Часовщик

Трость как стрелка часов мерно отстукивает время. Он идет по кривому Щипковскому переулку прямиком в свое прошлое.

Здесь на крыльце низенького дома ему вручили тугой сверток с лицом Машки. У нее с рождения была необыкновенно живая мимика. Галя ругалась, что он покупает ей мальчишеские игрушки – танк, конструктор, саблю: «Не наигрался сам, ребенку втюхиваешь». Но Машка всегда одобряла его выбор, улыбаясь всем лицом. Веселая девочка. Откуда потом взялась эта мания? «Маша Вег – хороший человек». Она писала эти четыре слова везде: на полях тетрадок, на старых газетах, и даже однажды на манжете его единственной белой рубашки. Он злился: «Маша, объясни! Что это значит?! У тебя какие-то сомнения? Конечно, человек. Конечно, хороший». Она молчала. И этот напряженный взгляд, и страшное в непривычной статичности лицо. Он пил тогда, правда. А Галя искала себе приличное место на кладбище.

Каждый день - новый маршрут. Семен Вольфович знал наизусть переплетение улиц, бульваров, набережных и переулков родного Замоскворечья, но всякий раз, осторожно спускаясь с подъездных ступенек, предвкушал неповторимый рисунок, тонкую вязь, неожиданный ракурс предстоящего путешествия. Выходил он в тот час, когда подъездная дверь уже отстучала утреннюю барабанную дробь, и унисонное тиканье тысячи хронометров на всех стенах его малюсенькой квартиры сменялось десятикратным боем.

На Озерковской набережной много колодцев, трость тут звучит особенно глухо. Он ходил по этой дороге двадцать лет. Двадцать тяжких лет в цеху точного литья завода ЗИЛ. Часто снился сон, как идет на работу спиной вперед, и было странно, что не падает и не сбивается с пути. Спасался ночными сменами, когда никто не мешал ковыряться в часовых механизмах – он всегда носил в карманах много разных, ненужных (собирал по помойкам, просил у знакомых). Можно было разбирать и собирать их в тишине всю ночь. Главное литейные печи не прозевать: если падала температура, то получался «козел» - затвердевшая, уже никуда не годная масса.

Весной трость весело постукивает, а запахи, кажется, наполняют все тело: от головы с венчиком редких волос до стоп в войлочных ботинках. И от этой распирающей легкости, он держится за трость крепче, как будто она не даст ему улететь. Типовая четырёхэтажная постройка из красного кирпича на Строченовском переулке. Здание всё ещё на месте, но в нём уже давно музыкальная школа, из которой выплескивается гомон детских голосов. Там, на заднем дворе Лелик без всякого повода разбил ему в кровь лицо – он почему-то страшно ревновал к нему Дору.

Дора. До-ра. Упругое и звонкое, как бой часов, имя. Устремленное вперед и неумолимое, как само время. Он впервые увидел ее на остановке. Вот здесь, на Стремянном. Недалеко от школы, куда их одновременно привели записываться. Теперь длинный глухой забор и фырканье моторов. Мама держала за руку девочку с очень серьезным лицом, одетую в плиссированную юбочку и красные ботиночки, но казалось, что это девочка держит маму за руку. Он вздрогнул и мучительно покраснел, когда в первом классе ее посадили через проход. В восьмом – он не мог отвести взгляд от округлых коленок и чуть надменной руки, накручивающей на палец тонкую прядь.

Дворец культуры химзавода им. Сталина на углу Жукова и Дербеневской. Они с Леликом ходили в хоровой кружок и устраивали по дороге соревнования "на смелость" – надо было пробежать Жуков мост не по тротуару, а по скользким железным горбам мостовых перил - двое стартовали с разных сторон моста, и кто пробегал первым, был победителем. Лелик всегда брал вверх. Лишь однажды Семен опередил, но спрыгнул неловко, и целый месяц лежал со сломанной ногой. Тогда он сделал свои первые часы из старых дедушкиных ходиков, вставив их в деревянный корпус. Мать чуть не прибила за погубленный ореховый сундучок, но часы все-таки повесила на стенку. Потом были часы-кораблики, часы-подвески, часы, заточенные в гранит. В ход шло все, что годилось на корпус. Но это было потом.

На углу Летниковской улицы и Жукова проезда всегда гуляют ветра. Здесь когда-то стоял дом для служащих ситценабивной мануфактуры "Эмиль Циндель", где работала мама. Выписали долгожданный ордер на квартиру, когда она уже лежала в больнице - так ее и не увидела. Въехал туда он только через полгода, и в квартире все еще пахло свежепоклееными обоями, а линолеум блестел как каток. Он отправился в "цинделевский " универмаг покупать утюг. Почему именно утюг? Ведь не было ничего, даже матраса. Дору он увидел в конце Дербеневской. Точнее сначала он узнал ее ноги. Красивее ног он не видел в своей жизни. И уже не увидит. Крепкие и налитые, своими изгибами они заставляли думать о запретном - о том месте, где трутся белой нежной кожей друг о дружку и, наконец, сливаются в томительном экстазе. Но ноги были не одни. Рядом шли Леликовские, и по всей его фигуре и лохматой голове было видно, что он не понимает, насколько они хороши. Она обвивала дурака-Лелика счастливой рукой и хохотала.

В универмаге полненькая брюнетка продала ему утюг. Он тогда застыл возле кассы, прижимая утюг к груди, и не в силах пошевелиться. И продавщица, обслуживая других покупателей, бросала на него заинтересованные взгляды. «Вот. Утюг теперь есть. А гладить некому», - сказал он ей еле слышно. Ему было все равно с кем, только не одному. Оказалось, что Галя отлично гладит.

Сплошной ряд домов по обе стороны. Звуки, как теннисные мячики, рикошетят от одной стены к другой. Мощеная улочка. Он помнит эти булыжники на ощупь – так часто он уползал по ним из пивного бара «Яма», борясь с земным притяжением, вставал и снова падал. «Пьяница! – кричала Галя, - Как можно так пивом нажраться?!» Она не понимала, что пиво было лишь дрожжами для дикого замеса души - вся горечь поднималась со дна и распирала до боли в ребрах. Странно, «Яма» не глушила тоску. Наоборот. Но он шел туда снова и снова, как будто надеясь болью изничтожить боль. Плохо только, что тряслись руки, когда возился с часами. Работа ведь тонкая, щепетильная. «Я для тебя ничтожней шестеренки, мельче шурупа!» – однажды Галя, рыдая, сбросила со стен всю его коллекцию. Особенно было жалко часы-куриное яйцо. Сколько он яиц перепортил, пока удалось распилить нафтелем вдоль, а затем простым лезвием сделать овальный вырез под циферблат. Эх…

Прохлада от воды и бронзового человека. Трость втыкается в гравий. Они тогда гуляли с Машкой по Чистым Прудам, и гравий хрустел под четырьмя колесами красного кавалерийского коня, которого она тянула за собой на веревке. Вот здесь на углу он вдруг увидел Дору после двух лет тоскливой временной пропасти. Она что-то рассказывала строгими руками своей маленькой дочке, с круглой головой, как у Лелика. Сердце подскочило и замерло, пропуская удары. Радужные круги появились вдруг перед глазами. Он прижал ладони к лицу - такая сильная боль в глазных яблоках - и попятился назад; тогда еще не понял, что надвигается темнота.

А тут за белым забором особая тишина. Очень тихая тишина. Только слышно легкое постукивание трости. Здесь лежит Галя. Когда она, наконец, выбила приличное место на кладбище, а грузчики, пыхтя и задыхаясь, занесли в квартиру черную плиту с датой и пробелом после черточки, Галя вдруг слегла. Он тогда плакал, но куда-то внутрь. Вытирал глаза, а они сухие. Тогда же впервые начали пропадать предметы из поля зрения. Он смотрел на комья земли, летящие на Галю, но лопат и людей справа не было, будто кто-то вырезал кусок картины ножницами. Через пять лет от картины остался лишь маленький треугольник сверху слева. И больше ничего. Но за этот короткий срок он успел сделать многое и даже повернул время вспять.

Опять голоса! Все время голоса! Бормочут над ухом, мешают, колотятся, требуют. Один - подделывается под Машкин. Но его не проведешь, откуда ей здесь быть? Машка - далеко, в Америке, где она, наконец, чувствует себя хорошим человеком. А другой голос… Такой родной… Зовет его все время... Он ударял тростью чаще и сильнее, чтобы их заглушить.


***
- Как дела, Дора Львовна? – Машка кричит уже из прихожей, и идет, по американской привычке не снимая ботинки и пальто, на кухню.
Высокая седая женщина поворачивается от плиты и укоризненной рукой тычет ей в ноги.
- Хорошо, хорошо. Сейчас сниму. Как он?
- Все также. Ест плохо. Уговариваю его, а он только сильнее стучит. И меня, по-моему, не узнает, - она вздыхает и кивает в сторону комнаты, в полуоткрытых дверях которой видно сидящего на стуле человека. Над его головой висят огромные резные металлические часы, - Квартиру придется поменять. Соседи жалуются. Надо на первом этаже.
- Не проблема. Я поищу на Кенон стрит, чтобы поближе ко мне. Хорошо, он только одни часы из Москвы взял, а то бы замучились перевозить, - Машка распахивает двери в комнату, подходит к человеку и обнимает его за худые плечи, заглядывая в лицо, - Пап, ну почему ты ничего не ешь? И гулять не хочешь. Ты ведь так любил…

Морщинистое лицо хмурится, а трость в руке начинает нервно постукивать по полу. Она наблюдает, как под веками бегают глазные яблоки - словно он смотрит сон. Она молчит и вглядывается. Понемногу лицо его разглаживается, легкая улыбка появляется на губах, а трость сменяет свой торопливый бег на нежную поступь. Большие часы со стрелкой, бегущей в обратную сторону, стучат ей в такт.

«…Старый ЗАГС на Пятницкой. Дора в кремовом платье чуть выше колен. Он говорит «да», искоса глядя на них, и едва удерживается, чтобы не опуститься на пол и прижаться к ним лицом. Однажды она принесла ему починить сломанные часы, а через год ушла вместе с дочкой от Лелика. Значит, не зря Лелик тогда разбил ему в кровь лицо на заднем дворе школы. Как будто сумел заглянуть в будущее, так же как он сейчас заглядывает в прошлое, гуляя по старым родным улицам Замоскворечья...»