(в импорт)

ФЕРНАНДО БОТЕРО. "НАТЮРМОРТ С РАЗДЕВАЮЩЕЙСЯ ЖЕНЩИНОЙ"

- Почему ты занимаешься этим? – Фернандо спросил первое, что пришло в голову.
Ему очень хотелось поскорее уйти отсюда, но сначала надо было хоть как-то привести свои мысли в порядок, успокоиться, восстановить дыхание.
Он провел языком по вспухшим искусанным губам и затянулся сигаретой. Все тело ныло, на спине саднили глубокие царапины. Чужой сладковатый запах въелся в кожу и вызывал тошноту. И воспоминания о последних трех часах тоже вызывали тошноту и почему-то желание плакать. Полнейшее опустошение и стыд.
Он искал вдохновения. Он искал его всюду. Благо, Париж располагает местами, где художник может его найти. Но вдохновения не было. Ни в закатном небе, ни в нежной молодой зелени, ни в запахе надвигающейся грозы, ни в изящных силуэтах женщин в дымчатых сумерках. Фернандо любил все красивое. Так сильно, что даже стал художником.
Посредственным художником. Рисовал натюрморты. Его картины покупали, если они по цветовой гамме подходили к обоям в гостиной или коридоре. Цветы в вазе, колокольчики, пионы, маки-ромашки, очень изящные, филигранно прописанные. Он старался угодить вкусам публики.
Но даже посредственным художникам нужно вдохновение. А в последнее время он вообще не мог рисовать. Отвращение к собственной бездарности угнетало его. Жизнь в маленькой мансарде с натурщицей приятна только тогда, когда о ней вспоминаешь в кругу почитателей, в расцвете таланта и славы. А до этого момента ничего романтичного в убогом существовании нет. Бедность некрасива. Невозможность купить своей женщине новые ботинки или коробку шоколада постыдна, какими бы причинами эта невозможность не оправдывалась.
Вдохновение может быть где угодно. Поэтому Фернандо бесцельно бродил улицами Парижа, пытаясь зацепиться взглядом за то, что даст толчок сумбурному потоку мыслей, предшествующему движениям кисти.
Проститутка, которая окликнула его в узком переулке, была молодой, но очень тучной и некрасивой. Фернандо хотел было отмахнуться, но в последнее мгновение подчинился и послушно пошел за ней. Что-то во взгляде, что-то в походке, что-то в рисунке губ заставило его непроизвольно вздрогнуть.
В маленькой комнате под самой крышей было жарко. Красные стены еще больше усиливали это ощущение. Кровать у стены была обычной, и Фернандо подумал о том, что всегда считал, что у проституток в комнате должна быть большая кровать. Женщина щелкнула включателем, и в комнате вспыхнул красноватый свет. Красноватый свет вспыхнул в голове Фернандо, когда женщина опустилась перед ним на колени. Потом этот мутный красный цвет в его голове не переставал пульсировать, меняя насыщенность от розоватого, до кроваво-красного. Потеряв счет времени, умирая от отвращения к рыхлому, колыхающемуся, бледному телу проститутки, умирая от желания войти, взорвать, сжать до боли, распластать это тело на мятой простыне, искусать, сжевать эти тонкие губы, умирая от унижения, подчиняться, вминаясь всем лицом в распахнутую пульсирующую плоть, Фернандо прожил эти три часа.
Как бы со стороны слышал чужие крики и узнавал собственный голос. Видел в зеркале два тела, сплетенных, скрученных в немыслимый клубок, расплетающийся только на мгновение, чтоб потом опять идеально, без малейшей щели слепиться воедино, уцепившись в волосы, губы, бедра друг друга, награждая болью, причиняя удовольствие.
Только полностью обессилев, они вынырнули из мутного омута на окраину Парижа.
И сейчас Фернандо курил и думал, как все произошедшее с ним непохоже на тот вежливый уважительный секс, который случался у них с Лией.
- Почему я занимаюсь этим? Так уж у меня судьба сложилась... Мне было шестнадцать лет, когда я начала работать горничной в одном богатом доме. Я была невинной и неопытной девушкой, и сын хозяина меня соблазнил. А когда я забеременела, его родители выгнали меня на улицу без гроша в кармане. Чтоб прокормить своего крошку-сына и старушку мать мне пришлось идти на панель торговать своим телом...
После этой фразы проститутка громко расхохоталась. Фернандо удивленно посмотрел на нее.
- Ты это хотел услышать? Чтоб не нарушить гармонию твоего мира, в котором женщины становятся проститутками только если их вынуждает к этому жизнь? И мечтают они скопить денег, бросить это занятие, купить домик в деревне и встретить спокойную старость? Но правда в том, что я стала проституткой потому, что мне нравится заниматься сексом. С разными мужчинами. Часто. Откровенно. Без взаимных обязательств. И я поняла, что будет правильно, если я стану проституткой. Или мне надо было выйти замуж, а потом наставлять рога несчастному мужу с первыми встречными? Молчишь? – женщина поднялась с кровати и пересела за стол, внимательно глядя на Фернандо. – Скажи, я поступила честно?
Фернандо молчал. Его завораживало ее тело, большое, все в синих прожилках вен, бледное, с черными точками родинок. Огромная грудь, складчатый живот, темные подмышки. Он никогда не видел таких тел. Художники ищут изящное.
- Ты художник? Талантливый? Успешный? Нет, не думаю, - она усмехнулась, взяла со стола яблоко и стала чистить его острым серебряным ножичком. Фернандо не отрываясь следил за спиралькой кожуры.
- Настоящих грешников в мире еще меньше, чем настоящих праведников. Все грешат с оглядкой, с надеждой потом, при случае, замолить свой грех. Грешат от слабости плоти, от слабости духа, по воле обстоятельств. И никто не грешит просто из любви к греху. Лицемерие... Ты понимаешь, о чем я?
Фернандо понимал. Надо было уходить из этой комнаты, от этой странной женщины, которая продолжает выворачивать его наизнанку. А изнанка у него темно-красная, влажная, терпкая, как пасть животного. Как влагалище самки. Как внутренности жертвы. Как сердцевина цветка раффлезии. Но пока еще можно было сопротивляться.
- Я хочу уйти, - сказал он, поднимаясь.
Проститутка встала, приблизилась к нему в два шага и улыбнулась.
- Нет, ты хочешь другого. Если быть честным...
Тогда Фернандо взял со стола серебряный нож и воткнул его в горло женщины. Она не вскрикнула, продолжая смотреть. И взгляд ее был поощряющим.
Фернандо вынул нож из неудачного места. Красная кровь ручейками стекала на грудь женщины, кое-где пересекаясь с голубыми венами. Второй удар был точно в сонную артерию. Фернандо придержал женщину за талию, стараясь замедлить падение грузного тела. Со стороны казалось, что они танцуют.
Фернандо почувствовал грусть и усталость. И еще что-то, вроде нового рождения.
«Натюрморт с раздевающейся женщиной» - вот как будет называться его первая картина.
ссылка

ПАБЛО ПИКАССО. "ДОРА МААР С КОШКОЙ"

Агнешка Стржевски родилась от ненависти своей матери к одиночеству.
Агнешка считала, что эта причина для рождения ничем не хуже, чем другие.
Из ненависти к сидению дома Агнешка долго гуляла одна вечерами. Иногда мужчины пытались познакомиться с ней, но она только презрительно фыркала и шла дальше, заканчивая прогулку у молочного магазина.
Да, она изредка спала с мужчинами. С теми, которые ненавидели супружескую верность или воздержание. Чаще всего это случалось весной. Делала она это исключительно из ненависти к одиноким ночам.
Жизнь ее протекала незамысловато – она ела из ненависти к голоду, одевалась из ненависти к холоду, пила абсент из ненависти к отсутствию чувства легкого опьянения.
Агнешка ненавидела свое имя, реальность и аксиомы. Ах да, и зеркала.
В доме напротив, в комнате с широкими подоконниками и большим камином, жил чиновник почтового ведомства в отставке. Скучный господин, целыми днями раскладывающий пасьянсы. Но Агнешка считала его пиратом, отошедшим от дел и проводившим много времени, разглядывая старинные карты с крестиками сокровищ. Мы ведь знаем, как она относилась к реальности. Часто она грезила о нем, а потом ненавидела себя за смятую постель и испарину. Но все равно мечтала однажды забраться к нему на колени под толстый и теплый клетчатый плед.
Она могла бы так же грезить о племяннике пирата, но тот никогда не расставался с собакой.
Вместо зеркал в ее доме были аквариумы с рыбами. По утрам она долго смотрелась в них, чтобы понять какая она сегодня. Иногда ее глаза – пара черных скалярий или юркие суматранские барбусы – расплывались по разным углам, и тогда осторожным щелчком по стеклу она собирала их вместе. Рот – иногда хищные цихлиды, изредка – дискусы, в грустные дни – бледные макроподы, случалось, что - медовые или целующиеся гурами. Морщинки – стайка тетр или неонов. А улыбалась она редко, поэтому – цветной арованой.
Ненавидя аксиомы, Агнешка часто сидела на крыше, а иногда и ходила по самому краю карниза, наблюдая, как взлетают стайки испуганных воробьев. А потом переговариваются по-птичьи, настороженно оглядываясь.
Фиолетовые лоснящиеся баклажаны, нежнозеленые кабачки, лук-порей и авокадо никогда не появлялись на ее столе. Агнешка ненавидела овощи.
Когда она увидела картины Пикассо, то подумала, что этот человек мог бы нарисовать ее портрет. Ведь он ненавидел реальность так же, как и она.
А Пикассо улыбнулся и подумал, что он мог бы нарисовать ее портрет, потому что она ненавидит реальность так же, как и он. И нарисовал.
«А как он будет называться?» - спросила Агнешка, когда портрет был готов.
«Портрет Доры Маар» - ответил Пабло.
«Доры Маар... - восхитилась Агнешка. – Чудесно! Просто чудесно! И эта шляпка...»
«Портрет Доры Маар с кошкой,» - уточнил маэстро.
«С кошкой... С кошкой?..» – не веря в свое счастье, восторженно выдохнула Агнешка. «Пабло, вы гений,» - прошептала она и зажмурила от удовольствия все свои глаза.



СЭМ ТОФТ. "ДОМОЙ НА ЧАЙ С ТОРТИКОМ"

Сэм всегда знал, что будет счастлив в браке.
Первый раз он женился еще в ранней юности. Его женой стала Линда, безупречно красивая женщина, из древнего аристократического рода. Сэм был в восторге от ее манер. Но, по прошествии некоторого времени, стал замечать, что садовник, молочник, почтальон, бакалейщик, галантерейщик, доктор, отставной полковник, живший справа и литературный критик, живший слева, как-то странно на него смотрят. Виновато, но любопытствующе.
А потом заметил, что безукоризненная с утра прическа жены после прогулки по тихому саду или послеобеденного чтения в беседке почему-то становится растрепанной, губы – вспухшими и алыми, подол платья – измятым. Несколько раз, возвращаясь домой раньше обычного, Сэм встречал жену сконфуженной, а супружеское ложе – расстеленным.
Он понял, что его жене не хватает верности. Поэтому превратил ее в собаку. Черно-белую, это было ее любимое сочетание цветов.
Ведь хороший муж всегда должен давать жене то, в чем она нуждается.
Вторая жена, по имени Марта, была полной противоположностью Линде. Ее просто переполняла любовь к Сэму. Поэтому она по двадцать раз на дню заходила к нему в кабинет, чтоб спросить не хочет ли он чаю. И еще двадцать – чтоб узнать, может, он передумал и все-таки хочет. Она не выпускала его из поля зрения ни на минуту и интересовалась, любит ли он ее. А потом интересовалась как сильно. А потом утверждала, что все равно не так сильно, как она его. А потом вязала ему бесконечные полосатые шарфики, потому что у «Сэмочки моего любименького горлышко может бо-бо». И еще она его ревновала, закатывала истерики и грозила покончить самоубийством, если он хотел уйти поиграть в преферанс.
Поэтому Сэм превратил ее в кошку. Рыжую и в полоски. Ведь ей не хватало независимости. А хороший муж всегда... Ну, да вы и сами знаете.
Третья жена Сэма, Зизи, была очень утонченной и богемной. Она немного музицировала, писала стихи, рисовала акварелью в альбоме закаты. Но чаще всего проводила время в меланхолии с томиком Байрона. Дом потихоньку начал приходить в упадок, везде лежала серая пыль, мутные окна пропускали мало света, пауки прочно обосновались по углам. Сэм завтракал и ужинал полуфабрикатами. Обедал ими же.
Зизи была вся такая возвышенная, совершенно не созданная для прозы быта. Поэтому Сэм превратил ее в гусыню.
Часто можно видеть, как Сэм с собакой, кошкой и гусыней гуляет по красивейшим холмистым окрестностям. Иногда соседи вздыхают: «Такой хороший человек этот Сэм. Почему ему так не везет с женами?..»
Сэм только усмехается на такие разговоры. Ведь по-настоящему умный мужчина всегда счастлив в браке.
ссылка

МАРК ШАГАЛ. "ЖЕНИХ ПОД ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНЕЙ"

Если бы Бэлла Розенфельд была красивой.
Если бы Бэлла Розенфельд была красивой, она вышла бы замуж за Марка Штокмана, сына Сары и Наума Штокманов. Почему за Марка? Потому что Мрак – самый завидный жених. У его папы Наума – ювелирный магазин. А у дедушки – шляпная мастерская. А у дедушки по маме – кондитерская. И Бэлла всегда ходила бы в красивых парижских шляпах, кольцах с бриллиантами и ела бы венский штрудель серебряной ложечкой.
Потом у них родился бы сын Давид. И они отдали бы его «учиться на скрипке». И когда маленький кудрявый и глазастый Давид возвращался бы со скрипочкой из музыкальной школы, Бэлла, отвлекшись на минуту от фарширования щуки, смотрела бы на него через тюлевую занавеску и говорила бы: «Таки наш Давид – самый красивый мальчик...» А Марк, к тому времени ставший уже профессором медицины и получивший кафедру в университете, поднимал голову над бумагами и отвечал: «Таки да.»
А потом Марк увлекся бы своей студенткой, «нет, вы подумайте, она даже не еврейка, хотя, чему удивляться?» и собрав вещи, ушел бы жить к ней. Иногда Бэлла встречала бы его на рынке. «Таки у Марка слабые почки, - говорила бы она подругам, - у Марка слабые почки, а она заставляет его покупать селедку. Нет, вы подумайте: при его почках –покупать селедку?»
Потом Давид вырос бы, выучился на дантиста и уехал в Израиль. А Бэлла отказалась бы ехать. Потому что здесь Марк, который «с этой шиксой таки долго не проживет, она его бросит, это я вам говорю, и кому тогда он будет нужен? Нет, я таки хочу это видеть.»
В Израиле Давид бы женился, родил двух внуков и присылал маме фото с подписью: «Слева от меня - Сеня, ему три, справа – Георг, ему уже десять». Нет, вы подумайте какая хуцпа – присылать бабушке фото родных внуков с такими подписями, будто она сама не помнит! Конечно, пусть они никогда не увидят свою бабушку, и бабушка никогда не обнимет их, да, но все-таки...
Это если бы Бэлла была красивая. Но Бэлла некрасивая. Тридцать лишних килограммов. И почти все тридцать – в области талии. Поэтому Бэлла выйдет замуж за Наума Каца, вдовца с двумя детьми, у которого косит левый глаз и подозрение на гастрит. Нет, таки Кац – хороший человек, но если бы Бэлла была красивая, она никогда бы не вышла замуж за рыжего. И не родила бы от него четырех детей – Моню, Розочку, Абрама и Бэллочку-младшую. И как только она их умудрилась родить: еще первая жена Каца, Рахиль, беспутная женщина, растрезвонила по всей улице, что ее Наум – шмекеле в постельных делах.
Таки шмекеле, но Бэллу это мало волнует. Не до утех, когда шестеро детей, а у мужа – плохие зубы и подозрение на гастрит.
И Бэлла будет жить с Кацом, начиная утро со слов: «Наум, буди детей.» И заканчивая день словами: "Наум, клади детей». А в пятницу плести халы, посыпая их маком. По субботам слушать из окна скрипку. «Нет, вы только послушайте, как играет этот Давидик, чудо, а не ребенок... Розочка, перестань дразнить кошку. Кошка таки не игрушка. Ах, как играет...»
Бэлла умрет раньше Наума, все очень удивятся – ведь у нее не было никогда никаких болезней. Даже подозрения на гастрит. Умрет легко, не закончив фразы, обращенной к одному из своих многочисленных внуков: «Георг, если бабушка пойдет сегодня на рынок и купит селедку, ты будешь таки кушать...». Слово «форшмак» она скажет уже Богу.