Древним булыжником улочки. Химия тени. Или геометрия. Литаджа.
Сначала о ней я просто услышал. Сороковая неспешно цокала каблучками по мощеным закоулкам моего слепого воображения. Старушка потихоньку – там же, с беспомощными словами в авоське. Лужи, кои хоть осушай, терминами пели от неожиданного соприкосновения с радужным сиянием веснушек Сороковой. Девочка-весна. Осенью. Музыка, да и только – влажный прозрачный звук детища Термена плюс лёгкий рисунок её стройной походки.
О её капризных веснушках поведал мне сосед – отставной, а потому вечно пьяный капитан подводной лодки «k40». Он говорил, что Графиня фотографирует лысые головы и вообще-то на неё, кстати, или некстати, но зла, а Вера вообще упрекает во лжи к себе, а мама просто не понимает, хотя и пытается, а Ленинград стоит – чего ему сделается? – а дождь всё идёт и идёт, а старушка всё несёт и несёт хрусталь своих никчёмных слов в беспомощной, но довольно прочной авоське. А она пишет. Она пишет о том, что все её такие простые и вполне очевидные вещи упираются в морально-этическую кремлёвскую стену непонимания, а она все стены приравнивает к великой китайской. «Видимо, это я не права, и надо быть лучше.
Но, Редин, у меня же, действительно, херова тонна этой грёбаной работы и невозможно.
И ничего не поделать – это да, это такая свобода более высокого уровня, когда понимаешь, что не обязан, но надо научиться ещё жить с этим "не обязан".
Вера – хороший собутыльник, да. Графиня, видимо, тоже. А я, как собутыльник, извини, никакая. Никакая!
И ещё – все курят. А я – нет. И мне это очень нравится. Неожиданно как-то. А ещё – не усомниться. А ещё, а ещё…», - уснула.
Ей снились пистолет-зажигалка, зонт-базука, Шашкин-трезвенник с томиком свежеизданных стихов своих подмышкой, одноклассница Редина, слывущая из-за внешнего сходства его сестрой, фамилия которой вертится у него на языке, но никак не вспоминается… и центральный вход в харьковский ж/д вокзал. Не через шкаф, как обычно, а через мужской туалет.
Старушка так долго носилась со своей драгоценной сумкой из слов, что совершенно не уловила того момента, когда выпустила её из рук. Уронила. Слова упали на тротуар и разбились. Без звука. Некто выключил громкость, но оставил изображение. Стало тихо. Но видно было хорошо. Сороковая неспешно шла по мощеным древним булыжником улочкам и закоулкам моего слепого воображения. Мимо старушки. Прошла. Остановилась. Повернулась. Подошла. Старушка беззвучно рыдала над разбитым своим корытом.
- Почему Вы плачете, бабушка? - одними губами спросила.
- По молодости своей, - не поняла или, напротив, очень хорошо поняла её та.
- Как можно плакать по тому, чего давно уже нет?
- А память-то осталась, - возразила мудрость.
Сороковая, конечно же, сообразила. Пусть и не сразу. Бог хоть что-то, да оставил. Радоваться надо, а она плачет. Молодость беспечна. Старость щедра. По крайней мере, на слёзы. Сухие.
- Бабушка, а Вы в Бога верите?
- Нет.
- Почему?
- А как можно верить в рассвет, деточка? - удивилась старуха. – Верить можно только в то, что ты его дождешься.
- Кого? Рассвет?
- Какая разница? Главное, что дождешься.

Позвонил Алику:
- У тебя нет желания пройтись?
- По чему?
- По водочке.
Через пятнадцать минут он обрадовал меня своим разбитым хлебальником, сказал: «Всё. Ухожу из большой литературы», - и мы вздрогнули. Налили. И вздрогнули снова. Балкон. Яблоко, разрезанное Довлатовым на шестьдесят четыре дольки. Стакан помидорного сока. Сигареты. Музыка какая-то. Хорошо. Погода нишпац. Солнышко балует. Воробьи лениво нежатся под его бесхитростными пыльными лучами. Коты на ветках чирикают. Я не спеша рассказываю ему о своей Сороковой. Он, прищурив беззубый рот, внимательно слушает.
- Почему она сороковая?
- Потому что юбилейная.
- А почему с большой буквы?
- Да просто она мне дорога. Как дорога...