очень красивые. А знаешь, какие у него глаза?
- Тоже, наверное, как у Сьюзи Кватро.
- Фу, какая ты!
- Слушай, а у него дома телефон есть? Мне маме надо позвонить.
- Спрашиваешь! У него есть все: квартира такая - закачаешься! Машина Волга! Пластинки Битлз, представляешь!
- Зой, одного не пойму, зачем я тебе там нужна?
- Он сказал: приходи с подругой в пятницу, у меня предки уезжают, повеселимся. Не могу же я заявиться одна!
Они открыли массивную подъездную дверь и попали в мраморный холл. Эммочка расстегнула верхнюю пуговичку пальто и вдруг задумалась, что же на ней сегодня надето. Зойка примолкла и старалась идти беззвучно под прицельным взглядом тетки-консъержки, которая будто бы выслеживая добычу, молча вела их глазами через весь холл.
- Куда? - грянул наконец выстрел.
- К Никитиным, - дрогнула голосом Зойка и их растерянные лица отразились в стеклянной будке, причудливо наложившись на сведенные брови и рот-скобкой консъержки.
- Идите.
Девочки гуськом зашли в лифт. Зойка тут же вытащила из сумки расческу и принялась яростно ею взмахивать, одновременно дергая левым плечом в попытке выскользнуть из рукава пальто. Затем она поочередно попрыгала на каждой ножке, протерев платочком мысы сапог. Эммочка, глядя на ее суетливые телодвижения, трогала рукой прохладный кончик своего носа и думала, что он, наверное, противного розового цвета: "А впрочем, какая разница. Побуду немного ради Зойки и домой."

Дверь квартиры стремительно распахнулась. На пороге, опираясь широким плечом о косяк, стоял длинноволосый, синеглазый, невозможный.
- Чао, девчонки. Проходите, - и пошел развязной походкой вглубь квартиры, подметая пол клешенными джинсами. Оттуда слышались хриплые голоса Битлз, звон бокалов и смех. Два изваяния замерли столбиками в прихожей. Он обернулся и, блеснув зубами, сказал:
- Приморозило что ли? Сейчас отогреетесь.
Засмеявшись над собственными словами, он скрылся в комнате.
Зойка быстренько сняла сапоги и решительно двинулась следом. Эммочка медленно расстегнула пуговицы пальто, аккуратно повесила его на вешалку и, одернув кримпленовый костюмчик, посмотрелась в зеркало. Немного подумав, она стянула резинку с косы, и волосы рассыпались по плечам, радуясь непривычной свободе.
В накуренной комнате было много людей: кто-то развалился в причудливых позах на диванах и креслах, кто-то танцевал, кто-то сидел за столом. Эммочка присела на стул в углу. Среди танцующих она разглядела Зойку, топчущуюся в медленном танце в объятиях того самого парня. Зойка посылала беспорядочные лучи восторженными глазами и иногда встряхивала головой, будто удостоверяясь, что это не сон. Парень крепко прижимал ее к груди, лениво покачивался и что-то говорил ей на ухо. На проигрывателе блескучей змеей вертелась пластинка, игла прыгала по черным виниловым волнам, музыка плавно переливалась из угла в угол.

Yesterday, love was such an easy game to play.
Now I need a place to hide away.
Oh, I believe in yesterday….

Пахло вином и чем-то заграничным. Эммочка провела пальцем по ряду пластинок в больших разноцветных конвертах. Музыка, замолкнув на секунду, вдруг грохнула ударными, и пары, стряхнув томность движений, задвигались в быстром ритме.

I’m back in the U.S.S.R.
You don’t know how lucky you are boy
Back in the U.S.S.R….

Эта живая масса выкидывала коленца, взмахивала волосами и перемещалась по комнате, мелькая множественными ногами. Зойка с совершенно обалделым от счастья лицом, неистово отплясывала, ловко вертя круглым задиком. Парень двигался умопомрачительно, непринужденно ведя партнершу. Она выныривала из под его руки, взбрыкивала ногами и кружилась вокруг своей оси.
Эммочка пристально смотрела на них. Что-то нехорошее зашевелилось в ее душе, словно тяжелые пласты чего-то потаенного пришли в движение, наращивая разрушительную силу. Она с трудом отвела взгляд и вытащила наугад из стопки один из конвертов с пластинками. Над фотографией белокожей женщины было крупно написано "Сьюзи Кватро". Глаза у нее были большие, ярко-голубые. Эммочка пожала плечами и пробормотала себе под нос: - Может и красивые, но совершенно глупые.
Бормотала она напрасно, можно было бы даже крикнуть во весь голос, встав на стул. Никому не было до нее дела. Музыка, отгрохотав, опять поплыла тягучими завораживающими звуками:

I look at the floor and I see it needs sweeping
Still my guitar gently weeps
I don’t know why nobody told you how to unfold your love
I don’t know how someone controlled you…

Эммочка подняла голову. Зойки с парнем не было. Лишь где-то в глубине квартиры хлопнула дверь.
Эммочка вскочила и поспешно вышла из комнаты. Сначала она быстро прошла мимо предположительно хлопнувшей двери, потом медленнее, потом вернулась и приложила к ней ухо, прислушиваясь. За дверью была тишина, живая тишина. Там, - убедилась Эммочка. Ей стало вдруг душно и защипало в глазах. Она развернулась и бросилась в коридор. Схватив ботинки, она принялась сердито их натягивать. Почему-то хотелось плакать. Надев один, Эммочка вдруг остановилась. Капельки пота выступили на верхней губе. Она встала и, подойдя в одном ботинке к двери, решительно в нее постучала. Тишина замерла, а потом снова ожив, теплым сгустком приблизилась к двери с той стороны. Эммочка побледнела. Дверь открылась и синие глаза уставились на нее. Эммочка с вызовом смотрела в ответ. Боковым или скорее "нижним" зрением она заметила голый торс в расстегнутой рубахе.
- Что тебе? - недоуменно спросил парень.
- Я Зою ищу. Она тут? - Эммочка услышала шевеление в глубине комнаты, но даже не попыталась заглянуть парню за плечо. Ей казалось, что если она сейчас отпустит его взгляд, то вся ее решимость рассыплется в прах и осядет никчемной пылью на полу.
Парень облокотился о косяк и выставил вперед босую ногу, почти касаясь Эммочки. Насмешливо ее рассматривая, он поигрывал мускулами и слегка барабанил пальцами по двери. Эммочка почувствовала, как мурашки побежали вверх по ногам, спине, шее, щекоча и оставляя за собой прохладные дорожки,
- А зачем она тебе? - парень двинулся взглядом от ее лица вниз, как будто совершая по этим дорожкам обратный путь, еще более ощутимый для ее тела.
Чуть задержавшись на Эммочкиных груди и ногах, парень снова посмотрел ей в глаза:
- Ну, и как тебя зовут?
- Эммочка, я сейчас приду, - раздраженно крикнула Зойка из глубины комнаты.
Эммочка сделала усилие над онемевшим телом, шагнула назад и чуть не упала, споткнувшись о собственный второй ботинок. Парень, мгновенно отреагировав, сделал бросок вперед и подхватил ее под руку. В ту секунду Эммочка поняла все-все про него, про себя, перед ней открылась вся бездна грядущего счастья и ужаса. Что-то незнакомое, пугающее прошелестело крыльями очень близко, обдав лицо ледяным ветром. Оно развернулось свитком перед ее глазами, мелькнуло начертанием судьбы в виде крошечных буковок и причудливо изогнутой линии, и свернулось в тугой жгут в груди. Она не успела ничего прочесть, разглядеть, уяснить, но одно было очевидно - пути назад нет и никогда не было.
Растрепанная злая Зойка выскочила из комнаты:
- Что случилось?! Зачем я тебе вдруг понадобилась?!
Эммочка отступила к нагруженной вешалке, растерянно моргая.
Зойка, метнув еще парочку свирепых взглядов в Эммочкину сторону, обернулась к парню и пропела:
- Сереж, я сейчас вернусь.
Сергей щелкнул пальцами и, ничего не ответив, танцующей независимой походкой, застегивая на ходу рубашку, двинулся в комнату к веселой компании.

Эммочка с отчаянием схватила Зойку за руку:
- Зоечка, пожалуйста, пойдем.
- Ты сумасшедшая! Какая муха тебя укусила?
- Реферат. Реферат не написан, - бормотала Эммочка, продолжая ее тянуть.
- Да ты с ума сошла! Вот дура! Да что с тобой?!
- Пожалуйста, давай уйдем. Уже поздно, - Эммочка жалкими влажными глазами смотрела на Зойку.
- Вот черт! Зря я тебя взяла. Психованная.
Зойка хмуро, не глядя на Эммочку, стянула пальто с вешалки, забралась в сапоги, и они вышли вон.

На следующий день Эммочка, словно предчувствуя неизбежное, что должно было случиться, ходила по коридорам института, внимательно осматриваясь. Она заворачивала за углы со смутным предвкушением чего-то; оно мелькало и мерещилось ей повсюду, но все никак не могло быть узнано и томило этим чрезвычайно. К концу дня, наконец, разрешилось. Сергей налетел на нее, чуть не сбив с ног. Эммочка воскликнула "Ой!" и пошатнулась, удовлетворенно про себя отметив, что именно его и ждала.
- А, это опять ты? - Сергей придержал ее под локоть, - Ты от восторга все время падаешь?
Эммочка поправила рукой выбившуюся прядь и молча ему улыбнулась.
- Я знаю, кто ты. Дочка профессора Аникеева, так?
- Эмма... меня зовут.
- Отличница и комсомолка. Эммочка - хорошая девочка, - хохотнул Сергей, - Это занятно. Пойдем-ка кофе попьем.
Ведомая его уверенной рукой, она шла, и все окружающее, расцвеченное яркими световыми пятнами, кружилось и плясало перед ее ошалелыми от счастья глазами. А за спиной, тайфун из тетрадок, учебников и расписания, прощально взмахивая бумажными крылами, уносился прочь. Эммочка не оборачивалась. В эту сторону она не посмотрела больше ни разу. Все ее внимание было отныне сосредоточенно на приторной яркости глаз, насмешливых губах, расслабленной походке и прочем прочем, казавшемся ей невообразимо прекрасным. Правда как-то раз она открыла учебник, случайно оставленный кем-то на подоконнике, когда дожидалась Сергея у аудитории, и была чрезвычайно удивлена фокусами своего зрения, потому как в каждой иллюстрации, как в голографической перемигивающейся картинке, она видела его лицо, а между строк читала его любимые словечки.

Иногда она сталкивалась с Зойкой и та демонстративно отворачивалась и шла в противоположном направлении, сердито мелькая ногами. Эммочка задумчиво глядела ей вслед и думала, что ничего из прежней жизни у нее не осталось, да оно ей и ни к чему. Только родители по-прежнему регулярно - утром и вечером - возникали перед Эммочкой, заботливо вглядывались в ее абсолютно прозрачные, отрешенные глаза, и перешептывались, что надо бы дать ей валерианы, а то девочка совсем заучилась, нагрузка колоссальная, как она справляется, бедняжка. Эммочка вяло отмахивалась рукой и запиралась в отцовском кабинете, слабым голосом требуя, чтобы ей не мешали, не мешали. Она хаотически разбрасывала учебники по столу, а потом садилась на широкий подоконник, жмурясь на солнце и проживая еще раз волнительные минуты, когда вместо лекций Сережа, выпросив у отцовского водителя Волгу, катал ее по пустой Москве и ветер, врываясь в окно, путал их волосы. Это звонкое неосторожное счастье пьянило Эммочку больше, чем Киндзмараули, которое они пили из горлышка на заднем сиденье автомобиля.

Эммочка спрыгивала с подоконника и, побродив по комнате, останавливалась перед зеркалом. Она долго и пристально рассматривала себя в разных ракурсах и вспоминала трогательный момент, когда Сергей, замолкнув и прикрыв глаза на минуту, вдруг произнес: - Знаешь, я хотел бы троих детей - сыновей.
Эммочка вспоминала, как сладко затеснило в груди, как она косо глянула на него и зарделась. Ей показалось, что он намекает на ее важную в этом жизненном сценарии роль. И тогда его требовательный рот и уверенные движения, сменившие задумчивую мечтательность, были ей особенно в радость. Он вдавливал ее в сидение автомобиля и дышал в ухо, оглушая, а Эммочка все падала куда-то, паря в невесомости и отдаваясь потокам воздуха, все летела, и последние укрепления ее привычного мира, рушились и соскальзывали в эту бездну вслед за нею.

По странной случайности, а может наоборот по вполне объяснимой закономерности, Эммочкины преподаватели, все как один, хранили молчание. Никто из них не торопился стучаться в кабинет к профессору Аникееву и говорить с протяжными паузами, словно против воли, что Эммочка совершенно забросила учебу, что не была ни на одном занятии с апреля, что видели ее несколько раз с длинноволосым старшекурсником, министерским сынком, лентяем и неучем. И как назло этот месяц профессор Аникеев был очень занят, чтобы самому заподозрить неладное. Несколько его аспирантов защищались. Он писал научную работу, и ходил полузрячий - нащупывал ответ на поставленный вопрос, мысленно блуждая в лабиринте химических элементов. Несколько раз он вспоминал об Эммочке и, оттирая пот со лба, спешил в другой корпус, чтобы, незаметно приоткрыв дверь аудитории, полюбоваться на знакомый наклон темноволосой головы и быстрое движение руки по тетрадке. Но на полпути он, вдруг пронзенный какой-нибудь блестящей идеей, разворачивался и торопился назад в кабинет, пока вертлявая мысль не скрылась в потемках. Или кто-нибудь его окликал, и профессор, остановившись и наклонив голову к плечу, внимательно выслушивал, а затем шел по другим делам. Как-будто что-то беспокоило его легким зудом позабытого намерения, да и только.
Началась сессия. На улице было тепло и зелено. Эммочка гуляла по пыльному шумному городу, иногда присаживалась на скамеечки, ела мороженое и смотрела на суетливых прохожих. Сергей в последнее время был часто занят и не говорил, чем именно. Она ждала его, не в силах занять себя ничем, кроме ожидания. Случалось, Эммочка подходила к институту и смотрела издалека: выбегали студенты с озабоченными лицами и сбивались в группки, что-то бурно обсуждая. Все это было теперь ей чуждо и не имело к ней никакого отношения. Она шла прочь, поеживаясь спиной, словно боялась, что высокие двери института, распахнувшись настежь, всосут ее с плотоядным чавканьем внутрь прохладного мрачного помещения. С каждым шагом тревога отступала; ветер, совершенно ручной, заигрывал с нею; мимо, фыркая, проносились автомобили. Эммочка улыбалась и думала, что скоро Сережа освободится, и они пойдут в кино. И там, в темном зале кинотеатра, она будет вдыхать его терпкий запах и замирать от блаженства, следя непонимающими глазами за мельканием на экране.

Однажды Эммочка бежала ему навстречу. Он стоял на противоположной стороне улицы, совсем недалеко, но лица было не разглядеть. Эммочка узнавала разворот плеч, по-матросски широко расставленные ноги, шарнирное движение руки, которую он подносил к губам, затягиваясь. Эммочка щурилась, вглядываясь в белое пятно вместо лица, и не понимала, почему картинка не проясняется при ее приближении. Наконец она подбежала к краю тротуара. Между ними проносились машины. Беззлобный ветер забрасывал ей волосы на глаза, и она нервно их убирала. Он, стоя через дорогу напротив, курил, и клубящийся дымок висел в воздухе, скрывая его черты. Эммочка панически всматривалась и даже провела перед собой рукой, будто снимая пелену. Все напрасно. Ничего. Совсем ничего не видно. И не перейти к нему. Она заметалась, закричала, тошнота подкатила к горлу.
Эммочка проснулась и резко села в кровати. Было темно и тихо.
- Приснилось, - выдохнула она. Но тошнота оказалась не сном и опять накатила волной. Спрыгнув с кровати, простучав пятками по холодному полу, хлопнув одной, потом другой дверью, она наклонилась над унитазом, и ее вырвало.
Разбуженная Лия Павловна спешила к ней по коридору. Эммочка выпрямилась, повернулась к ней и сказала нарочито бодрым голосом:
- Мамочка, не волнуйся. Сессия, понимаешь. Я очень устала. Перенервничала. Сейчас все в порядке уже. Иди, иди спать. - Эммочка смотрела на обеспокоенное мамино лицо и удивлялась, когда же они успели поменяться местами. Бледная Лия Павловна в розовой ночнушке, с детской тонкой шейкой, торчащей из выреза, смотрела испуганными глазами. И Эммочке хотелось по-матерински защитить ее от всех грядущих бед, - Только от каких бед? - думала Эммочка, обнимая за плечи и мягко направляя ее обратно в комнату.

Лекция Лии Павловны в отцовском кабинете не прошла даром; довольно скоро ей стало ясно, от каких именно бед.

Эммочка шла рядом с Сергеем и пыталась заглянуть ему в лицо. Всю ночь она продумывала речь, но сейчас голова была пустой и гулкой как колокол. Ей казалось, что он только взглянет на нее и сразу все поймет. Но он смотрел исключительно на свои ноги, пинающие камень. Жаловался на отца, ворчал по поводу сессии. Брезгливо-обиженное выражение застыло на его лице. Эммочка забежала вперед и встала перед ним. Он изловчился и прошвырнул камешек между ее ног, а затем, обойдя ее кругом, двинулся дальше. Волосы занавешивали его как ширма, и Эммочке смутно подумалось, что где-то это уже было, причем совсем недавно. Она взяла его за руку. Рука была вялая, безжизненная. Она потянула ее к своему животу. Сергей вдруг подпрыгнул и, по-балетному взмахнув ногой, зашвырнул камень на дальнюю клумбу. Рука при этом вырвалась на свободу, и он поспешно сунул ее в карман. Эммочка вздохнула и просто сказала:
- Сережа, я беременна.
Он остановился и взглянул на нее:
- Ты шутишь!?
- Мне не до шуток.
- Это какой-то бред! Ты что не предохранялась?
- Я? Я не знаю, как это делается. Про это мама забыла мне рассказать.
- А ты вообще уверена, что ребенок от меня? Я вот не уверен!
Эммочка взглянула на него растерянно и закрыла лицо руками. Все ее потаенные надежды на радостные объятия улетучились. Это был полный провал.
- Сережа, а как же трое детей? Трое сыновей... Ты же хотел... – она попробовала последний козырь.
- Вот черт! Не сейчас же, - и мысленно добавил: И не с тобой. Достав сигарету и закурив, он замолчал, задумавшись: Эти обожающие глаза, куда не повернешься.... Хорошая девочка, но слишком ее много.... Совершенно невозможно, - заключил он про себя.
Эммочка, словно прочитав его мысли, всхлипнула. Между пальцев, которые она так и не отняла от лица, просочились слезы.
- Это совершенно невозможно. Прости.
Ее плечи начали мелко подрагивать.
- О, боже! Прекрати истерику, - он в раздражении бросил окурок и раздавил его в труху каблуком.
Эммочка вдруг схватила его за руку. Задыхаясь и захлебываясь, беспомощно моргая глазами и не находя слов, она цеплялась за него обеими руками.
- Прекрати! Успокойся! Мне надо идти. Я тебе позвоню, - с трудом высвободившись из ее рук, он пошел прочь, сдерживаясь, чтобы не побежать. Все это было очень скверно, ему было ее жаль. Но ноги торопливо уносили его подальше от проблемы: - Еще профессор явится, не дай бог. Придется рассказать матери. Она что-нибудь придумает.... В конце концов, она бы точно ее не приняла, на порог бы не пустила, ей никто не нравится, - успокоил он свою совесть и, вспрыгнув на подножку трамвая, покатил прочь.

Эммочка пыталась попасть ключом в замочную скважину. Руки не слушались. Тело как пластилиновое гнулось в неожиданных местах и тяготело к полу. Анестезия в виде бутылки дешевого портвейна подействовала неплохо. В голове у нее было шумно. Пенистые волны накатывали и обрушивались с грохотом, а затем торопливо убегали обратно, сопровождаемые гулом. Это был самый настоящий шторм. Краски - от светло-серого до зловеще черного - заполняли все пространство. Эммочка растворялась в этом буйстве стихии, качаясь на волнах, что никак не облегчало задачу с ключом и дверью.
Дверь неожиданно распахнулась сама. На пороге, как чертик из табакерки, возник Глеб Иванович. Пух вокруг лысины стоял дыбом, и Эммочке стало смешно, но она сдержала улыбку, по крайней мере на правой стороне лица.
- Эммочка, как твоя сессия? - бледное, влажное от пота лицо, маячило перед ней светящимся воздушным шаром. Она почувствовала, что правый уголок ее рта пополз вверх, подтягиваясь до левого, и она схватила его рукой, прикрывшись.
- Что с тобой? Ты пьяна? - Глеб Иванович задохнулся от ужаса и отпрянул.
Эммочка тоненько хихикнула.

- Я все знаю. Ты не ходишь в институт. Не пришла ни на один экзамен. Что происходит?! - с каждым словом голос его рос и ширился, добавляясь к шуму в Эммочкиной голове, но на последнем слове вдруг сорвался на фальцет.
За плечом Глеба Ивановича вдруг появилось белое пятно поменьше и встревоженным голосом спросило:
- Глебушка, что случилось? Почему вы кричите на лестничной клетке? Эммочке стало нехорошо от всех этих световых и голосовых вариаций, и она села на пол, уставившись на нейтральную плитку.
Лия Павловна охнула и бросилась к ней, хватая ее за руки, подмышки, бестолково и суетно дергая, и роняя в разные стороны. Глеб Иванович застыл с помертвевшим лицом, оглушенный, ослепленный ужасом происходящего.
- Эммочка, ты пьяная. Какой кошмар, совершенно пьяная, - всхлипывала Лия Павловна.
От всех этих тормошений Эммочку вдруг вывернуло прямо на ноги Лии Павловны. Отплевавшись, она гулко, но вполне отчетливо сказала:
- Не только пьяная, но и беременная.
Глеб Иванович схватился за сердце и привалился спиной к распахнутой двери:
- Лия. Не понимаю. Что происходит... Что она говорит...
Лия Павловна метнулась к мужу и попыталась поддержать его грузно оседающее тело. Пепельное лицо шлепало губами, из которых с присвистом вырывался воздух. Она рванула ворот его рубахи.
- Господи, Эммочка! Ему плохо! Вызови скорую!
Эммочка едва слышала голос матери из-за шума прибоя. Зрительная картинка то удалялась, то приближался к ней, последовательно меняясь в размерах. Она помотала головой, силясь справиться с наваждением.
- Какой ужасный шторм, какой ужасный сон, - пробормотала она.
Глеб Иванович, сидя на полу, разнообразил палитру, переходя от серого к синюшному. Лия Павловна беспомощно толклась вокруг. Эммочка в позе врубелевского сидячего демона, трясла головой. Сообразив, что от нее ничего не добиться, Лия Павловна сама кинулась к телефону:
- Скорую. Быстрее, пожалуйста....

Шум прибоя разделился на составляющие: гул лифта, быстрые шаги санитаров, шепот соседей. Эммочка потрогала холодный кафель на полу, сильно дернула себя за ухо и подумала, что может быть это вовсе не сон.
- Это не сон? - спросила она у сгрудившихся на лестничной клетке старушек. Но старушки отпрянули от нее, как от зачумленной. Постепенно все стихло. Старушки рассосались. Море в ее голове успокоилось. Свернувшись калачиком на лестнице, она немножко подремала. Проснулась оттого, что замерзла. Ее потрясывало, и очень хотелось пить. За маленьким лестничным окошком было темно.
Эммочка, поднявшись и подойдя к двери, похлопала по карманам. Ключей не было. На коврике перед дверью валялись пустые ампулы и колпачок от шприца.
- Это был не сон?! - в голове ее заколотились мысли, толкаясь и стукаясь одна об другую. Обрывки фраз, всплывающие с темного дна. Размытые картинки. Сережина прямая спина, вспрыгивающая на подножку трамвая. Выпуклые лица родителей с ужасом в глазах. Фигура отца на полу с вытянутыми вперед, через порог квартиры, ногами. Белые халаты.
Эммочка на ватных ногах спустилась по лестнице и вышла в теплую всеутещающюю ночь. Через час она звонила в Зойкину дверь.


Ты спеши. Ты спеши ко мне.
Если я вдали. Если трудно мне.
Если я, словно в страшном сне.
Если тень беды в моем окне.

Зойкина мама, Лизавета Аркадьевна, крепкая женщина с массивным бюстом, натруженными руками и мечтательным выражением лица, очень любила Анну Герман. Она ставила ее пластинку снова и снова, занимаясь хозяйством. Дети скакали по квартире. Муж шелестел газетой на диване. На кухне что-то шумело и булькало, выползая из-под кастрюльных крышек. В ванной беспрерывно бежала вода: или кто-то мылся, или что-то стиралось. Анна Герман не сдавалась и пела во всю мощь своего голоса. Через неделю Эммочка знала все песни наизусть, и могла бы, наверное, подпевать вместе с невозмутимой Зойкиной мамой, если бы не основное занятие, поглощающее ее целиком. Эммочка сидела на кончике стула, с совершенно прямой спиной и лицом, обращенным в окно, и ждала. Взгляд ее был рассеянным, будто бы направленным внутрь, или даже скорее назад, сквозь сведенные лопатки к противоположной стене, у которой на маленькой тумбочке стоял ярко-красный, угловатый телефон. Между Эммочкой и телефоном висели в воздухе высоковольтные провода и она морщилась, не оборачиваясь, когда кто-нибудь вклинивался, случайно их задевая. В основном, телефон молчал, лишь иногда взрываясь пронзительной трескотней. Эммочка даже не вздрагивала. Почему-то она точно знала, что очередной звонок не имеет к ней отношения. Она ждала и не сомневалась, что опознает свой долгожданный по первому всполоху.
Зойка по ее просьбе позвонила на следующий же день Лии Павловне и, узнав, что Глеб Иванович слава-богу жив, но все еще очень плох, попросила от Эммочкиного имени, чтобы все разыскивающие ее получали Зойкин телефон. Лия Павловна в свою очередь отсутствующим голосом спросила, как Эммочка. Зойка подробно отвечала, но на середине фразы поняла, что ее слова, кувыркаясь и бряцая, летят одно за другим в глухую бездну. Та сторона была пустой и безжизненной. Зойка алекнула, дунула в трубку, опять послушала, и, уловив далекие, едва слышные звуки сдерживаемых рыданий где-то вглубине комнаты, долго еще не знала, как поступить, тыкая мертвой трубкой в Эммочкину сторону и напрасно взывая к ее безмолвной спине.
Поначалу Зойка пыталась как-то взбодрить Эммочку: приобщить ее к институтским домашним заданиям, развлечь разговором или сводить в кино, но та смотрела умоляющим взглядом, и она бросила свои попытки. Лизавета Аркадьевна применяла свои методы, постоянно зазывая Эммочку на кухню, чтобы поплотнее накормить (милая, только хорошее питание может излечить от хандры, к тому же ребеночку нужны витамины, что ж, ты сердешная, такая снурая и без аппетита). Эммочка извинялась взглядом, и старалась как можно реже выходить из Зойкиной комнаты. Но если выходила, то ей казалось, что шнур от телефона тянется за нею, начинаясь не из розетки, а от ее шеи, словно поводок.
Больше всего досаждали дети. Их очень веселила ее недвижимая фигура, и они щекотали ей пятки или неожиданно выстреливали из-за плеча, голося по-петушиному. Самый маленький, Васька, теребил ее больше других. Он дергал за волосы, скребся в спину или щипал с вывертом. Лизавета Аркадьевна ворчливо их отгоняла. Они рассыпались по квартире как горох, а потом опять сбивались в пытливую стаю.

Каждый вечер, в сгущающихся сумерках, Эммочка видела в окне, в желтом свете фонарей, две фигуры. Мужчина и женщина танцевали танго. Они двигались стремительными зигзагами. Их тени шагали вслед за ними, наступая, резко поворачиваясь и вращаясь. Эммочка заворожено следила за этим призрачным лунным танцем, прижимаясь лицом к стеклу и вглядываясь сквозь листву росших перед окном тополей. Ветви отбрасывали косые длинные тени, листья - причудливые, кружевные, делая картинку еще более нереальной. Белый тополиный пух бешено вертелся от взмахов юбки женщины. Мужчина вел ее уверенной рукой, не приближаясь вплотную, но несколько оставшихся сантиметров между их телами вибрировали от напряжения. Эммочка вытягивала шею, привставая на стуле. Она явственно слышала музыку аргентинского танго. Она узнавала себя и Сережу. Она вспоминала тот теплый темный вечер, когда гуляя, они вдруг услышали эту мелодию, доносившуюся из открытого окна, и, он неожиданно крепко обнял ее и, не сводя пристального взгляда, закружил в танце.
В такие минуты она забывала про все горести: про Сережу с ускользающим лицом, про запрокинутый подбородок отца и мамино отчаяние, про секундное торжество и сменившее его сочувствие в Зойкиных глазах, про строгую мину докторши (слишком поздно вы надумали избавиться от ребенка, гражданочка) и про эту чужую маленькую комнату с хорошими, но ненужными ей людьми. Нужен был только Сергей, но телефон молчал.

Эммочка шла вниз по улице, изнывая от жары. Верхняя губа и лоб была мокрыми от пота. Платье противно облепило уже заметный живот и путалось в коленях влажным препятствием. Она вытирала лицо рукой и щурилась на высотку, контуры которой дрожали и плыли в мутном августовском мареве. Не обращая внимания на консъержку и даже не ответив на ее вопрос "куда", она поднялась наверх. Дверь открыла женщина в шелковом халате и бигудях. Синие глаза пристально уставились на Эммочку:
- Вам кого?
- Простите. Сергей дома?
- А вы кто?
Эммочка молчала. Взгляд женщины упал на живот Эммочки, а затем вернулся к лицу. Глаза из синих превратились в серые и скучные. Холодным голосом она сказала:
- Здесь такие не живут…, - и чуть помолчав, она неожиданно добавила свистящим шепотом, - Забудь сюда дорогу, бесстыжая!
Дверь захлопнулась. Эммочка осталась стоять, почти уперевшись пузом в закрытую дверь. Ее подмывало обернуться, чтобы увидеть за спиной ту, которую обозвали этим ужасным словом. На свой счет Эммочка отнести его никак не могла. Она запоздало поправила воротничок, разгладила платье на животе и, постояв еще пару секунд, пошла назад к лифту.

Начался учебный год. Эммочка по-прежнему жила у приютившей ее Зойки. С таким же аккуратным постоянством, с каким когда-то она приходила за час до начала лекций, ждала она теперь Сергея, приезжая к институту с самого утра и уезжая, когда темнело. Она была уверена, что рано или поздно он появится. Изо дня в день Эммочка усаживалась на скамеечку в институтском дворике, в начале сентября расправляя под собой легкий сарафан, потом - шерстяное платье Зойкиной мамы, а затем - клетчатое драповое пальто с чужого плеча. Время шло, но Сергея все не было. Сокурсники, по началу частенько подходившие, постепенно потеряли к ней интерес. Иногда рядом усаживалась Зойка и поглощала с аппетитом булку, запивая ее кефиром. Время от времени, не глядя, она протягивала руку в сторону Эммочки. Та рассеянно отщипывала от булки кусочек и делала глоток из бутылки, не спуская при этом глаз с институтских ворот. Преподаватели проходили мимо Эммочки, испуганно или неодобрительно на нее поглядывая. В их глазах можно было прочитать сочувствие к Глебу Ивановичу. Но Эммочка ничего такого в их глазах не читала. Она вовсе ничего не замечала, сосредоточенно глядя в одну точку. Она терпеливо ждала. Ее привычные усердие и старательность были тем мостиком, по которому она теперь шла, доверчиво держась за перила и не глядя вниз на бушующий поток. От ранних сентябрьских деньков она потихоньку перешла к первому ноябрьскому снегу, когда вдруг в воротах показалась знакомая фигура. Эммочка вскочила со скамейки и радостно закричала:
- Сережа!
Сергей будто от выстрела пригнул голову и, даже не обернувшись в ее сторону, пошел какой-то косой походкой прочь.
- Сережа! Сережа! Подожди! - Эммочка неловко побежала вслед за ним, чуть придерживая рукой живот. В такт животу на ее лице прыгала радостная улыбка. Она очень спешила и, даже подскользнувшись, чуть было не упала, но догнать Сергея никак не получалось. Его дубленка все реже мелькала впереди среди фигур прохожих, а петляющий след мгновенно засыпало колючим серым снегом. Эммочка сбавила шаг, потом совсем остановилась. Вязаная шапочка сбилась на бок и она стянула ее с головы, зажав в кулаке побелевшими пальцами. Глупая улыбка, застывшая на ветру, постепенно сползла с лица. Внутри вдруг что-то сильно кольнуло. Живот вздрогнул и Эммочке показась, что поясницу стянуло тисками. Она села на снег, растерянно глядя вокруг, а потом повалилась набок, подтянув колени к животу. Боль выплескивалась толчками и вольготно разливалась внутри. Эммочка закрыла глаза.

Из роддома ее встречала Зойка. Эммочка без живота смотрелась совершенно осиротевшей. Комично большое пальто и тонкие ножки; волосы, снова заплетенные в косу и сверток на чуть отведенных в сторону, будто не ей принадлежащих, руках. Шла она и отдельно шли руки. Зойка выхватила сверток и прижала его к себе: - Ребенок не виноват, Эммочка. Он же твой несмотря ни на что.
Эммочка скользнула отсутствующим взглядом и пошла вперед.

Едва войдя в квартиру, Эммочка села на прежнее место и уставилась в окно. Зойка с мамой хлопотали над новорожденной девочкой. Но Эммочка их не слышала. Между ней и миром возникла плотная защитная оболочка, не пропускающая звуки, - мягкая, волокнистая, окутывающая с ног до головы. Было хорошо, комфортно и совсем не больно - внутри уже не саднило. Телефон она больше не чувствовала. Теперь это был лишь кусок пластмассы, не более того.
- Эммочка, не понимаю я тебя. Ты не проявляешь никакого интереса к ребенку. Как хоть назовешь, скажи.
Эммочка молчала.
- Ладно, бог с тобой. Уже спать пора. Ложись. - уставшая Зойка начала раздеваться.
Эммочка послушно последовала ее примеру. Если бы Зойка вдруг посмотрела в ее лицо, то увидела бы слабую улыбку. Но Зойка ни за что бы не догадалась, в чем причина улыбки. А причина была в том, что кокон, в отличии от одежды, Эммочке не снять, что в нем тепло и уютно, что и днем и ночью она в безопасности. Лежа на спине, она смотрела в темноту. Мыслей не было. Вата - белоснежная и пушистая - предохраняла от мыслей. Эммочка тихонько шевелила пальцами, словно перебирая тонкие нити и сплетая из них невиданные узоры. Этого было достаточно для существования.

С самого утра все разбежались по работам и школам. Зойка уходила последней и, перед тем как закрыть дверь, крикнула:
- Эммочка, молоко на плите. Покорми ее через час. Соберись. Я скоро буду.
Эммочка уже давно лежала с открытыми глазами. Но Зойка ошибалась, думая, что ее слова проникли дальше, чем уши. Чуть погодя, Эммочка встала и снова уселась у окна. С нежным любопытством она смотрела на встающее солнце сквозь морозные рисунки на стекле. Пальцы продолжали свое неспешное шевеление. Ей было очень спокойно. Неожиданно тишину разорвал надсадный младенческий крик. Он ворвался будто острое копье сквозь ее кокон. Она сморщилась и стала перебирать пальцами быстрее, словно надеясь затянуть брешь. Не помогало. Ребенок кричал, и Эммочкина защита лопалась и трещала по швам. Она встала. Снова села. Затем опять встала. Ребенок разрывался от плача. Она заткнула уши и стала ходить из угла в угол. Непонятно как долго это продолжалось, но в какой-то момент Эммочка поняла, что в комнате тихо. Она отняла руки от ушей и остановилась. Ее воздушной прослойки, ее сахарной ваты больше не было. Она чувствовала себя голой и абсолютно несчастной.
Эммочка подошла к коляске. Ребенок, запеленатый в тонкое выцветшее одеяльце, лежал неподвижно. Лишь маленькое розовое личико беспрестанно гримасничало. Не открывая глаз, он вытягивал губки трубочкой и причмокивал. Эммочка почувствовала, как ее грудь налилась жаром, и молоко тоненькой струйкой полилось по животу. Она обхватила себя руками, крепко зажав грудь. Ребенок сморщил нос, открыл рот и, выдержав паузу в несколько секунд, снова закричал. Молоко полилось сильнее. Ребенок заходился в плаче, кривя рот и багровея от напряжения. Эммочка пристально вглядывалась в его искаженное лицо, и ей казалось, что это не ребенок, а ее будущее - комкается и заходится в предсмертном крике. В ушах ее зазвенело. В глазах стало темно. Она схватила коляску с непонятно откуда взявшейся силой, открыла дверь балкона и выставила ее вон. Холод полоснул по мокрой на груди рубашке. Она попятилась назад в комнату и захлопнула балконную дверь с чувством адского удовлетворения.

Неведомые силы закружили, завертели Эммочку на месте. Она нелепо взмахивала руками, похохатывала и тоненько взвизгивала. Волосы растрепались, взгляд совершал безумный бег по комнате, судорожные ломаные движения дергали Эммочкино тело в разные стороны, не давая ей остановиться. Покрутившись так с минуту, она вдруг замерла, словно кто-то наигравшись, отпустил ее, и, взметнув напоследок волосы, вылетел вон.
Эммочка привалилась спиной к стене и в изнеможении сползла на пол. Она закрыла глаза и поплыла в густом мареве. Это была теплая молочно-белая река, которая подхватила ее обессиленное тело и понесла прочь из этой комнаты, подальше от надрывного детского плача, проникающего сквозь балконную дверь. Она отдалась этому течению и совсем уже ничего не слышала; тело стало легким, послушным. Она с изумлением подносила руки к глазам и смотрела, как потоки воздуха просачиваются между пальцами; она чувствовала их приятное дуновение; они щекотали лицо и шею. Убаюканная ветром, Эммочка провалилась в сон.
Неожиданно перед ее глазами возникло лицо бабушки. Оно было грустное и сосредоточенное. Эммочка попыталась что-то крикнуть, приблизиться, дотронуться до нее. Но бабушка покачала головой и взглядом удержала ее на месте. Затем она широко взмахнула руками, и картинка стала удаляться. Стало видно всю бабушкину фигуру; она как-то вытянулась, похудела, лицо разгладилось. На вид ей было лет двадцать -двадцать пять. Эммочка с удивлением наблюдала за метаморфозой. Вокруг бабушки заклубился серый туман, и из него постепенно стали проступать очертания незнакомого города.
Бабушка вдруг оказалось одетой в ватник; на голове у нее очутился шерстяной платок, перевязанный крест накрест, а в руках - сверток, напоминающий запеленатого ребенка. Она кинула последний внимательный взгляд на Эммочку, будто удостоверившись, что та смотрит, и медленно пошла по безлюдной улице. Город был мрачный, пугающий своей безжизненностью. По обеим сторонам дороги тянулись заколоченные дома, магазины с выбитыми рамами и пустыми дверными проемами. Кое-где на дороге попадались скрюченные или наоборот вольно раскинувшиеся темные фигуры. Женщина в ватнике и в платке не отводила от них равнодушный взгляд; лишь тяжело и осторожно переступала через тела, словно боялась упасть и уже больше не встать, составив им компанию. Она знала, что на главный вокзал Симферополя пришел из Москвы эшелон в 20 вагонов ржи и картофеля. Она торопилась, прижимая сверток к груди, хотя со стороны ее усилия поспешать выглядели жалко. Когда впереди показался вокзал, и она услышала неясный гул и увидела темную живую массу, она рванула было из последних сил, но вдруг остановилась, задохнувшись. Закашлялась надрывно, зашаталась и села, не глядя, на очередную груду тряпья, заиндевевшую и давно мертвую. Ребенок в ее руках завозился. Не заплакал, нет. Девочка не плакала с рождения. Лишь тяжко кряхтела и она часто думала, что ее дочь пришла в этот мир уже подготовленная.
Женщина кашляла, пряча лицо в платок и сквозь слезы, глядя на выбегающих из здания вокзала людей с безумными глазами, волокущими в руках мешки. Одна фигура в длинном пальто бежала, истерически хохоча и рыдая, спотыкалась, падала, и снова вставала, волоча за собой тяжелую коробку. Она посидела еще немножко и с усилием встала, так и не поняв, на чем сидела. И пошла дальше, бормоча скороговоркой: «Фаина, я иду, иду, иду. Жди. И не смей, слышишь, не смей. Фаина, иду. Принесу, будем кушать. Много кушать».
Потихонечку, экономя силы, она почти подобралась к вокзалу. Вдруг что-то налетело на нее со спины, подмяло, опрокинуло, пронеслось, больно ударив по голове. Ребенок пискнул где-то под животом. Она посмотрела слезящимися глазами перед собой. Какие-то люди бежали дальше, с раскинутыми в сторону руками, издавая громкие вопли и даже не заметив ее падения. Голова закружилась, она не чувствовала будто ставшего чужим тела и совершенно не понимала, что надо делать, чтобы встать. Она уткнулась носом в асфальт и прошептала: «Фаина, я иду. Даже и не думай. Иду». Шепот был прерывистым, неуверенным. Она знала, что не встанет. Она сдалась.
Ребенок возился под нею, сосредоточенно, самостоятельно борясь за свою жизнь. Она с трудом перекатилась на спину и подтащила сверток поближе к своему лицу. Приоткрыла одеяльце и посмотрела на бледненькое личико с глядящими на нее серьезными глазами. Подышала на девочку, чтобы согреть ее немножко, и вдруг запела:

Моi мрii, моi весни, мои доня,
Моi думи, моi болi, моя доля.
Свiтом-пересвiтом вiд зими до лiта
Виростають дiти, дiти виростають,
А над ними в небесах ангелы лiтають.

Неожиданно она поняла, что возле нее кто-то стоит. Она подняла глаза и увидела высокую цыганку. Взгляд ее, побродив, зацепился за мешки в обеих руках цыганки. Там явно было что-то съестное, проступающее округлыми формами сквозь ткань мешка. "Картошка" - пронеслось у нее в голове. Она уже не в силах была отвести взгляд и горячо зашептала: "Иду, Фаиночка, иду. Жди". Цыганка наклонилась и посмотрела на ребенка, который моргал и посасывал что-то невидимое. Цыганка ущипнула грязными руками маленькую щечку и спросила: "Не больной?" Она посмотрела непонимающими глазами на цыганку, а потом опять уставилась на мешки. Ребенок опять закряхтел и, выпростав из одеяла ручку, сунул палец в рот. "Хороший." - хмыкнула цыганка. Но тут ее окликнул мужской голос, и она, сердито бросив в сторону: "Подожди! Для тебя же стараюсь, обормот!", зашептала: "Давай, дорогая, бери мешок картошки, а мне ребенка дай".
- Картошка? - переспросила она.
- Да! Да! Давай его сюда! Сама хоть выживешь.
Цыганка протянула ей мешок, и та торопливо схватила его обеими руками, крепко прижав к себе. Подхватив сверток, цыганка поспешила прочь.
Перекатившись обратно на живот, она спрятала мешок под своим телом и долго лежала, набираясь сил и дожидаясь темноты, чтобы сохранно донести его домой к Фаине. Только на следующее утро Эсфирь вспомнила про девочку.


Экран перед глазами Эммочки погас, и она разом вывалилась из сна обратно в окружающую действительность.
Холодный пол. Ее скрюченное в неудобной позе тело. Раскиданные детские вещи. Балконная дверь, из-под которой тянуло холодом. "Странно. Почему так тихо?" - подумала Эммочка. Ее как будто что-то беспокоило в этой мертвенной тишине. Она встала и, подойдя к балконной двери, распахнула ее настежь. Ледяной порыв ветра ударил ее наотмашь, и она задохнулась, захлебнулась морозным воздухом. Ступив босыми ногами на стылый пол балкона, кое-где припорошенный острыми кристалликами снега, она протянула руки к неподвижному тельцу ребенка. Вернувшись обратно в комнату, Эммочка тщательно замотала его в шерстяное одеяло, высвободила левую грудь и уткнула ее в холодные губы девочки. Крепко прижимая ее к себе, она запела:

Моэ сонце, моэ небо, моя доня,
Моя радiсть, моя втiха, моя доля.
Зустрiчають тата крильца-рученята,
Зорi-оченята, оченята-зорi,
Немаэ на землi нi бiди, нi горя.

Девочка вдруг всхлипнула и зашевелилась. Захватив сосок, она жадно зачмокала. Эммочка ослабила руки и запела чуть тише.