Скромный, даже застенчивый молодой человек по имени Валя застрял в лифте. Точнее сказать, это кабина лифта застряла между этажами, а уж сам Валя застрял вместе с ней. Короче, кабина остановилась, и ни туда, ни сюда.
Валя потыкал в кнопки. Ничего не произошло, и он протянул:
– Ёпэрэсэтэ…
Это было серьезно. Выдать что-то покрепче у него язык не поворачивался.
Помедлив, Валя нажал кнопку вызова диспетчера. Динамик хрипнул и откликнулся раздраженным женским голосом:
– Третий подъезд! Что у вас там?
– Застрял… – сильно стесняясь, сообщил узник.
– Сведите створки посильнее, – скомандовал голос. – Вы же мужчина! Потом нажмите кнопку «Стоп» и кнопку какого-нибудь этажа.
Выполнив приказ, Валя робко пожаловался:
– Не помогает…
– Свет есть? – осведомился голос.
– Есть…
– Ждите механика.
Всё смолкло. Немного поколебавшись – не сломать бы тут что-нибудь! – и воровато покосившись на панель общения с диспетчером, Валя принялся нажимать кнопки в разной последовательности. Лифт не реагировал.
Нет, особенно спешить было некуда. День выходной, до вечера далеко… Ну, просто сигареты кончались, вот и решил спуститься. А заодно еще одну бутылку пива взять.
В своем понимании – Валя отрывался. В кои-то веки. И вот – застрял. Обидно. Всю жизнь не везет.
– Эх, мама, мама, – прошептал он.

Мальчик из хорошей семьи – Валя искренне считал, что у них с мамой очень хорошая семья, – был столь же искренне недоволен тем, каким он вырос мужчиной, и винил во всем именно маму. Никогда, никогда он не сказал бы этого вслух, да и самому себе признавался в крамольных мыслях крайне редко – только в пароксизмах отчаянного, судорожного стыда после мастурбации. В такие моменты он чувствовал себя преступником, грязным негодяем, безвольным ничтожеством, и молнией сверкала мысль: это все мама! И становилось совсем, предельно, окончательно, невыносимо стыдно.
Изо всех сил «поднимая» сына, мама даже гулять его одного не выпускала до четырнадцатилетнего возраста. Сделав уроки, отзанимавшись на флейте, они вместе выходили во двор. И если мама видела, что мальчика тянет на площадку к гонявшим мячик пацанам (а тянуло – но молчал), то она вздыхала и с очевидной неохотой разрешала:
– Иди, Валечка, поиграй с детьми, но не больше пятнадцати минут.
И опять вздыхала, и он чувствовал: мама переступает через себя, потому что умом понимает – парню нужны и какие-то мужские занятия.
Впрочем, пацаны почти всегда прогоняли его: игра в разгаре, в командах комплект, кому нужен этот ботан с девчачьим именем, да еще на пятнадцать минут. К тому же и играть он не умеет.
В школе тоже приходилось несладко. Круглый отличник – а что толку? Флейта (ёпэрэсэтэ!), начитанность – что толку?! Ботан – он ботан и есть.
В институте мало что изменилось…

Свет в кабине погас. В абсолютной темноте Валя почувствовал себя совсем потерянным. Машинально сунул руку в карман и, не вынимая пачки, вытащил из нее предпоследнюю сигарету. Поднес к губам, устыдился и вернул сигарету на место – в лифте курить нельзя.
Щелкнул зажигалкой, чтобы подсветить. Вызвал диспетчера.
– Чего вам, мужчина?
– Извините, а когда придет механик?
– Механики у нас не летают. Они у нас ногами ходят, – неприязненно ответил голос. – Ждите.
– Света нет… – прошептал Валя, но ему не ответили.
Опять стало тихо. И как-то неспокойно.
Вспомнилось когда-то читанное: в старых домах лифтовые шахты отделены от лестничных площадок крупноячеистой металлической сеткой, а дверцы кабин повешены на петлях. Там, если застрял между этажами, все-таки светло. И дверцы можно распахнуть, а через сетку просунуть человеку макароны, например. Или сосиски. Или хотя бы сигареты. А тут…
Надо бы сообщить диспетчеру о наступившей тьме, вдруг это поможет механикам? Он наощупь – сориентировался уже – нашел кнопку, нажал, но никто не отозвался.
Я мужчина, сказал себе Валя. Терпеть, терпеть!
Вспомнилось, как на выпускном вечере он решился пригласить на вальс – специально разучивали с мамой – девочку Лену Осокину и как эта девочка Лена Осокина, не разжимая губ, сказала ему: «Пошел на хуй».
Коротко брякнул мобильный. Валя посмотрел на экран – да, точно, телефон сигнализирует, что заряд батареи ниже критического.
Представилось, что уже и связи с внешним миром не осталось, и полный мрак, и ладно бы никакой еды, так ведь и никакого кислорода. Смерть…
И он закурил свою предпоследнюю. И почувствовал – что-то изменилось. Не вокруг, а в нем самом.
Мобильный разразился семейной мелодией «Alouette, little Alouette», и Валя, не скрывая раздражения, ответил:
– Мама, я застрял в лифте, уже час тут, связи нет, батарейка садится, не звони без надобности.

…разве что курить научился в институте.
Мама привезла его в Москву, проследила за поступлением – все прошло без проблем, ну еще бы! – тщательно обследовала общежитие, осталась недовольна и сняла ребенку комнату у интеллигентной старушки Виолетты Николаевны. Прожила в этой комнате с сыном весь сентябрь и, наконец, уехала. Однако периодически наезжала – каждый учебный год проводила в столице пару месяцев. Все пять лет.
С однокашниками Валя так всерьез и не сошелся. До травли, какая была в школе, конечно, не дошло – как-никак, уже взрослые люди, – но не дошло и до нормального общения. Похоже, никто просто не понимал, как с ним общаться; да и он не понимал, как общаться с ними. Во втором семестре, вернувшись с каникул, которые провел дома, сделал попытку… Специально для этого начал курить – заставил себя, поначалу мучился ужасно, потом привык и даже пристрастился. Но и в курилках стоял в сторонке, молчал, стеснялся и недоумевал, недоумевал и стеснялся.
А еще мучился, когда приезжала мама – от нее-то он скрывал, что курит. Сигареты тщательно прятал, на вопросы, почему от одежды табаком пахнет, отвечал какой-то ложью… И курил совсем мало – а ведь хотелось.
Но гораздо мучительнее было то, что он, осознав, называл про себя голосом плоти. Стыд, стыд, стыд… И ничего не поделать, потому что – понятия не имел, как подойти к девушке. Лишь на пятом курсе, один-единственный раз, удалось. Да и то, по правде сказать, не Вале удалось, а его тезке, яркой черноволосой красотке Матвеевой. Буквально притащила его в общагу и быстренько лишила девственности. Подробностей он опять же стыдился, но некоторое воодушевление присутствовало – до следующего дня, когда решился подойти в курилке к Матвеевой и выдавить приглашение в кино. Девушка изумленно подняла брови, выдохнула дым Вале в лицо и отвернулась.
Потом институт закончился, началась по-настоящему взрослая жизнь. Мама подыскала однокомнатную квартиру недалеко от работы…

Валя докурил, тщательно затоптал окурок и в этот самый момент почувствовал сигнал мочевого пузыря: выпитая бутылка пива начала проситься наружу. Пока не настоятельно, но это было делом времени.
Валя ненавидел свой лифт и презирал людей, из-за которых в нем постоянно стоит запах мочи. Собственно, он считал их недолюдьми. Перспектива присоединиться, пусть и вынужденно, к этой категории – страшила. Следовало как-то отвлечься, и Валя представил себе, что никакой механик так и не придет, диспетчер не откликнется, мобильный сядет окончательно. Что остается? Кричать в полный голос, звать на помощь? Господи, как унизительно… Да и докричишься ли? Люди равнодушны…
Впрочем, сообразил он, лифт им самим тоже нужен, так что рано или поздно вызовут механиков или кого там к этому моменту потребуется.
А может, не вызовут? Люди ведь и покорны своей участи. Ну, сломался лифт. Ну, будут пешком…
Глупости, глупости!
Боже, как же уже хочется… Он поймал себя на том, что переминается с ноги на ногу и одновременно, с мрачной решимостью, которой не подозревал в себе, закуривает последнюю сигарету.

…а на работе начальство было довольно Валентином. Но то – начальство. Сослуживцы же сторонились его, а он, вроде бы и желая общения, не навязывался, да и не знал, как это делается. В общем, всё, как в институте.
Трижды в день звонила мама: в восемь – «встал, сынуля?», – в два – «как пообедал?» – и вечером – «как прошел день?»
Приезжать мама стала пореже. Но и гостила подольше. Да, именно гостила – за квартиру-то он платил сам. Впрочем, мама в такие тонкости не вдавалась – хозяйничала вовсю. Валя не возражал…
Донимали его только две вещи: постоянные мамины сожаления о том, что не сумела сделать из сына флейтиста, и настойчивые расспросы о сослуживцах. Вернее, о сослуживицах. Слыша загадочное «скоро тридцать, пора бы…», Валя думал: стареет мама…
А иногда – находило что-то, и он думал другое. Он думал: господи, ну почему я такой? Он думал: господи, сделай меня другим! Особенно страстно он взывал к несуществующему богу в минуты ночного стыда.
Когда мамы не было в Москве, он снова много курил, а порой позволял себе бутылку пива. Каким-то образом и то, и другое помогало не копаться в себе.

Давление в мочевом пузыре стало невыносимым. Для очистки совести Валентин последний раз потыкал во все кнопки, после чего хотел сказать "ёпэрэсэтэ", но вместо этого впервые в жизни выругался матом, а затем встал лицом в угол кабины и принялся мочиться. С наслаждением. И физическим, и, как ни странно, моральным.
Вспыхнул свет, кабина дернулась, двери открылись. Отвратительный женский голос заверещал:
– Пидарас, блядь, вот кто все лифты зассал, урод сраный! Очки носит, сука краснорожая!
Не застегиваясь и не прекращая восхитительного мочеиспускания, Валентин Сергеевич развернулся лицом к дверям и рявкнул:
– Пошла на хуй, гнида ёбаная!!!
Не спеша стряхнул последние капли, лихо вжикнул молнией, вышел на свободу, решительно оттолкнув онемевшую тварь. Оказавшись на улице, расправил плечи, смачно плюнул на асфальт и двинулся к киоску.
Он чувствовал себя другим человеком. Да он и сделался другим.

Впрочем, жизнь покажет.