Как это замечательно – просто уткнуться лицом в подушку и разрыдаться, как ребёнок, лишённый возможности мечтать. Изойтись слезами, растирая их, бегущие по щекам, маленькими розовыми кулачками. Эти прозрачные капли дождя, которые непременно становятся лужами, замечательными огромными лужами-океанами с большими, как доска от ящика из-под фруктов, кораблями, где ты непременно капитан, тот самый, что, стоя на мостике, растирает маленькими розовыми кулачками, бегущие по щекам, слёзы.

Жанна упала на кровать, уткнулась лицом в подушку, чувствуя, что сейчас заплачет. Набежали слёзы. Намочили гордость, прячась в наволочке от жалеющего взгляда и сожаления, застывшего в печальной улыбке Андрея. До чего же нелепыми показались ему вдруг: это никчёмное его признание, её слёзы, удивившие, но ничуть не тронувшие. В душе он даже усмехнулся над ними и подумал, что естественней было бы уйти. Прямо сейчас.
Разве мог он подумать ещё час назад, садясь на пятнадцатый автобус, что, доехав до улицы Грибоедова, вдруг решит сойти там, в то время как собирался ехать до конечной. А это минимум шесть остановок. И что он снова зайдёт в знакомый подъезд и, поднявшись на четвёртый этаж, вдруг закурит, оперевшись о стену и вспомнит ту девочку, рисующую цветы на асфальте, возле девятиэтажки по улице Таврической. И, постояв ещё минут пять, вдруг захочет уйти, но, почему-то, раздавив сигарету о перила, коротко позвонит в дверь, уже через секунду сожалея об этом. Разве хотел он, чтобы она оказалась дома? Разве мог он дойти до подобной формы извращения? Беззастенчиво наблюдать, как отворяется дверь. Смотреть в эти беззащитные, счастливые глаза, на эти смиренные, всё вытерпевшие, губы и, жаждущие объятий, плечи, сознавая всеми своими извилинами, что только она способна с такой, чуть ли не собачьей преданностью и радостью, открыть ему дверь, довериться и улыбнуться? А он лишь сухо сказал ей: "Здравствуй", даже не удосужившись закурить. Но разве кто-нибудь способен был предвидеть, что – о, ужас! – едва дав ему возможность переступить порог, она обожжёт его своим, раскалённым до бела, поцелуем. И это станет почти равносильно тому, что снова придётся остаться и, в лучшем случае, сказать обо всём завтра, превратив всё это в холодные поцелуи, вынужденные ласки и омерзительную пародию на любовь.
И, значит, придётся лгать, отгораживая себя от необходимости говорить бесполезные слова утешения, от чувства, совсем не похожего на сострадание, бессознательно потешая своё тщеславие подаянием доброты, если только слово "доброта" способно заменить слово "жалость". Но ведь пришёл он не затем, чтобы лгать. Скорее, наоборот, чтобы выложить всё начистоту. Смыть с себя эту пену притворства, рискуя остаться голым, пусть даже так – всё же лучше, чем оставаться скользким. И значит, он уберёт свои губы – плотно сжатые две четверти поцелуя – предотвратив лже-любовь и жалость. Он аккуратно отстранится от неё и, подчёркивая важность момента, только теперь молча закурит.
Андрей нехотя подошёл к столу и, устало опустившись на стул, посмотрел на её слегка дрожащие плечи, немного жалея и не понимая её. Он сидел, чуть-чуть наклонив голову вперёд, и думал, что нелепо было бы утешать её сейчас: подсаживаться к ней на кровать, класть руку на плечо или гладить по волосам. "Сочувствие палача", - подумал он, поднося ко рту сигарету. Конечно, можно обратить всё в шутку. Достаточно только пощекотать её подмышкой и засмеяться насколько возможно естественней, а потом ещё поцеловать в шею, или того лучше, легонько укусить за мочку уха. Но разве это выход? Ещё две трети ночи под одним одеялом. А что дальше? Дальше вновь пауки, копошащиеся в мозгу, и невыносимая пытка человеколюбием, четвертование совестью, "оставьте надежду...".
Жанна по-прежнему лежала, уткнувшись лицом в подушку, так и не обронив ни слова, лишь, немного приподняв голову, собрала в ладонь растрёпанные волосы и отбросила их за голову.
"Какой ненужный жест", - подумал Андрей, лениво наполняя две, стоящие на столе, рюмки. "Какой смысл в том, чтобы вот так запросто отбросить эти красивые вьющиеся волосы и через секунду вновь уронить голову на подушку. Застыть, как застывает ветер в её белёсых, как соль, волосах, схваченный объективом фотоаппарата. Разве я знаю хотя бы один случай, где это имело бы значение?" - спрашивал он себя, залпом осушая вторую (она пить не хотела) рюмку, - "Впрочем, да, та самая девочка, рисующая цветы. Она так же небрежно отбрасывала спадающую прядь, когда, сидя на корточках, или стоя на коленях, выводила тонкие прожилки на листьях гладиолуса. Однако тогда это имело значение – нужно было избавиться от лезущей в глаза пряди, от ширмы, заслоняющей иллюзию, сладкую детскую феерию от отвратительной, прозаичной реальности – брошенного на асфальт портфеля из школы, в которую нужно вовремя успеть, не выученного урока и, спадающей на глаза, пряди непослушных волос. А знаешь, я ведь часто сравнивал тебя с нею. Она тоже верила в иллюзию – наверное, это прекрасно – рисовала цветы, свою красивую сказку на пыльном июльском асфальте, такая далёкая от грязи человеческих отношений, счастливая, бегущая по радуге своих причуд, неподвластная зависти, колдующей где-то внизу, где-то НАСАМОМДНЕ:
“Мой маленький ангел! Сон его сладок
Невинен, как детство и свеж, как родник,
Чему-то беспечно во сне улыбаясь,
Он счастлив уже одним тем, что лишь спит".
Андрей вновь наполнил рюмку и на этот раз сделал совсем маленький глоток.

Всякий раз, на пути в школу, она непременно останавливалась возле своей "оранжереи", чтобы нарисовать ещё один тюльпан или розу, или, когда очень спешила, что-нибудь попроще. Так получалось. Не знаю случайно ли. Возможно, нет. Возможно, я нарочно, несколько дней подряд, в одно и то же время, оказывался на том самом месте и, облокотившись о невысокую каменную ограду, лениво курил, глядя на подъезд в ожидании, когда она вновь радостно сбежит по ступенькам, бросит портфель и, присев на корточки, ещё до того как провести первую линию, вот так же отбросит назад непослушную прядь волос.
Видимо, она рисовала и возвращаясь со школы, потому как уже вечером, по пути домой, вместо того чтобы сесть на автобус, а не плестись в горку почти на самый верх, я специально проходил мимо её дома, чтобы увидеть ещё несколько цветов, украсивших землю. В её прекрасной причуде не было той спешки, когда стремишься, как можно быстрее закончить дело, дабы полюбоваться предметом своего труда и, так и не докончив, бросаешь его или откладываешь на потом, на это горасплечьевское "потом". Она словно бы смаковала её, как терпкий кофейный ликёр "Vanna Tallinn", как песни Sade, как "Игру в классики" Хулио Кортасара, избегая чего-то такого, что подобно извержению семени, влекущего за собой если не отвращение, то желание повернуться спиной и заснуть.
Девочка не жалела мелки, ярко раскрашивая каждый лепесток или листочек и оттого этот, некогда грязный кусок асфальта стал походить на что-то вроде: "иные голоса, иные пространства", способное вызвать в нас какую-нибудь кощунственную улыбку. Но безнадёжно далёкое от нашего понимания, совокупляющегося с джазом и коньяком, прошлое, так и не познавшее простоты, стало походить на розово-жёлто-красно-зелёно-голубое детство, на беззаботность, с одной единственной целью – мечтать.
И вот когда в субботу прошёл дождь, как самая заурядная проза, смыв эту гедоническую сказку, я снова увидел девочку. Она сидела на корточках, зажав в руке разноцветные мелки и, глядя на это autodofe uno plue, плакала, тихо-тихо, одними глазами, не обращая внимания на упавшую прядь. Тогда я подошёл к ней и тоже присел рядом и, наверное, тоже заплакал бы, если бы смог. Знаешь, что я ей сказал? Я сказал: не плачь, Жанна, всё это неправда, не может быть, чтобы всё вот так закончилось. Я не знаю, но я назвал её Жанной.
Андрей допил коньяк, бросил в рюмку фильтр давно истлевшей сигареты и снова посмотрел на Жанну. Она всё так же лежала лицом вниз, поджав под себя правую ногу и свесив с кровати руку. Она уже не дрожала и не всхлипывала. Уснула?
Андрей порылся в карманах, ища зажигалку и, наконец, обнаружив её, спрятавшуюся за бутылкой коньяка, небрежно прикурил, коснувшись лишь краешка сигареты и, не удосужившись даже раскурить, положил её на край стола, рискуя задеть рукавом и уронить себе на брюки. Жанна свернулась калачиком и тихонько посапывала, повернувшись к нему спиной. Платье на ней задралось, оголяя шоколадные бёдра.
Улыбнувшись, он вспомнил, как совсем недавно гладил эти красивые ноги самыми кончиками пальцев, страстно желая любви. Но, боясь услышать "нет" и почувствовать, как её ладонь отстраняет его руку, и дрожащие губы, натянуто улыбаясь, беззвучно просят о чём-то, что заставило его встать и прикурить новую сигарету. Ещё не думая, что всё же придётся ей сказать о том, от чего с негодованием отмахивался тогда, удивляясь нелепым мыслям и, в отместку им, даруя поцелуй – этот неотъемлемый атрибут любви, так похожий на ту ярко красную розу, нарисованную как раз там, где девочка впервые отбросила непослушный локон, вынудив меня подглядывать, как ты сосредоточенно выводишь каждую линию своей фантасмагории, заключившей в себя необходимость, слегка приоткрыв маленький рот и коснувшись языком верхней губы, мечтать.
Мечтать, насколько это возможно, сжимая меня между пальцев, рисующих цветы. Теперь я, наконец-то, понял, что и девочка, и цветы, и даже дождь – всё это было тобой, было судьбой с мелками, которыми был я, крепко сжатый тремя пальцами твоей руки, так необходимый той девочке, чтобы рисовать то, что зовётся цветами, что становится мной за счёт меня самого, но не без твоей помощи. Фантазией девочки, которую я почему-то назвал Жанной, когда Жанна-дождь смыл Жанну-цветы, нарисованные девочкой Жанной, сидящей на корточках возле тротуара и тихо плачущей над размытой дождём Жанной-иллюзией. Девочка, которую я, уже будучи смытым дождём, окрестил Жанной, той, что даже не догадывалась о том, что она не совсем Жанна, а всего лишь девочка, поправляющая непослушные волосы и не подозревающая, что делает она это специально для меня, чтобы я смог определить это движение, как самое ненужное и нелепое, наливая себе коньяк перед тем (или после того), как сказал самое главное, перед тем как уйти, чтобы не заметить откровение в движении рукой ото лба к затылку, потому что, наконец, понял, что ошибся, когда говорил, что оно не имело смысла и, наконец, вспомнил, где именно это имело смысл.
Там, где были цветы на асфальте, которыми были ты и я, где была девочка с мелками, которыми, опять же, были мы с тобой, где был дождь, ставший движением ото лба к затылку, от тебя ко мне, словно бы между нами...
Проснувшись рано утром от звона, опрокинутой во сне, рюмки, Андрей печально улыбнулся, глядя на так и не разобранную постель. Выпил бутылку молока и вышел из дома, закрыв осторожным поворотом ключа за собой дверь. Едва слышным щелчком, тихо-тихо, так, как уходят из дома ночью, боясь разбудить кого-то, кто смог бы этому помешать. Сбежав по лестнице, он оказался во власти утренних сумерек и уже начинающих засыпать фонарей. Постояв минут семь в ожидании автобуса, Андрей, плюнул на автобус и, засунув руки в карманы брюк, не спеша, побрёл по дороге. Дойдя до Красноармейской, он извлёк из кармана скомканную пачку "Кента" и, выковыривая последнюю, вспомнил, что забыл зажигалку на столе. Рядом с недопитой бутылкой коньяка. Засунув пачку обратно, он неприятно поёжился (по утрам почему-то всегда холодно) и снова зашагал в сторону кинотеатра "Спартак". Дойдя до моста, он повернул направо. Немного пройдя, он вновь свернул и спросил у случайного прохожего прикурить. Тот стал шарить по карманам и, наконец, добыл из недр своих брюк потрёпанный коробок. Прикурив и не поблагодарив, Андрей прошёл еще метров сто. Остановился возле девятиэтажного дома. Сделал две глубоких затяжки. Зашёл в соседний двор. Спрятался за каменным забором. Прислонился плечом к дереву и стал ждать, глядя на подъезд, откуда весело сбежав по ступенькам, должна была появиться девочка, рисующая цветы на пыльном июльском асфальте и отбрасывающая со лба непослушную прядь волос.