Дядя… Да бог с ним, с дядей, подождет. Со мной вот было: предсказали, что помру в течение двух лет. От чего – не конкретизировали, но, заверили, помру точно. Правда, не гадалка работала, не оракул какой; да и не важно, кто, но блеск в глазах присутствовал неподдельный.
Собственно, с тех пор уже два раза по два года прошло, а я все тут. Так что обошлось, и я вполне спокоен. И должен сказать, сразу после прорицания тоже не нервничал. Мало ли ведь что ляпнут, глазами-то сверкая. Но был момент, это немножко позже, когда подумалось: а не исключено, что финита мне, как говорят в приличном обществе, ля комедия..
Это у меня тогда родинка появилась на левом виске. Или бородавка, не знаю. Коричневая такая. Поначалу она маленькая была, а потом расти стала и неудобства причинять. Неэстетично, это раз, и, опять же, того и гляди, сдерешь ее ненароком, это два. Вроде и ничего, а неприятно.
Честно говоря, побаиваюсь я таких вещей. У моего самого первого начальника сын, красавец парень, в возрасте двадцати двух лет сильно влюбился, решил жениться и удалил себе родинку с ягодицы – не нравилась его возлюбленной эта родинка. И через три месяца мы его хоронили: меланома, царица рака… Помню еще, начальник принес откуда-то почти слепую копию англоязычной книжки «The Water of Life» – «Живая вода» по-нашему, – и я в срочном порядке пару глав оттуда перевел. Про уринотерапию была книжка, а живая вода – это, стало быть, моча. Целое неформальное общество обнаружилось приверженцев уринотерапии, тетки-энтузиастки… Всячески уговаривали умирающего мальчика мочой натираться и мочу пить, но он так и не поддался. Кстати, из тех теток – буквально через год уже тоже никого в живых не осталось…

Ладно, отвлекся я. В общем, сделалось несколько не по себе. К тому же предсказание вспомнилось – а как раз истекали отпущенные мне (вроде бы) два года. И тут на сцену вышел тот самый дядя мой. Двоюродный брат отца. Зовут дядю – Ной, и он действительно у нас патриарх. Самый старший в нашем клане; сейчас, когда я пишу этот как бы мемуар, дяде практически восемьдесят пять.
Надо сказать, дядя Ной не просто партиарх, он еще и светило. Настоящее. Он шестой десяток лет работает в Онкоцентре на Каширке, из них лет сорок заведует там лабораторией. Вот так вот.
Словом, созвонились, он сказал: «Приезжай», подробнейшим (и точнейшим) образом растолковал, откуда и куда заруливать, где парковаться, по какой тропинке потом идти. Не забыл предупредить, чтобы я не пугался – его лаборатория соседствует с моргом, в морге ремонт, гробы прямо в коридоре стоят…
Ну, я не из пугливых. Подумаешь, гробы.
Приехал. Действительно, гробы в коридоре. Красивые.
Дядя все такой же – совершенно не подумаешь, что ему девятый десяток. Мы уже много лет встречаемся дважды в год – на день рожденья отца и на Девятое мая, это тоже у отца происходит. И все эти годы дядя Ной подтянут, прям, гладко выбрит, аккуратно подстрижен. Ну, разве что глаза немного выцвели.
И – скромен. Думаю, это масштаб у человека такой, что не нужно ему гарцевать ни перед кем, всё уже доказано… Хотя толком ничего о его достижениях и всяких там регалиях не знаю – светило и светило.
Вот и в лаборатории у него раньше бывать не доводилось. Что сразу восхитило – застал я дядю с молодой сотрудницей… нет-нет, не то, что вы подумали, с ума сошли, что ли! Всё по делу: он заканчивал инструктаж – про какие-то файлы, которые надо скопировать, и еще отправить по таким-то адресам, но открытыми только на чтение, а дня через два уж можно выкладывать на сайт… Это в восемьдесят три (на тот момент) года! И всё исчерпывающе, коротко, доходчиво, хотя по обыкновению мягко и вежливо. Или, лучше выразиться старомодным образом – учтиво.
Отпустил дядя Ной сотрудницу, сварганил нам по чашке кофе, потерли немножко за жизнь, перекурили; глянул он мою родинку и сказал только одно: «Пойдем». И мы пошли. Он, значит, в накрахмаленном до хруста белом халате, с бэйджиком на груди, и я – на четверть шага позади. Идем по немыслимо длинным и немыслимо запутанным коридорам Онкоцентра, все (все!) встречающиеся нам люди в таких же халатах раскланиваются, дядя вежливо отвечает, а тем временем с грустью рассказывает мне, как плохо, что финансирование сокращается, что оборудование кондиционное – только импортное, очень дорогое, и таможня препятствия чинит, и трудно из-за этого работать, но ведь по-прежнему так интересно!
А в коридорах этих – я-то поглядываю – ужас один. То на каталке больного (не иначе – умирающего) провезут, то мимо очереди в какой-нибудь кабинет мы проходим, и выглядит эта очередь – скорбно. Рассказывать неохота. У меня ж еще тогда и почти полная уверенность была – скоро и мне на такую каталку. Так что на этих увечных и страждущих смотреть, сами понимаете…
Кстати, само-то настроение довольно спокойное было. Без паники настроение, скорее фаталистическое: чему быть… Но и не особо радостное, что уж.
В общем, в итоге привел меня дядя Ной в совершенно другой конец этого гигантского Онкоцентра. Велел подождать, а сам нырнул в кабинет, на двери которого табличка: «Заслуженный деятель… лауреат… д.м.н., профессор…». Богатая табличка, горделивая, буквы золотые. Я аж заробел. Вот это, думаю, светило так уж светило.
Вскорости дядя выглянул: «Заходи».
Захожу. Там за столом – с первого взгляда видно – профессор, лауреат, и прочая, и прочая. Дородный такой, ухоженный, пышная аристократическая седина, дымчатые очки. Длинными, сильными, холодными пальцами повернул мою голову, всмотрелся, отпустил, принялся писать что-то. Потом говорит дяде:
– Вы ему карту заведите, и пусть такого-то числа приходит.
Тут уж я спрашиваю:
– А… как бы мне узнать… вот это вот у меня…
Он, не поднимая головы:
– Не злое, не волнуйтесь.
И выдает термин, который я сейчас уже не воспроизведу. И сообщает, что изничтожим мы эту дрянь жидким азотом.
Ну, мне как-то полегчало. И обратил я внимание на стены этого кабинета. Сплошные там фотографии с надписями: «Уважаемому такому-то от …». Кого там только нет! От Людмилы Гурченко до Фазиля Искандера и от Иосифа Кобзона до Патриарха. Не дяди Ноя, а Алексия II. А еще, прямо над столом, изображение Иисуса. И не то чтобы икона – больше на портрет смахивает.
Любопытствую:
– А извините, это всё ваши пациенты?
– Угу, – коротко и ясно.
Да, думаю, публичному человеку бородавки в прямом смысле не к лицу. Но вот Спаситель… Смотрю на дядю – в глазах у него смех, хотя лицо и серьезное.
Из кабинета вышли – оценил, говорит, твою шутку. Действительно, Христос среди пациентов...
– Надо же, – удивляюсь, – я ж удержался! Можно сказать, подавился шуткой. Как же вы…
– А я почувствовал. Что ты хочешь, одна кровь… А что удержался, это правильно. Человек верующий. И очень, очень заслуженный. Если он сказал – не злое, значит – не злое, так что ты не беспокойся. Хотя, должен тебе признаться, у нас правило очень строгое: ткани удаленного новообразования всегда поступают ко мне в лабораторию. Мы их исследуем и даем уже окончательное заключение. Твои я сам посмотрю.
Забегая вперед, похвастаюсь: и лауреат мне удалил родинку быстро и чисто, и дядя через несколько дней подтвердил – не злая.
А в тот раз, пока возвращались мы по тамошним лабиринтам, пока пили еще кофе у дяди в лаборатории, он мне разных интересных вещей порассказать успел. Например, как многолетний директор Онкоцентра, академик Блохин, насмерть бился именно вот за эту территорию, на Каширке. Тогдашний партийный вождь Москвы Демичев впаривал другую, где-то за МКАДом (которого в те времена еще и не было). Блохин уперся рогом, писал в ЦК, самому Хрущеву писал и победил – выделили эту. Тоже была неведомая даль, но все же не такая. И одновременно жилье тут же, рядом, строили, добавил дядя, вот мы тогда и получили…
– Вон там, – он махнул рукой. – Представляешь, каждый рабочий день пешком хожу. Утром сюда, на обед домой, с обеда сюда, вечером домой. Близко же, пятнадцать минут. Очень удобно. Знаешь, – улыбнулся дядя, – если бы не это, я бы, наверное, уже работать не мог. Да и вообще… не знаю… А работать – так интересно! Прогресс невероятный! Мы ведь с чего начинали? Исследование тканей под микроскопом, и всего два варианта ответа: либо злокачественная опухоль, либо нет. А сейчас мы сотни видов знаем, и все больше узнаём. Ну да что я тебе рассказываю, ты же наверняка понимаешь, как интересно, ты же такой же… Жаль только, с финансированием плохо…
– Сдается мне, дядя Ной, – заметил я, допивая кофе, – что вы живы, здоровы и полны сил еще именно и потому, что вам интересно.
Он усмехнулся и произнес:
– Не без этого. Но жить в четверти часа ходьбы от работы – великое благо.

Приехав домой, погуглил я кое-что. Первым делом, конечно, тот термин, которым лауреат мою родинку обозвал. Действительно, почти всегда это дело неопасное; ну, я уже говорил – так и оказалось. Выжил, и плевать на предсказания.
А вторым делом – разыскал информацию о дяде. Регалий-то у него оказалось не меньше – и тоже он заслуженный деятель науки, и тоже доктор, и тоже профессор. И тоже, между прочим, лауреат. И, до кучи, член правления Российского общества патологоанатомов (ох, неслучайны те гробы в коридоре).
Вот только на дверях табличек с золотыми буквами не держит.
Еще нашел я список того, чем конкретно он занимается: механизмами энергетического обмена опухолевых клеток; установлением закономерностей, определяющих профиль злокачественной опухоли; разработкой гистохимических, иммунологических и электронно-микроскопических методов диагностики в онкологии (цитировать прекращаю, там еще много всякого).
Ну и ну, подумал я, прочитав все это. Вспомнил его слова: «Ты же наверняка понимаешь, как интересно, ты же такой же». И снова подумал: ну и ну. Несколько даже растерянно подумал.

Последний (на данный момент!) раз встречались мы с дядей Ноем Девятого мая, у отца на даче. Отец-то, хотя и на три месяца моложе, а послабее… ходит плохо… Я последнее время его настойчиво расспрашиваю о войне. Всю жизнь, сколько помню, уходил он от этой темы; например, на вопрос, за что получил медаль «За отвагу», отвечал так: «Да был случай… Ну, я четко отработал». А на старости лет все-таки стал кое-что рассказывать, особенно под рюмашку. И что попал на фронт семнадцати лет от роду, и что из трехсот пацанов с его курса радистов выжили только трое, и что воевал он, оказывается, в составе Первой штурмовой инженерно-саперной бригады – эти бригады в наступление шли первыми, а уж за ними – штрафники. Те самые, после которых лес рубили на гробы.
Я из отца все это вытягивал, дядя Ной тихонько сидел рядышком, слушал, улыбался. А потом вдруг пробормотал:
– А я был в Первой ударной армии… Пехота…
И замолчал, явно смутившись.

К чему я все это? Не знаю, если честно. Восхищают меня люди, в таком возрасте сохраняющие… ну просто все сохраняющие. Бог (как его ни назови) дал здоровье, уберег на фронте, а дальше эти люди – сами, сами. Им – интересно! Оттого и сохраняют…

P.S. Что он Ной – ну, это имя семейное. Если решите вслед за мной погуглить, ничего у вас не получится, официально его зовут по-другому. А в семье он всегда Ной. Понятия не имею, почему. Может, потому, что изначально предназначался в патриархи?
P.P.S. Я вот армян уважаю. У них и руки золотые, и головы; не встречал я ни одного глупого армянина. Но с каких пирогов они считают патриарха Ноя, ну того, на ковчеге, своим соплеменником – ума не приложу. Хотя коньяк «Ной» по большому счету неплох. Нам с дядей Ноем, патриархом, он нравится.