Печальные и гневные слова слетали с уст Ребе, но не всех сердец достигали они.
Внимали плохо, ибо ели и пили; внимали с насмешкой, ибо не таким видели Ребе в мечтах своих; совсем не внимали, ибо явились на вечерю с опозданием и даже не поняли, что Ребе это Ребе.
Между тем это был Ребе. Борода его сверкала неожиданным антрацитом пополам с бронзой; волосы его струились до плеч, а то и ниже, и скрывали лик; но проникнувшему сквозь завесу открывались на короткий миг глаза, подёрнутые туманом, и длинный, тонкий, библейский нос. На бороде Ребе пытались застыть, словно восполняя отсутствие седины, серебряные кристаллы, но застыть им не удавалось: деформировались, вязко сочились, опадали на грудь Ребе.
– Ау! – раздалось с дальнего конца стола.
Оклик исходил от человека, благообразного от макушки до бровей, ужасного от бровей до подбородка и вновь благообразного от подбородка до груди.
Ребе не услышал. Он скорбно молчал, погрузившись в свои то ли мысли, то ли чувства. Ребе знал, но не хотел говорить прямо, что мысль и чувство едины. Вернее, должны быть едины. И до тех пор, пока ученики не поймут и не почувствуют этого, их нельзя считать учениками. А тот, кто призывает к снисходительности…
– Ау бля!! – повысил голос частично благообразный, внеся смятение в чувстворазмышления Ребе.
Ребе поднял голову.
– Ау блянахуй!!! – выкрикнул частично благообразный.
Узнав свои собственные слова, Ребе обратил взор к дальнему концу стола. На мгновение стал различимым лик.
– Вот! – воскликнул частично благообразный. – Я же говорил – чистый еврей! Да сто процентов!
Ребе вскинул руку, устремил длинный палец на хулителя и громогласно возгласил слегка хриплым голосом:
– Вы все пидорасы!
Частично благообразный глумливо засмеялся и пробормотал что-то гадкое о респираторах, а сидевшая справа от него геверет исключительно славянской наружности молвила вполголоса:
– Но всё-таки, знаете ли, написанное пером обладает совершенно иной ритмикой, нежели набитое на клавиатуре компьютера.
– Беспесды, – согласился частично благообразный, а Ребе тем временем снова уронил голову на грудь, погрузился в мыслеощущения, и лика его видно не стало.
Продолжали пить и есть, рассуждать о евреях и татарах, о мясе и рыбе, о 19-дюймовых мониторах и листах формата А4, о чувственности мнимой и подлинной, о людях и насекомых, о простых и сложных движениях.
Сидящий слева от частично благообразного тихо сказал:
– Я знаю его с детства… И знаю его отца, и ручаюсь… Хотя не знаю матери… То есть знаю, но не ручаюсь, но она очень хорошая…
Частично благообразный положил руку на плечо соседу и произнес почти шепотом:
– Да какая разница…
Потом он повернулся направо и любезно сообщил соседке, что никак не может с ней согласиться, ибо не видит ничего сакрального в начертании букв вручную. Нихуя. Лишь, может быть, изначальная упорядоченность строк на экране монитора действует на нас беспесды искушающе.
– Да, – кивнула геверет. – Да, это так...
Частично благообразный посмотрел прямо перед собой – кресло Ребе пустовало.
Вероятно, в сортир, подумал частично благообразный. Пора уходить, сказал он себе. Впрочем, устыдился он, это было бы малодушием.
– Я пойду, – сказал он соседке справа. – Устал.
– Я уже ушла, – ответила геверет и исчезла.
Стали исчезать и другие.
– Ты позаботишься о нем? – спросил частично благообразный соседа слева.
– Если позволит, – угрюмо отозвался тот.
Малодушия не произошло – Ребе вернулся, и кристаллы в его бороде сияли, отражая свет люстр.
– Счет, любезный! – крикнул кто-то.
Частично благообразный подсел к Ребе.
– Ты надолго?
– Нахуй бля, – ответил Ребе.
Ну вот теперь совсем пора, сказал себе частично благообразный.
Лил мелкий дождь. Идя под ним, частично благообразный подумал, усмехнувшись: надо же, пьяный Спаситель. Потом он еще подумал, нахмурившись: и никаких стражников. Потом он, наконец, подумал, перепрыгивая через мелкую лужу: участь всех пророков одинакова, и неважно, появляются ли стражники.
В метро было малолюдно.