Сухой, как велосипед, кот по кличке Толстый с наслаждением - я видел - отдавался какому-то бездомному бродяге. Тот, в буквальном смысле, имел его и в хвост и в гриву. Эх, Толстый, Толстый. Педераст ты эдакий. И ладно, был бы активным... Отродье голубое. Позор на мою частично седую голову.

Матрос лежал на полосатом, как арбуз матрасе и читал книгу в клеточку, а ты удивлялась тому, что закладка - старая, посиневшая от времени справка из мед. вытрезвителя, - повинуясь воле случая (предугаданным, впрочем, автором), перемещалась то из конца в начало, а то в середину повествования. Видишь ли, не всё так просто. Это только в детстве игра в классики кажется простой, и лишь с возрастом мы начинаем понимать, как нелегко порой доскакать до неба. Смеётесь? А вы попробуйте.
Жаркий тандем булочки и куска мяса на прилавке в закусочной города Гамбург - это гамбургер "Камикадзе". А любовь - это страх. Страх гамбургера "Камикадзе", не смотря на своё название, быть не востребованным чьим-нибудь ненасытным желудком. Но это в Германии. А в России "Камикадзе" - фаворит продаж - едят все - от пожилых, уставших от жизни детей до продвинутых, моложавых стариков. И это притом, что рекламы совершенно не видно. Но не видно - не значит: нет. Тут постарались работяги от PR. Правда, ничего нового им придумать не удалось. Они просто втиснули двадцать пятым кадром "Камикадзе" во все сколько-нибудь значимые рекламные ролики. Немного незаконно, зато дешево. И сердито. На пресловутом двадцать пятом кадре был изображён упитанный и счастливый японский самоубийца с надкушенной рекламируемой продукцией в одной руке и гермошлемом (надо же как-то подчеркнуть, что это не простой, а профессиональный самоубийца) - в другой. Сопроводительный текст к данной картинке гласил: "Перед "Камикадзе" не устоит даже смерть".
Мы зашли в кафе на углу довольно людной московской улицы и заказали себе мороженое. Солнечного Генерала от самоубийц уже тошнило, а я приобщаться к ним, пускай даже посредством простого потребления, не хотел. Немного позже мы созрели до лимонада. Сей философский напиток явился органично ограниченным логическим завершением нашей скромной, но такой приятной трапезы и отзывался на имя "Дюшес". Не успел я приступить к поглощению десерта, как в стилизованное под вигвам индейцев племени Дакота помещение вошёл человек с характерным для наркомана землянистым цветом лица. Это был я. Но, поскольку вошедший я был пятилетней давности (назвать это выдержкой язык не поворачивается) - именно столько я не общаюсь с иглой - то наше сходство было относительным. Борис тоже обратил на меня внимание, но, слава Богу, не узнал.
Я когда-то...
Сидел на игле? - закончил за меня Борис.
Да, - я с опаской посмотрел на меня. Чего доброго, ещё вздумает подойти. Но мои опасения были напрасны. Я, сидя за столом, тупил над чашкой кофе - привычка, которая до сих пор не оставляет меня. Минуты двадцать две можно не беспокоиться - именно столько будет продолжаться процесс наблюдения за остывающим поведением уругвайского кофе в китайском фарфоре.
Серьёзно сидел или, так, баловался?
Однажды я, пытаясь оформиться, заснул с машиной в руке. Проснулся часов через пять. Надо мной стоит мама и плачет. От Стыда мне хотелось..., - я не знаю, чего мне тогда хотелось, но мне было стыдно.

Гусары вошли в город только под утро. Кони в мыле. Под тяжестью предрассветной росы склонилась пожарная каланча - единственный небоскрёб двухэтажного города. Роса - это сон, и по утрам, никому не оставляя выбора, он убивает всех. Часов на шесть - минимум.

Ты знаешь, откуда взялось слово: "наркоман"? - спросил меня Борис (растительность на его лице несколько оправдывала отсутствие оной на голове).
Это английское слово.
Как бы не так, - после непродолжительных манипуляций с сигаретой и зажигалкой, он прикурил, - наоборот, это англичане, мягко говоря, позаимствовали его у нас, и первоначально оно означало: народный комиссар академии наук. Была раньше такая должность - табличка на дверях в кабинет этого чиновника гласила: "Нарком АН" - нечто очень похожее на замполита в войсках - толку никакого, а понтов море. Так вот, чтобы они не мешали учёному люду работать, те подсыпали им в еду и подмешивали в чай коксу. Благо, тогда этого дерьма хватало. Не Россия, а прямо Колумбия какая-то. Комиссары от кокаина становились ещё более требовательными и могли придраться даже к дремавшей на стене мухе, но всерьёз их никто уже не воспринимал. Таким вот незатейливым способом профессура с аспирантурой решили свою проблему. А как твоя Катя? - без всякого перехода спросил меня Борис.
Катя в Египте, - ответил я.
А, “Camel”! - он с мечтой в глазах о небе (Икар. Чкалов. Покрышкин! Гагарин!!!) поднял голову и с тоской посмотрел в потолок. В его голосе явно слышалась грусть по жаре.
Секунду спустя в моём кинотеатре (навороченная штучка, ничего круче мне видеть не приходилось) во весь экран возникла пачка сигарет. Среди песка, на фоне египетских пирамид стоит верблюд. Египет - самая большая реклама сигарет "Camel".
Не смотря на то, что в интонациях Бориса я услышал патафизическую грусть по жаре, в помещении кафе было душно. Я сообщил об этом официанту с оперением вождя индейского племени. Бедняга знал об этом уже давно и обречено бесповоротно. Через пять минут, рядом с нашим столиком трёхлопастной фарфоровый (China) монстр легко и непринуждённо создавал видимость сквозняка.

Тщательно отполированная голова лысого очкарика открылась в тот самый момент, когда радуга, окрасив небо спектром, преломлённого призмой дождя, солнечного света, стала над городом раком. Сходство с дорогой шлюхой было очевидным. Девочка была не только дорогой, но и дорогостоящей. Однако сегодня в её белокурой бестолковке не ко времени отворилась форточка. Между раскрытой лысиной очкарика и распахнувшейся настежь форточкой в голове проститутки, образовался сквозняк. Именно он совершенно безвозмездно и как-то очень ненавязчиво подтолкнул это красивое ночное насекомое в жаркие объятия лысой головы с очками на курносом носу. Объятия были отнюдь не товарищескими.
Героиня этого ни к чему не обязывающего повествования не выносила неизвестности, но исправно вынашивала её в течение всего срока беременности. Ничего не попишешь. Сквозняк.
Через девять месяцев в Сахаре выпал снег, и, в связи с тем, что там, навсегда покинув Антарктиду, поселились белые медведи, моржи и императорские пингвины, Нельсон Мандела, пребывая в некотором замешательстве, сказал: "Я в этом бардаке участия принимать не желаю!" и подал в отставку.
Сказалось пагубное влияние сквозняка на климатическую и политическую лохматость Африки. Всё.

Добрый вечер!
Что? - сквозняк, учрежденный в московском кафе и сдувший с политической арены Манделу, всё ещё царил в моей голове, превращая глобальные, но совершенно неважные мысли в лёгкий ветерок. Голова. А в ней лёгкий такой ветерок.
Добрый вечер, - повторил Владимир Познер. Телевизор (старенький, черно-белый, но работает исправно). Первый канал. "Времена", - сегодня со мной в студии Жанна Агузарова.
Интересно мне знать, что она будет делать в вашей передаче?
Жанна будет петь, - ответил мне Познер, - на мой взгляд, она больше ни на что не годится.
На мой - тоже. Бесбашенная Агузарова меня интересует мало, поэтому я выключаю телевизор, звоню Борису (в Москве я больше никого не знаю) и приглашаю его в гости.
Мы сидели на кухне (на столе прямоугольное лето) и пили кофе. Непринуждённый монолог Бориса старой, но надёжной лодкой плавно плыл по рекам Карелии. Внезапно, его рассказ был прерван раскатом грома.
Хлынул ливень. Не тот предмет зарифмованных воздыханий поэта-мазохиста, а дождь, которого ждут изнурённые жарой люди и потом, ещё в течение нескольких дней обсуждают его, словно победу российской сборной по футболу на мировом первенстве. Хотя, ночной дождь - это всего лишь бесцельная трата эмоций, человек со связанными глазами, ворона с перебитым клювом (с крыльями всё в ажуре. Не ворона, а птеродактиль какой-то)...
А ты выйди на улицу, стань под дождь, - возразил я Борису, - и посмотрим на бесцельную трату эмоций человека со связанными ногами...
Не ногами, а глазами.
А как это?
Если бы я только знал, - пригубив для храбрости грамм сто чистого спирта, сказал мне психиатр, - я бы давно профессором психиатрии был, - после чего он, немного поразмыслив (над бренностью жизни?), спросил: - Что, неужели никаких изменений?
Ну, почему же никаких, доктор? Мне стало значительно хуже.
Мне кажется, что вы несколько не правы, потому что, глядя на вас...
Вы совершенно правы, - перебил я его, - Я буду прав лишь тогда, когда сам себе смогу сказать: "Я сошёл с ума".
В раскрытое окно влетел маленький и толстый Валера. Но, поскольку он надоел мне ещё до своего появления (тоже мне, Карлсон!), то я, при помощи не очень чистого кухонного полотенца, выгнал его со своей кухни, словно назойливую муху.
Мука мне с этой мукой, - сказал Прошка.
Что, девать некуда?
Ага. Последний мешок десять лет назад открыла, - Прохор был пидаром в последней инстанции и уже давно не замечал, что он мужчина, - хочешь кофе?
Да.
Тогда пойди и сделай.
Дорогая, догорая, мы летим к воротам рая
Или ада. Я не знаю.
Харакири на живот -
Улетаю, исчезаю... (кубик льда в стакане тает)
Но вдогонку получаю
А ля Тайсон апперкот, - откуда и почему всплыл в моей голове этот экспромт, я не знаю, но кофе я себе сделал. И, причём, нехилый.
Время брить ноги, - сказал вдохновлённый поэтической тирадой Прохор и закрыл за собой сюрреалистическую дверь в ванную. На ней красовалась репродукция Дали. Названия я не знал.
Вместе со звуками падающей воды до меня донеслось:
"Эту песню запевает "Макинтош", "Макинтош", "Макинтош".
Эту фирму не загубишь, не убьёшь, не убьёшь, не убьёшь", - стон совокуплённого рекламой мужчины. Дурдом.
На слово "очко" у меня взгляд особый: скорее картёжный, нежели проктологический.
Прохор с очком в макинтоше вывел меня из себя. Я вышел и стал бродить по отогретым песней лета улицам простуженного города, в поисках чего-то очень мне необходимого, если не сказать: бесконечно дорого. Роса испарилась. Каланча выпрямилась. Гусары, немного покуролесив, оставили город в покое. Тишина... Маятник часов на местном Биг-Бене, отклонившись влево, застыл, казалось, навсегда. Я не торопился. Впервые в жизни мне некуда спешить...

У зла узла я не заметил и двадцатитомным булыжником (естественно, в Ваш огород) бросил свой взгляд в будущее (ни веры, ни любви. Сплошная Надежда). Из будущего, сделав его настоящим, а спустя мгновение прошлым, вышла Елена. Мокрая от пота. Этим заинтересовался мой член. Такое впечатление, что это уже когда-то было. Было, что будет. Секундная стрелка на циферблате Жизни в обратную сторону. И мгновенно ожившая Хиросима. И Нагасаки на гребне заката.
Ко мне подошёл дядя Фрунзе и без намёка на вступление:
Вендетта - коварнейшая вещь. Особенно на Корсике. Дай ключи от спортзала.
Какие ключи?
Да вот эти, - его взгляд, материализовавшись, коснулся правого кармана моих брюк. Там зазвенело.
А когда отдашь? - с нотками школьного завхоза (или физрука) в голосе, спросил я.
Завтра утром.
С бутылкой.
Хорошо.
С полной бутылкой водки, - знаю я таких типов. Принесёт пустую тару, а потом доказывай, что ты не верблюд.
Я тебя понял.

Я не узрел узла у зла.

В центре спортзала стоял стол для пинг-понга. На нём среди баскетбольных мячей и свежих овощей, скакалок и аккуратно нарезанной сырокопчёной колбасы, всевозможных хула-хупов и, конечно же, водки с шампанским танцевала учительница китайского. Рубенс обзавидовался, и, не справившись с коварной подачей, направил шарик прямо в ткемали. Также на столе присутствовал шашлык, сациви и саперави. Во главе стола сидел голый дядя Фрунзе (из одежды на нём был только кинжал) и рассказывал своим гостям, что на Корсике вендетта - ничего коварней нет.
Пришёл Володя с членом через всю руку и под аккомпанемент “Shakatak” запел "Ой! То не вечер. То не вечер".
А как это - через всю руку-то?
А кто его знает. Ты лучше скажи мне, почему он всегда поёт одну и ту же песню?
Да просто она его возбуждает, как тебя “Panasonic”.
Вопросов больше не имею.
А между тем, дядя Фрунзе, всерьёз занятый проблемами вендетты по-корсикански, распылялся:
Пидарасы, - кого это он так невзлюбил, я не знал, но счёл своим долгом указать на орфографические погрешности в его лексиконе:
Педерасты.
Кто? Я? - потомок гордых горцев сначала находился в некотором недоумении, но потом пошёл на меня в атаку, словно Александр Матросов на амбразуру. Грудью, - Сам ты педерас.
т, - добавил я. Я за искусство в чистом виде.

...и когда на миг мне показалось, что, бредя по раскалённому асфальту - солнце, точно дятел по голове - тут-тук, тук-тук - я, почти заблудившись, нашёл что-то, не знаю что, но бесконечно дорогое - то, что долго и нудно искал, ты среди метафизических развалин мифического города находила меня (пьяного и злого. Я икал и плакал) и приводила в чувство. Меня в себя. Меня в меня. А город становился еще более загадочным, а значит более желанным. Но дверь закрыта.
Борис твой, когда пьяный - такой нудный, - сказала ты, - и спать не ложится, и уходить не хочет. Ни дать, ни взять - ялтинский тип.
А мне он нравятся, - я умиротворённо посмотрел на полную луну, - не доверяю я людям без недостатков.
Человек всю свою жизнь ищет дверь, как ему кажется, для того, чтобы с её помощью войти в загадочный и неведомый, но обязательно добрый мир, а на самом деле, найдя и открыв её, он получает квалифицированный пинок под зад и вылетает из жизни через предмет её исканий. И я благодарен тебе за то, что ты не давала мне найти то, что я искал в этом городе вечного лета (странно. Почему в городе моего подсознания постоянно светит солнце? Ведь я люблю дождь). Кто знает, быть может, я искал именно её - дверь - открытую в "пошёл на хуй" морскую раковину, одиноко лежащую на мокром прибрежном песке.
Пока я пробирался сквозь вышеозначенные дебри с синими почками шизофрении на ветвях вечнозелёного древа познания добра и зла, Борис успел сгонять за водкой. Что-то подсказывало ему, что сделать это необходимо. Мы выпили. Закурили. Радио сообщило нам об аномалии, присущей московским окнам: в них постоянно горит свет, и все попытки выключить его терпят крах. Он негасим.
Поросёнок из мыла, стоя под монитором моего компьютера, досадовал на то, что его не используют по прямому назначению. Его предназначение навсегда останется загадкой. И не только для меня.
В затопленном подвальном помещении унитаза, словно дорогая жемчужина блестел пятак. Чтобы он не мозолил мне глаза и не теребил душу (примета: деньги к деньгам. Вот уже почти двадцать лет я поднимаю найденную мелочь, и это всегда предупреждает меня о грядущем бремени финансового благополучия. Мелочь, а приятно), я решил: "а насрать"...
...что и сделал. Сделал. Смыл. Посмотрел. Блестит зараза. Ну, в самом деле, не лезть же рукой туда, куда только что нагадил.
Алчность - порок. Не то, чтобы я это понял, нет, просто это догма и доказывать аксиому..., а по сему, бог с ним - с пятаком, а вместе с этой разменной монетой и с моим грядущим финансовым благополучием.

Сколько нужно выпить пива с водкой или прочитать Борхеса с Павичем (что, в принципе, одно и то же), чтобы тебе в свете солнечного осеннего дня явилась, словно "Отче наш", фраза: "Металлистам пива не наливать"? Она вышла из тумана прошлого, прошлась по намокшему тротуару моего воображения (странно, но оно ещё чего-то там себе воображает) и стала моим будущим.
После "солнечного осеннего дня" на бумагу просится паутина слов из осени, ещё зелёной, но уже с жёлтыми прожилками слёз, о низовке на море, о высоком, с хитровыбараным простосплетением звёзд, ночном небе и о млечном пути в нём. Но ветер уносит лёгкую и беспечную поступь-болтовню Луны, не давая ей стать прозрачной акварелью и лечь - рука старого седого художника - на бумагу. Вместо неё в моей голове орудует сумасшедший ефрейтор.
Не желаемый, но гордый продукт любви (а ля по-скоренькому) немецкого солдата и престарелой еврейки, стоял с расческой в руке перед зеркалом - стиль ампир - и перед дилеммой (two beer or not two beer?): каким образом лучше причесать свои уши? Можно конечно ограничиться простым пробором, но в таком случае не видать ему, как своих ушей, того, что в богемных кругах Джанкоя называют художественным бардаком, и тогда появляется реальная опасность прослыть лохом. Некомпетентным во всех сколько-нибудь важных жизненных вопросах (к тому же, в Джанкое и его окрестностях) человеком быть неприятно. Более того, опасно. Поэтому, оставив в покое свои ушные раковины, он сконцентрировался на чёлке. Чтобы отличаться от гебельсов, гимлеров и других "г", он решил придать своему волосяному покрову, находящемуся над надбровными дугами (сантиметра два-три), левостороннее направление. Усы - небольшой черный прямоугольник под носом - явились удачным завершением тщательно продуманного имиджа. Теперь можно орошать слюной свой благодарный народ, выкрикивая ему с высокой правительственной трибуны о голубой крови третьего рейха, интенсивно жестикулируя руками.
Гитлер для его мамы всегда был и будет "моим маленьким мальчиком". И ей совершенно неважно, что маленький её мальчик загубил море людей. Может быть, они и были виноваты в том, что родились не в то, вернее, именно в то время, но сами-то они вряд ли об этом догадывались. Как и не догадывались они о том, что Гитлер - это не фамилия, а просто имя.
Адольфом зовут Даслера - человека подарившего миру трилистник на спортивной амуниции с маленькими такими буковками под ним: "adidas".
"Уже час", - прокуковала мама и засобиралась в город. Странное словосочетание - "в город", как будто мы живём деревне. Из города в город, как из... дальше неразборчиво, но, судя по почерку, что-то непристойное.
Тоже мне, Моррелли, - сказал один.
Да, - подтвердил его сомнения другой, - ничего не понято.
Тут и понимать нечего, - сказала традиционная в таких случаях сигарета, - мыло, оно и в Африке мыло. Спроси у Люськи.
Мыло мылу - рознь, - скорее возразил, нежели согласился второй, но тоже закурил. Дым головой упирается в потолок.
Открой форточку.
А ты включи свет.
Молодой месяц вышел из монастыря на Холодной речке и оседлал трезубец Ай-Петри. Затем, с высоты 1234 метра он прыгнул в море - поразмять свои, засидевшиеся в дневном кресле, чресла - и поплыл, разбрызгивая лунный по воде лунный свет. Странно, но у него всегда получалось, как в первый раз.
Ну и слово, - возмутился первый, - где он его откопал? Чресла.
Согласен, - поддержал его второй, но тут же: - правда, его присутствие здесь, на мой взгляд, оправдывает "кресло". Посмотри, получается похоже на стихи.
Да. Та ещё поэзия. А это что такое? - и он процитировал: - "разбрызгивая лунный по воде лунный свет".
Не знаю. Может быть, в типографии ошиблись.
Какая, в жопу, типография? - не выдержал, с трудом пробираясь сквозь непроходимые джунгли едва различимого почерка, первый, - это же рукопись.
В ней автор самонадеянно уподобляет творчество Борхеса и Павича ершу. Жалко, что нет с собой какой-нибудь книжки того или другого, потому что водка у нас имеется. Скоро будет и пиво. Можно будет сравнить. Погода - нишпац. Солнышко балует. Очередь за пивом подходит к своему янтарно-логическому завершению. И, чтобы не было скучно, какой-то полупьяный идиот порадовал нас фразой: "Металлистам пива не наливать".

Скажи мне, пожалуйста, как буддисты относятся к Гитлеру? - я знал, что у Бориса есть друзья, идущие по стопам Сиддхартхи Гаутамы.
Не знаю. А что?
Мне кажется, они склонны его оправдывать.
Почему ты так думаешь?
Видишь ли, глядя на свою соседку, я подумал: если бы я был буддистом, то непременно извинил бы сатрапа.
Ты, что, антисемит?
Причём здесь это? - взяв наполненную Борисом рюмку, я провозгласил: - за евреев, - и выпил. Водка мягко проникла в организм, что является прямым доказательством моего лояльного отношения к представителям многострадального народа, - просто соседка моя такая конченая процедура, - тут я посоветовал Борису опустить первые пять букв, - что невольно на ум приходят изуверские мысли.
..., - я его понимал. Да и что тут скажешь? Поэтому я решил перевести разговор в другую дельту:
Помнишь, ты давал мне адрес одного лекаря? - получив утвердительный кивок его головы, я продолжил: - так он, оказывается, ангел во плоти, - Борис к данной сенсации отнёсся совершенно спокойно:
Ничего удивительного. У меня есть знакомый, так тот вообще император нашей галактики, - в подобной ситуации упоминать об открытом третьем глазе Петруши было как-то неловко. Даже.
Ночь зажмурилась от яркого солнечного света и, немного подумав, спряталась под лужей, оставшейся после дождя.
Кофе скончался. Водка убита. Куда ни посмотри - всюду смерть. И философия тут бессильна (впрочем, так же, как и медитация с медициной).
Я курил на перроне Курского вокзала. Уже третья сигарета вхолостую повторяла бессмертный подвиг мёртвой Анны Карениной, а состав всё не подавали. И когда я услышал гипнотический звук общения колёс с рельсами подходящего к линии старта паровоза, кисть моей левой руки радостно сжалась в кулак, оставив, однако, выпрямленным средний палец. "До свиданья, Москва. До свидания...", - мимо меня пролетел огромный и пьяный, как грусть расставания, олимпийский Мишка.
"Прощания славянки" (да и "Лезгинки" тоже) не было. За окном, ускоряясь, потянулся нескончаемый видеоряд домов и лесов, дорог и огородов, полей и... короче говоря, всего того дерьма, что неизменно сопровождает твой глаз в дороге. И возникает вопрос: а не лучше ли изучать анатомию жареной курицы, поедая оную, или сравнивать (на вкус) строение варёного яйца со строением Земли? Во всяком случае, это вкуснее. Определённо.
"После сытного обеда
по закону Архимеда,
чтобы жиром не заплыть
надо взять и покурить", - вот то немногое, что осталось во мне от моего безоблачного босоного детства. Ни облаков, ни обуви тебе, ни памяти - ничего, кроме дебильных стишков.
В тамбуре нас было трое: я, одиночество и наслаждение оттого, что никто мне не мешает наблюдать за ленивым танго заходящего солнца (я, как личность творческая, украшал этот танец дымовыми спецэффектами). Все трое курили...

...некто по имени Диффузор, окутанный тайной своего пребывания, через стенку купе или через годы поведал мне о том, что "кайф никогда сладким не бывает". А поезд, точно первоклашка на уроке мать-и-матики, считал шпалы, столбы и километры. Он вёз меня домой. Привет, Родина.

Это было последнее письмо от Иваны. В нём, помимо вышеизложенных фактов, имелся небольшой P.S.
"Костя, что со мной? Сны? Да бог с ними - снами. С нами похлеще вещи происходят. Таких не принимают даже в рай. Я как будто не я. Всё валится из рук и ничего не хочется. С Вами такое бывало когда-нибудь? Извини, но я не вернусь..."
Да я это уж понял, сказал Костик мухе мирно дремавшей на кухонном столе и отправился спать.