Лев был ещё крепок, но здоровьем слаб. Часто недомогалось ему: простуды и даже воспаления, а ведь осьмой десяток пошел. Зажился. Отец с матерью молодыми ушли в иной мир. А он вот пишет, мыслью буравит черепа современников, совестит, не может промолчать.
Держится распорядком: подъём в восемь, утречком ранним и на прогулку. Хоть зимой, хоть летом. Только блузы меняет: летом белую льняную, а зимой – тёмную плотную. Ремешком подпоясался и потопал.
Идёт, вспоминает молодые годы, как за девками по лесам и лугам бегал: догонит, крепенько прижмёт, потискает, да и отпустит. А с той, которая повожжает этому, ввечеру встречается и кувыркается с ней до зори, озорничает.
Нынче остепенился Лев. Придёт с прогулки кофию попьёт и почту читает, со всех концов белого света писанную. Причём любит их читать с конца, где самая соль. Пометки ставит. Дочитает и за металлическую черепаху на столе возьмётся – звонок такой. Вызывает секретаря-стенографа Булгакова для записи попутно-возникших мыслей. Допустим таких:
«Мы знаем, что без физического усилия в жизни мы ничего не достигнем. Почему же думаем, что в области духовной можно достигать чего-либо без усилий. Думать надо, мыслить напряженно о том, что волнует и тогда это прояснится…»*
«Прогресс человечества меряют по техническим и научным успехам, дескать, благо! Это не верно. Благо людей пользующихся самой высшей культурой и людей первобытных диких совершенно одинаков: покой и воля».
«Зло в мире. Почему? Сначала причиной зла я представлял себе – злых людей, потом дурное общественное устройство, потом насилие, которое поддерживает это дурное устройство общества, потом участие в насилии людей, которые сами же и страдают от него (войска, полиция), потом отсутствие веры в лучшее у людей. Наконец, пришел к выводу: корень зла в плохом показном воспитании… не к истиной, доброте привитой с детства. Зло никогда не победит зло, но доброта победит. Не противиться надо, не насилием отвечать на насилие, а добротой, любовью (заебать)». Последнее слово вымарано.
« Странен чел(овек). Взять хотя бы шефа жандармерии Мезенцева, недавно убитого эсером Степняком. Я знал его: премилый и добродушный в общении чел(овек), а при должности – зверь, палач, ирод… И так многие из нас.

Часам к 12 вставала Софья Андреевна и заходила к мужу:
- Доброе утро, Лёвушка, - подойдёт, ручкой дотронется, при всём при этом, считает его больным, ненормальным человеком.
- Доброе утро Софьюшка, - и он своей Львиной лапой накроет её ладонь, а про меж себя думает: «как я её ненавижу, из гроба встану и скажу это».
- Тебя там спрашивают…
- Кто такие? (Кого ещё леший принёс? )
- Писатели. Горький Максим и молодой с ним… фамилию запамятовала. Да и ещё банкир приехал.
- Банкир? Каяться будет, гнида. Ладно, попозже приму их. Мне поработать надо на свежую голову.
Софья Андреевна вышла. Лев бойко так вскочил и к двери за ней следом. Ухо приложил, прислушивается, что скажет.
- Нездоровиться Льву Николаевичу, недомогание… Может к обеду выйдет. А вы располагайтесь, гости дорогие, в библиотеку пожалуйста… Или сначала, пожалуй, перекусить с дороги. Пройдёмте в столовую.

Накрыли стол, подали индейку. Банкир изо всей мочи изображал толстовца и отказался от мяса. Потом он, беседуя, отказался от курева, и стал хвастаться, что вытащил одну девушку из борделя, помог устроиться горничной. На что Макс Горький ответил ему:
- Всё одно для вас на том свете приготовлена тропическая температура.
- То есть как? Разве благое деяние не зачтётся? – забеспокоился банкир.
- Да вот так, тропическая и баста! – и ушел с молодым писателем N в библиотеку.
А там их уже Лев Николаевич ждёт.
- Очень рад с вами увидеться, - пожимая руки, говорит Лев.
- А нам сообщили, что нездоровится вам.
- Пустое, - махнул рукой и, обращаясь к Горькому спросил. – Рассказывайте, над чем работаете сейчас.
Тот поведал ему о романе «Фома Гордеев». Лев внимательно слушал, задумался о чем-то своём и молвил:
- Искусство должно отражать правду жизни. Нужно показывать всё как есть: и плохое и хорошее в человеке. Я как-то видел на станции пьяную мать, лежащую в луже. Рядом сидел ребёнок и звал: Мама, мама! Она валялась, бормотала, силилась подняться, но не могла… И я, знаете, не смог ей помочь, побрезговал. Но описать всё это надо. И мальчик тот правду знает и не поверит, если прочитает, однобокую писанину, – потом обратился к молодому писателю. - Любезный, вы Ги де Мопассана читали, француза?
Тот онемел и смог только замотать головой.
- Нет? Обязательно почитайте. Просто, ясно и сильно пишет.
- А как же эротизм его, Лев Николаевич? – встрял Горький.
- У него приподнятый эротизм. Талант, знаете ли, возвышает и пошлость уходит, да.
Опять заговорили о романе Горького и Лев признал:
- У вас большой талант молодой человек, но описываете вы неестественно огромные героические чувства. Вам бы драмы писать или стихи. В стихах спасает некая неясность, а в драме – обстановка и актёры. Вот Чехова возьмите, так у него ещё и комизм.
- Стихи, однако, пишу Лев Николаевич, если позволите…
Лев сделал знак рукой, валяй, мол.
Макс Горький стал читать недавно сочиненного Буревестника.
- Хорошо! – порадовался Лев, - как у вас там «глупый пингвин робко прячет…». Хорошо. Только вот, посеешь бурю – пожнёшь беду… Ох! Не хотите вы этого понимать, молодежь, – потом добавил с сожалением, - не дают мне за декабристов взяться…
Макс хотел было полюбопытствовать, кто же не даёт –то… Но Лев опять заговорил о его романе:
- У вас мужик говорит слишком умно. В жизни они говорят глупости. Причём нарочно. Показывать ум не выгодно. Под дурочка косить проще.
- А я, Лев Николаевич хочу показать, как надо! Чтобы они человека почуяли в себе. Человека на земле.
Тут Лев заговорил о мужиках с такой любовью, как… о муравьях, о божьих коровках. В конце дал резюме:
- Вы писатели, послушайте мои слова. Не говорите того о чём можно и не сказать. Не надо. Если есть своя оригинальная точка зрения на вопрос – изложите, а нет – лучше промолчать. Даже если хвалить будут. Меня тоже хвалят за старое, навалял много. А теперь вижу, что это… - он скривился, - клочки бумаги и всё.
Лев махнул рукой, встал порывисто и вышел. Писатели остались в недоумении.
Первым очнулся писатель N:
- Хитрый дедушка, учит непротивлению, в сам-то противился, как никто.
- Глыба, - подытожил Горький, - ладно пошли, не вернётся уж … знаю.


Лев пересёк двор, зашёл в сарай, взял моток крепкой верёвки, отмотал конец. Снял рубаху и начал стегать себя ею по голой спине:
- Не гордись собой, тварь божия! Смири гордыню, смирись… - и хлещет до слёз.

Возвращаясь, заглянул на кухню. Дородная кухарка возилась у плиты. Он отчетливо узрел её сильный женский стан. Из-под подола юбки видны были загорелые по-крестьянски крепкие ноги. Кровь прилила к бодрому мозгу его, самому молодому его рабочему органу. Давняя «трагедия спальни» вылезала боком. Пелена безумной страсти хлестанула электрическим импульсом и, повинуясь ему, как слепой и глухой сомнамбула он пошел на эту кухарку, стал мять её бока своими лапами, цапать за упругие ляжки. Та зашлась в крике. А он палец ко рту приложил и всё повторял: «Господи, прости, Господи прости мя за прегрешения мои, Господи…»
Удалился к себе.
Велел горничной завтрак подать. Та принесла гречневую кашу, поставила и пошла, виляя гузном. Лев не смог отвести глаз, Глафиру вспомнил. «Соблазнил ведь, ирод, непорочную деву. Силой и посулами взял… Хотя целомудрие девичье, - подумал Лев, - вещь противоестественная… Да, жаль Глашеньку, ведь из-за тебя подлеца, выгнали сердешную, так и сгинула. Нет воскресенья для души. Никакие романы не помогают. Надо бы опять Оптину Пустынь посетить… Пешком идти, только так…»

Позавтракав, вышел к народу на приёмное крыльцо. Там уже крестьянские ходоки ближние и дальние, толстовцы в блузах, бородищах, лаптях. Негоже «кожу животных» носить на ногах.
Выслушивал всех, давал советы.
Опосля верхом на верном Делире иноходью по жнивью, по дубовой аллее - только борода седая по ветру.
Прогулка бодрит, навевает мысли. Да, только распорядок во всём! Уйдёт распорядок, и он вместе с ним уйдёт. Так-то!
Теперь за рабочий стол: записать впечатления дня.
Лев проходит в кабинет. Письменный дубовый стол на ковре посреди комнаты. Рукописи в проволочных лотках, как солдаты в строю ждут команды. Свеча на случай вечерней работы.
Для разгона – дневниковые записи:
«11мая 1901. Ясная Поляна. Мы все знаем, что босяки – люди, братья, но знаем теоретически. Горький показал нам их во весь рост, любя их и заразил нас этой любовью. Разговоры их преувеличены, но мы всё прощаем за любовь…»
Отложив дневник, он стал вспоминать мысль неожиданно и ясно пришедшую во время верховой езды. Он теребил бороду и вдруг схватил стило и написал на листке крупно:
«Цени хуй, им пишут!»

• * Дневники Л.Н.Толстого,
• а так же книга «Lev Tolstoj mit Selbstzeugnissen und Bilddokumenten dargestellt von Janko Lavrin.»