…а вот ещё придёт, бывало, Григорий свет Котовский к Алексей Максимычу, положит на стол куль с воблой вяленой, вытащит клинок свой блестящий из-под полы расписной халатовой и ну давай им махать, что тот самурай – читать свои вирши лирические, значит. Про груши ипонския, про Фудзи заснеженную. У её подножия величественно раскинулась и возлегает телесами мягкими Сонька Золотая Ручка. Прославленный командарм отчаянно машет клинком, читает и дрочит вдохновенно на буковки. Декламирует. А Пешков глядит на мелькающую шашку – глаза туда-сюда, туда-сюда – и плачет горько. Умиляется. Это ж сколько талантов подарила Руси-матушке революция октябрьская? Он тебе и чтец, и в ВКП(б) вступец, и на игре дудец. Пиздец.
Надоедает. Хоть и не сразу, но всё-таки. Всех цветов радуги скука. Развалилась и спит. Сука! Прямо посреди малины. Хвостом во сне пыль поднимает лениво.
- Не люблю скуку. Особенно лохматую.
- Да лохматая – ещё куда ни шло, а вот голубая – это да. Заебал уже этот блюз с его хорошими людьми. И водка заебала. И вобла твоя опостылела. Убери её, Христа ради. А? То ли дело диско. Всё танцуют, бухают…
- А блюз, значит, бухать нельзя?
- Почему ж нельзя? Можно. Конечно, можно. Но одно дело бухать обреченно, с надрывом, с тоской есенинской, и совсем другое – в стиле диско. Наливай да глотай. Ты, кстати, как будешь?
- Я? Диско, конечно.
- А я – прости за антагонизм – тогда пройдусь по полю ржаному. Лунному. Шаганэ поищу.
- И почему это я не удивлён?
- Чему? Полю или Шаганэ?
- Да в полях рязанских этих Шаганэ, как утконосов на пятом континенте.
- ???
- Забей. Наливай. А я вчера открываю кран кухонный, на предмет сполоснуть длани свои мозолистые от ратных дел да лысину от трудовых будней, а из него коньяк хлещет. В три ручья. Прикинь, кран один, а ручья аж три. Метафизика.
- Представляю. Такой шнапс-шанс выпадает только раз в жизни. Запасся?
- Да хуй там.
- Не успел?
- А нахуя мне чай?
- Какой чай? Ты ж говорил: коньяк.
- Говорил. А оказалось – там чай. Цветом-то похоже.
- Облом. Впору пригласить Кузьмича.
Кузьмич, сыграй мне блюз. Хорошему человеку плохо.
Кузьмича два раза просить не надо. Хороший человек. Правильный. Пришёл. Расчехлил двухрядку. Замахнул без спросу стольничек. Пробежался, раздувая меха, пальцами прыткими по ладам, пригладил бороденку свою курчавую и запел. Нестройно, но с душой: «служил в строительных частях я. ДКБФ. а на моих погонах, что чернее ночи, луной сверкала буква фэ. и на вопрос: «что значит сия буква?», я отвечал: мол, футболист я. и стихострадалицы отдельные мне верили. велись. отдаться норовили. вот только хуй им, а не уд мой. немой, но в немоте своей красноречивый. так и ходил мой лиргерой два года. по городу туманному кролей (бо "королей" сюда не влазиет по ритму) неебаный и в сапогах. с огромным хуем. гармошку, если чо, не делал. а нах ему на сапогах гармошка, когда есть натуральная? вот же она – родиииииииииимая».
Постепенно песнь его степенная обрастала ритмом, обретая, помимо никчемной красоты декадентской, смысл. Вот появился в ней телевизор «Весна 201-А» с плоскогубцами для переключения каналов в комплекте. Каналов – три. Первый, второй и местный. Клацаю на местный. Там полупьяный черно-белый диктор сообщает, что сегодня у Соньки Золотой Ручки день рождения. Странно, но «день рождения» он так и произнёс – с маленькой буквы. Осуждаю. Ибо к виновнице торжества я отношусь с уважением, граничащим с привязанностью нежной.
Не выпить – грех. Повод. Лезу на антресоли. Заначка в пыльной бутыли. Аккурат для подобных случаев.
Давненько такого лета не было. Хотя, если честно, то даже о прошедшем с трудом. Помню только водку. Ну и ещё Ирину – весёлую вагину. Ирина вымыла голову, побрила ноги и через два дня ушла. Веселье осталось. До сих пор смеюсь.
Жарко. Выхожу во двор. Где-то там должен был остаться ветерок. Ветра нет, но появилось что-то из детства. Память. Она украшена транспарантом «Решения ХХV съезда КПСС в жизнь» и пахнет портвейном «Приморским» за рупь тридцать семь. На лавке рядом с песочницей местная босота скучает. Вино кончилось. Оно всегда кончается. Тара пустая валяется. А у меня есть. Откупориваю бутылку и делаю глоток. Внушительный. Шантрапа о Сан-Тропе беседует. От нечего делать. Скучно детишкам. Догнаться охота, а не на что.
- Дядя, не хочешь купить сборник философской лирики Котовского?
Оборачиваюсь. Передо мной стоит тринадцатилетний Дима Сиренко – друг моего детства. Книжку в руках держит. Хочу сказать ему, чтобы не ездил он в Гаспру через десять лет на разборки. Зарежут. Но вместо этого:
- Григория Ивановича? Покажи.
Не узнал. Даёт мне книгу и говорит:
- А ты откуда, дядя? Я тут всех знаю, а тебя впервые...
Ниоткуда. Нет меня. Протягиваю мальцу литруху вискаря и предлагаю:
- Давай так? Тебе всё равно на пропой. Только поосторожнее там. Это вам не мурсула ваша. Продукт ядреный. Качественный.
Димка сделкой доволен. Несёт свою гордость литровую корешам. Он всегда был пробивным. И самоуверенным. Это его и сгубило. Не рассчитал собственного веса. Да и что значит какой-то мнимый вес банального сидельца на понтах против наркомана на кумарах? Нож в живот – и ты в реанимации. Вместе с понтами. На кладбище я не пойду, даже пить в тот день не буду. Нечего.
Надо было его предупредить. Или нет? Друг всё-таки.
Хочу вернуться домой, чтобы выключить тот телевизор, но понимаю: я потерялся. Пробую проснуться – щиплю себя за ляжки. Больно, но тщетно.
- Молодой человек, хватит трогать себя за ноги. Вы работать будете? Тут всё-таки аптека, а не стриптиз-бар.
Поднимаю глаза. С той стороны аптечного прилавка на меня смотрит черно-белый диктор из пропащего телевизора. Нервно.
- Извините, - говорю, - задумался. Чего желаете?
- Четыре пузыречка настойки боярышника, - он протягивает мне чек и, немного подумав, добавляет: - и тест на беременность для самки королевского утконоса.

- Алексей Максимыч, я б Кузьмичу больше не наливал. Но в одном он прав.
- Дык и нечего больше, Григорий Иванович. Наливать-то. А позвольте полюбопытствовать: в чём именно Вы узрели правоту данного адепта?
- Брошу я к чертям собачьим всю эту Красную Камасутру, издам сборник своих стихов одним экземпляром и подарю его Соне.

08.08.2010